сантехника для ванной
На партию оказано максимальное давление. Нажимать больше они просто не могли.
С другой стороны, думал я, прислушиваясь к резковатому уверенному голосу Коллингвуда, что еще им оставалось делать? Они зашли слишком далеко и теперь волей-неволей должны были прибегнуть к своим испытанным методам. Но что все-таки произошло сегодня утром – по-прежнему оставалось загадкой.
Вполне возможно, что Коллингвуд и другие министры при всем желании не смогли бы ничего рассказать нам. И не потому, что обязаны были хранить тайну, и не по каким-то личным соображениям – в сущности, рассказывать было нечего, так уж была построена работа кабинета.
До нас и прежде доходили слухи, что Лентон, когда хочет, прекрасно ведет заседания. Куда чаще своих предшественников на посту премьера он предоставлял министрам право самим вносить на рассмотрение разные вопросы; поощрял свободный обмен мнениями, даже устраивал в конце неофициальное голосование. Но так бывало не всегда.
Лентон был искусный и ненавязчивый руководитель. Редкий премьер-министр умел так держаться в тени. Но при этом он жестко проводил свою политическую линию и отлично знал, как-велика власть, сосредоточенная в руках премьера. Эта власть неизмеримо возросла с тех пор, как политикой занялся Коллингвуд. Премьер-министр – первый среди равных, благоговейно твердят окружающие. Может быть, и так, но у этого первого было куда больше возможностей, чем у всех прочих равных.
Дело было не в божественном ореоле власти и таланта. И даже не в личном обаянии. Премьер-министр внушал почтительный страх, но этот страх имел под собой вполне реальную основу. Премьер распределял должности. Он мог любого уволить и любому дать назначение. Этим занимался даже такой скромный человек, как Лентон. Все мы, высшие чиновники, входившие когда-либо в состав правительственных комиссий и видевшие то одного, то другого премьера в окружении его коллег, замечали, что все они побаиваются своего премьера, кто бы он ни был.
Если он не желал, чтобы кабинет принимал какое-то решение, настаивать на этом решении мог лишь человек недюжинной смелости. А люди, достигшие высоких постов, редко бывают недюжинно смелыми. Лентон – человек очень деловой – в совершенстве овладел искусством переливать из пустого в порожнее, чтобы затем так и оставить вопрос повисшим в воздухе. В этом есть что-то нечистоплотное? Велика важность! Обычный тактический прием, при помощи которого добиваешься своего.
Вероятно, что-то в этом роде произошло и сегодня. За исключением Коллингвуда, никто из нас не знал, как относится премьер к Роджеру и к его планам. Лично я с некоторых пор догадывался, что он находит его курс вполне разумным, но считает нецелесообразным слишком на нем настаивать. Если бы Роджер сумел расположить к себе или как-то обойти правое крыло партии, это было бы совсем неплохо для правительства. Это, вероятно, помогло бы победить на следующих выборах. Но если политика Роджера вызовет слишком сильную оппозицию, если он превысит свои полномочия и станет ратовать только за ту часть законопроекта, которую составил Гетлиф, то выручать его незачем. Без Роджера можно обойтись. Очень может быть, что премьер-министр вовсе не горевал бы, если бы ему пришлось обойтись без Роджера. Ибо на примере этого подкупающе скромного человека можно было убедиться, что у скромности есть и оборотная сторона. Наверно, ему было не так уж приятно видеть среди членов своего кабинета человека куда более одаренного и притом несколькими годами моложе.
Думаю, что и на заседании кабинета, и при разговорах с глазу на глаз сказано было очень немного. Возможно, премьер-министр был откровенен с Коллингвудом, да и то вряд ли. Такого рода политическая игра – быть может, игра самая грубая – ведется обычно без слов.
Сейчас Коллингвуд сидел, гордо выпрямившись, по правую руку Кэро и не проявлял ни малейшего смущения или хотя бы неприязни – чувства достаточно естественного в отношении тех, кому делаешь гадость. Прочесть что-либо в его глазах цвета голубого кварца было невозможно. Свой скудный запас любезности он, точно скупо отсчитанные чаевые, отдавал Монти Кейву. Кейв был героем дня. Кейв мог теперь рассчитывать на скорое продвижение. Однако частицу своей любезности Коллингвуд вполне обдуманно уделил и Роджеру. Трудно было поверить, что Коллингвуд питает к нему враждебные чувства. Так свободно и открыто мог вести себя только человек, считающий, что Роджер может еще уцелеть, который до известной степени был бы этому рад.
Так же открыто ответил он, когда Кэро стала допытываться, кто будет выступать в прениях. Роджеру будет предоставлено заключительное слово. Откроет прения военно-морской министр.
– Я считаю, что этого вполне достаточно, – сказал Коллингвуд.
Для Кэро, для меня (Диана, может быть, уже знала) это было первое за весь вечер суровое предостережение. Военно-морской министр не обладал настоящим весом, было похоже, что ни один из министров кабинета не придет на помощь Роджеру.
– А вы выступите, Реджи? – спросила Кэро: когда дело шло о Роджере и о предстоящем ему испытании, от нее не так-то просто было отделаться.
– Это не совсем по моей части, – сказал Коллингвуд таким тоном, словно косноязычие следовало почитать крупной добродетелью. Он редко выступал в парламенте, а если и выступал, то по бумажке, причем так отвратительно мямлил и запинался, что создавалось впечатление, будто он не только с трудом говорит, но и читает-то плохо. И все-таки он умудрялся доводить свои мысли до членов разных парламентских комиссий. Может быть, он это и имел в виду, когда, обратившись через весь стол к Роджеру, сказал самодовольно:
– Но кое-что я сделал. Кое-что я для вас уже сделал, знаете ли.
Роджер кивнул. И вдруг я – да и не только я – заметил, что он в упор смотрит на Монти Кейва. От напускной веселости, спокойствия, доброжелательства не осталось и следа. Роджер смотрел на Кейва пытливо, напряженно; в его взгляде не было приязни, не было и решительной враждебности – просто ничем не прикрытая тревога.
Мы все тоже посмотрели на Кейва, но он как будто и не заметил этого. Все уже кончили есть, только он отрезал себе еще кусочек сыра. Он выпятил губы – ребячьи губы толстяка и обжоры. И поднял глаза – неожиданно жесткие глаза на этом мягком пухлом лице.
На мгновение мужество изменило даже Кэро. Наступила тишина. Потом громким, недрогнувшим голосом она спросила:
– А вы, Монти, выступите?
– Премьер-министр не просил меня выступать, – ответил Кейв.
Это означало, что он не мог бы выступить, даже если бы и хотел. Но когда он произнес эти слова, в его спокойном, мелодичном голосе прозвучала какая-то нотка, резнувшая слух.
Кэро не удержалась и спросила его:
– И вы больше ничего не можете сделать для Роджера?
– Ничего не могу придумать. Разве что вы подскажете?
– Но как же мы справимся? – воскликнула она.
И вдруг мне стало совершенно ясно, что этот вопрос уже задавался раньше. Когда? Сегодня на заседании кабинета? Легко было представить себе это заседание и Лентона, чья ровная, рассчитанно-приветливая речь журчит и журчит, не давая всплыть существу спорного вопроса, словно и нет никакого спорного вопроса, словно и не зависит от него ни политический курс, ни чья-то карьера. Легко было представить себе, как молча слушает все это Кейв. Он-то лучше всех понимал, что Роджер нуждается не просто в его согласии, но в его поддержке. Вот он сидит – блестящий оратор, непобедимый в прениях, надежда своей партии, возможно, будущий ее лидер. Все ждут, что он скажет. Он знает, как много от этого зависит.
– Как же мы справимся, Монти?
– Боюсь, что это всецело зависит от Роджера. Придется ему самому отдуваться, – через весь стол сказал он Кэро своим мягким, выразительным голосом, с тщательно рассчитанными интонациями.
Итак, вот оно! Все эти годы Кейв скрывал свои истинные чувства к Роджеру. У них были мелкие политические разногласия, но в главном он должен бы разделять взгляды Роджера. Он знал, почему выискивает поводы для этих мелких разногласий. Кейв знал себя, как мало кто из политических деятелей. Он не простил Роджеру его поведения во время Суэцкого кризиса. Кроме того – и это было гораздо важнее, – он видел в Роджере соперника, – соперника, с которым лет через десять неминуемо столкнется в борьбе за первое место. Если сейчас выждать в сторонке, с этим соперником, пожалуй, будет покончено.
Впрочем, на сей раз соображения карьеры, скорее всего, не стояли на первом месте. Кейв мог скрывать от других, что мучительно завидует Роджеру, но от-себя этого не скроешь. В разгар событий он дал волю зависти. Он завидовал в первую очередь успеху Роджера у женщин. Завидовал тому, что женщины не бросают Роджера. Завидовал его браку, который не без иронии называл про себя прочным и счастливым. Он смотрел на Роджера и с горечью думал о своей робости перед женщинами, о своих неудачах и разочарованиях. И сравнивая, невольно делался жестоким. Когда он отвечал Кэро, в его мягком голосе слышалась затаенная жестокость.
Кэро поняла, что настаивать нет смысла. Вскоре после этого гости стали расходиться, хотя было всего половина первого. Но даже тут, прощаясь с ними, Роджер сохранял самообладание. Он мог подозревать (сейчас он был способен заподозрить все, что угодно), что именно Кейв был тайным вдохновителем внезапного нападения на него. Но упреки, гнев, презрение – все это было для него сейчас непозволительной роскошью. Он знал, что Кейв ничем не обнаружит враждебности. На людях он будет держаться как собрат. Роджер еще раз поздравил его с сегодняшним успехом. И Коллингвуд потрепал его по плечу.
От подъезда отъезжали машины. В гостиной мы с Маргарет тоже поднялись. И теперь, когда мы остались одни, Роджер посмотрел на жену и сказал с какой-то жесткой откровенностью:
– Что ж, хуже, пожалуй, быть не могло – как по-твоему?
– Да, могло бы быть лучше! – горько и искренне ответила Кэро.
На лестнице раздались торопливые неверные шаги. В комнату с развязным приветствием ввалился Сэммикинс. В отличие от всех, кто ужинал сегодня у Куэйфов, он был в смокинге, с алой гвоздикой в петлице. Он сильно выпил – глаза его горели отчаянным, вызывающим весельем.
– Ты опоздал, – сказала Кэро.
– Я ненадолго, – крикнул он. – Дай-ка чего-нибудь выпить.
– Хватит с тебя на сегодня.
– Почем ты знаешь, чего мне хватит, чего нет? – В голосе звучало ликование человека, который не только пил, но и побывал в чьей-то постели. Он расхохотался в лицо сестре и продолжал самоуверенно:
– Мне надо поговорить с твоим мужем.
– Я здесь. – Роджер, не вставая с дивана, слегка подался вперед.
– А ведь верно! – Сэммикинс снова потребовал виски. На этот раз Кэро налила ему и велела сесть.
– А зачем? Вот возьму и не сяду! – Он отхлебнул виски и уставился на Роджера.
– Не пойдет! – объявил он громогласно.
– Что не пойдет?
– Ты на мой голос не рассчитывай! У меня твои шашни поперек горла стоят.
На мгновение нам с Маргарет показалось – сейчас он обрушится на Роджера за то, что тот разбил семью. Но он не мог еще знать об этом. Да если бы и знал, вряд ли это очень его расстроило бы – слишком усердно сестра оберегала его, слишком он был занят собой.
Кэро поднялась. Она схватила его за руку и сказала с жаром:
– Нет, нет! Ты не оставишь его сейчас!
Сэммикинс отмахнулся от нее. И крикнул Роджеру:
– И воздерживаться я не стану. Это скучно. Я подам голос против тебя.
Роджер не поднял глаз. Только прищелкнул пальцами. И немного погодя сказал задумчиво, ровным усталым голосом:
– Удачную ты выбрал минуту, чтобы предать меня.
Отчаянное веселье погасло в лице Сэммикинса. Несколько тише и вежливее прежнего он сказал:
– Очень сожалею, если не вовремя. – И вдруг глаза у него снова вспыхнули: – «Предать»? Мне это слово не нравится.
– Вот как? – безо всякого выражения спросил Роджер.
– Ты лучше посмотри на себя! Сам-то ты кого предаешь?
– Может, ты мне скажешь?
– Неумышленно, конечно. Это я понимаю. Но куда ты хочешь завести нашу проклятую страну? Конечно, у тебя свои соображения, – у кого их нет? За большими дядями нам не угнаться, ясное дело. Но надо ж, чтоб и мы могли хоть кого-то разнести в клочья. Хоть себя на худой конец… А то нас будет шантажировать всякий, кому не лень. Нас скинут со счета окончательно!
Роджер медленно поднял голову, но не сказал ни слова.
– Ты не прав, – орал Сэммикинс, – говорят тебе, не прав! Все это проще простого. Война – это всегда просто. А ты чего-то умничаешь. Твое дело думать об одном – чтобы нас не скинули со счета. Жаль, что у тебя не было под рукой кого-нибудь вроде меня, я-то не умничаю, я бы тебя вовремя одернул! А вот ты умничаешь. Твое дело смотреть, чтобы нас не скидывали со счета…
– Ты, кажется, воображаешь, что ты единственный патриот на всю страну? – хрипло, с угрозой сказал Роджер. Все испытания этого дня он выдержал с честью, но сейчас, потрясенный, растерянный, вдруг пришел в ярость. И не потому, что отступничество Сэммикинса что-то серьезно меняло. Сэммикинс принадлежал к числу «оголтелых», на него давным-давно махнули рукой, как на человека безответственного, для которого политика – забава. Если бы он подал голос против своего зятя, то это лишь вызвало бы заметку в рубрике «Слухи» – не более того. Не политическое, отступничество так больно задело Роджера, а измена – измена близкого человека, к которому он питал теплые, отеческие чувства. И еще пьяное бессвязное объяснение этой измены. С самого начала Роджера мучило сожаление, даже чувство вины, естественное в человеке, которому постоянно приходится принимать серьезные решения и который не может при этом руководствоваться общепринятыми истинами. Роджеру же, который так тосковал по былому величию, было особенно грустно думать о том ушедшем времени, когда, приумножая могущество своей страны, ты тем самым ограждал ее от всяких опасностей. Он и думал-то об этом такими старомодными словами. Чего бы он не дал, только бы родиться в те времена, когда, повинуясь рассудку, не приходилось идти наперекор душевным устремлениям!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
С другой стороны, думал я, прислушиваясь к резковатому уверенному голосу Коллингвуда, что еще им оставалось делать? Они зашли слишком далеко и теперь волей-неволей должны были прибегнуть к своим испытанным методам. Но что все-таки произошло сегодня утром – по-прежнему оставалось загадкой.
Вполне возможно, что Коллингвуд и другие министры при всем желании не смогли бы ничего рассказать нам. И не потому, что обязаны были хранить тайну, и не по каким-то личным соображениям – в сущности, рассказывать было нечего, так уж была построена работа кабинета.
До нас и прежде доходили слухи, что Лентон, когда хочет, прекрасно ведет заседания. Куда чаще своих предшественников на посту премьера он предоставлял министрам право самим вносить на рассмотрение разные вопросы; поощрял свободный обмен мнениями, даже устраивал в конце неофициальное голосование. Но так бывало не всегда.
Лентон был искусный и ненавязчивый руководитель. Редкий премьер-министр умел так держаться в тени. Но при этом он жестко проводил свою политическую линию и отлично знал, как-велика власть, сосредоточенная в руках премьера. Эта власть неизмеримо возросла с тех пор, как политикой занялся Коллингвуд. Премьер-министр – первый среди равных, благоговейно твердят окружающие. Может быть, и так, но у этого первого было куда больше возможностей, чем у всех прочих равных.
Дело было не в божественном ореоле власти и таланта. И даже не в личном обаянии. Премьер-министр внушал почтительный страх, но этот страх имел под собой вполне реальную основу. Премьер распределял должности. Он мог любого уволить и любому дать назначение. Этим занимался даже такой скромный человек, как Лентон. Все мы, высшие чиновники, входившие когда-либо в состав правительственных комиссий и видевшие то одного, то другого премьера в окружении его коллег, замечали, что все они побаиваются своего премьера, кто бы он ни был.
Если он не желал, чтобы кабинет принимал какое-то решение, настаивать на этом решении мог лишь человек недюжинной смелости. А люди, достигшие высоких постов, редко бывают недюжинно смелыми. Лентон – человек очень деловой – в совершенстве овладел искусством переливать из пустого в порожнее, чтобы затем так и оставить вопрос повисшим в воздухе. В этом есть что-то нечистоплотное? Велика важность! Обычный тактический прием, при помощи которого добиваешься своего.
Вероятно, что-то в этом роде произошло и сегодня. За исключением Коллингвуда, никто из нас не знал, как относится премьер к Роджеру и к его планам. Лично я с некоторых пор догадывался, что он находит его курс вполне разумным, но считает нецелесообразным слишком на нем настаивать. Если бы Роджер сумел расположить к себе или как-то обойти правое крыло партии, это было бы совсем неплохо для правительства. Это, вероятно, помогло бы победить на следующих выборах. Но если политика Роджера вызовет слишком сильную оппозицию, если он превысит свои полномочия и станет ратовать только за ту часть законопроекта, которую составил Гетлиф, то выручать его незачем. Без Роджера можно обойтись. Очень может быть, что премьер-министр вовсе не горевал бы, если бы ему пришлось обойтись без Роджера. Ибо на примере этого подкупающе скромного человека можно было убедиться, что у скромности есть и оборотная сторона. Наверно, ему было не так уж приятно видеть среди членов своего кабинета человека куда более одаренного и притом несколькими годами моложе.
Думаю, что и на заседании кабинета, и при разговорах с глазу на глаз сказано было очень немного. Возможно, премьер-министр был откровенен с Коллингвудом, да и то вряд ли. Такого рода политическая игра – быть может, игра самая грубая – ведется обычно без слов.
Сейчас Коллингвуд сидел, гордо выпрямившись, по правую руку Кэро и не проявлял ни малейшего смущения или хотя бы неприязни – чувства достаточно естественного в отношении тех, кому делаешь гадость. Прочесть что-либо в его глазах цвета голубого кварца было невозможно. Свой скудный запас любезности он, точно скупо отсчитанные чаевые, отдавал Монти Кейву. Кейв был героем дня. Кейв мог теперь рассчитывать на скорое продвижение. Однако частицу своей любезности Коллингвуд вполне обдуманно уделил и Роджеру. Трудно было поверить, что Коллингвуд питает к нему враждебные чувства. Так свободно и открыто мог вести себя только человек, считающий, что Роджер может еще уцелеть, который до известной степени был бы этому рад.
Так же открыто ответил он, когда Кэро стала допытываться, кто будет выступать в прениях. Роджеру будет предоставлено заключительное слово. Откроет прения военно-морской министр.
– Я считаю, что этого вполне достаточно, – сказал Коллингвуд.
Для Кэро, для меня (Диана, может быть, уже знала) это было первое за весь вечер суровое предостережение. Военно-морской министр не обладал настоящим весом, было похоже, что ни один из министров кабинета не придет на помощь Роджеру.
– А вы выступите, Реджи? – спросила Кэро: когда дело шло о Роджере и о предстоящем ему испытании, от нее не так-то просто было отделаться.
– Это не совсем по моей части, – сказал Коллингвуд таким тоном, словно косноязычие следовало почитать крупной добродетелью. Он редко выступал в парламенте, а если и выступал, то по бумажке, причем так отвратительно мямлил и запинался, что создавалось впечатление, будто он не только с трудом говорит, но и читает-то плохо. И все-таки он умудрялся доводить свои мысли до членов разных парламентских комиссий. Может быть, он это и имел в виду, когда, обратившись через весь стол к Роджеру, сказал самодовольно:
– Но кое-что я сделал. Кое-что я для вас уже сделал, знаете ли.
Роджер кивнул. И вдруг я – да и не только я – заметил, что он в упор смотрит на Монти Кейва. От напускной веселости, спокойствия, доброжелательства не осталось и следа. Роджер смотрел на Кейва пытливо, напряженно; в его взгляде не было приязни, не было и решительной враждебности – просто ничем не прикрытая тревога.
Мы все тоже посмотрели на Кейва, но он как будто и не заметил этого. Все уже кончили есть, только он отрезал себе еще кусочек сыра. Он выпятил губы – ребячьи губы толстяка и обжоры. И поднял глаза – неожиданно жесткие глаза на этом мягком пухлом лице.
На мгновение мужество изменило даже Кэро. Наступила тишина. Потом громким, недрогнувшим голосом она спросила:
– А вы, Монти, выступите?
– Премьер-министр не просил меня выступать, – ответил Кейв.
Это означало, что он не мог бы выступить, даже если бы и хотел. Но когда он произнес эти слова, в его спокойном, мелодичном голосе прозвучала какая-то нотка, резнувшая слух.
Кэро не удержалась и спросила его:
– И вы больше ничего не можете сделать для Роджера?
– Ничего не могу придумать. Разве что вы подскажете?
– Но как же мы справимся? – воскликнула она.
И вдруг мне стало совершенно ясно, что этот вопрос уже задавался раньше. Когда? Сегодня на заседании кабинета? Легко было представить себе это заседание и Лентона, чья ровная, рассчитанно-приветливая речь журчит и журчит, не давая всплыть существу спорного вопроса, словно и нет никакого спорного вопроса, словно и не зависит от него ни политический курс, ни чья-то карьера. Легко было представить себе, как молча слушает все это Кейв. Он-то лучше всех понимал, что Роджер нуждается не просто в его согласии, но в его поддержке. Вот он сидит – блестящий оратор, непобедимый в прениях, надежда своей партии, возможно, будущий ее лидер. Все ждут, что он скажет. Он знает, как много от этого зависит.
– Как же мы справимся, Монти?
– Боюсь, что это всецело зависит от Роджера. Придется ему самому отдуваться, – через весь стол сказал он Кэро своим мягким, выразительным голосом, с тщательно рассчитанными интонациями.
Итак, вот оно! Все эти годы Кейв скрывал свои истинные чувства к Роджеру. У них были мелкие политические разногласия, но в главном он должен бы разделять взгляды Роджера. Он знал, почему выискивает поводы для этих мелких разногласий. Кейв знал себя, как мало кто из политических деятелей. Он не простил Роджеру его поведения во время Суэцкого кризиса. Кроме того – и это было гораздо важнее, – он видел в Роджере соперника, – соперника, с которым лет через десять неминуемо столкнется в борьбе за первое место. Если сейчас выждать в сторонке, с этим соперником, пожалуй, будет покончено.
Впрочем, на сей раз соображения карьеры, скорее всего, не стояли на первом месте. Кейв мог скрывать от других, что мучительно завидует Роджеру, но от-себя этого не скроешь. В разгар событий он дал волю зависти. Он завидовал в первую очередь успеху Роджера у женщин. Завидовал тому, что женщины не бросают Роджера. Завидовал его браку, который не без иронии называл про себя прочным и счастливым. Он смотрел на Роджера и с горечью думал о своей робости перед женщинами, о своих неудачах и разочарованиях. И сравнивая, невольно делался жестоким. Когда он отвечал Кэро, в его мягком голосе слышалась затаенная жестокость.
Кэро поняла, что настаивать нет смысла. Вскоре после этого гости стали расходиться, хотя было всего половина первого. Но даже тут, прощаясь с ними, Роджер сохранял самообладание. Он мог подозревать (сейчас он был способен заподозрить все, что угодно), что именно Кейв был тайным вдохновителем внезапного нападения на него. Но упреки, гнев, презрение – все это было для него сейчас непозволительной роскошью. Он знал, что Кейв ничем не обнаружит враждебности. На людях он будет держаться как собрат. Роджер еще раз поздравил его с сегодняшним успехом. И Коллингвуд потрепал его по плечу.
От подъезда отъезжали машины. В гостиной мы с Маргарет тоже поднялись. И теперь, когда мы остались одни, Роджер посмотрел на жену и сказал с какой-то жесткой откровенностью:
– Что ж, хуже, пожалуй, быть не могло – как по-твоему?
– Да, могло бы быть лучше! – горько и искренне ответила Кэро.
На лестнице раздались торопливые неверные шаги. В комнату с развязным приветствием ввалился Сэммикинс. В отличие от всех, кто ужинал сегодня у Куэйфов, он был в смокинге, с алой гвоздикой в петлице. Он сильно выпил – глаза его горели отчаянным, вызывающим весельем.
– Ты опоздал, – сказала Кэро.
– Я ненадолго, – крикнул он. – Дай-ка чего-нибудь выпить.
– Хватит с тебя на сегодня.
– Почем ты знаешь, чего мне хватит, чего нет? – В голосе звучало ликование человека, который не только пил, но и побывал в чьей-то постели. Он расхохотался в лицо сестре и продолжал самоуверенно:
– Мне надо поговорить с твоим мужем.
– Я здесь. – Роджер, не вставая с дивана, слегка подался вперед.
– А ведь верно! – Сэммикинс снова потребовал виски. На этот раз Кэро налила ему и велела сесть.
– А зачем? Вот возьму и не сяду! – Он отхлебнул виски и уставился на Роджера.
– Не пойдет! – объявил он громогласно.
– Что не пойдет?
– Ты на мой голос не рассчитывай! У меня твои шашни поперек горла стоят.
На мгновение нам с Маргарет показалось – сейчас он обрушится на Роджера за то, что тот разбил семью. Но он не мог еще знать об этом. Да если бы и знал, вряд ли это очень его расстроило бы – слишком усердно сестра оберегала его, слишком он был занят собой.
Кэро поднялась. Она схватила его за руку и сказала с жаром:
– Нет, нет! Ты не оставишь его сейчас!
Сэммикинс отмахнулся от нее. И крикнул Роджеру:
– И воздерживаться я не стану. Это скучно. Я подам голос против тебя.
Роджер не поднял глаз. Только прищелкнул пальцами. И немного погодя сказал задумчиво, ровным усталым голосом:
– Удачную ты выбрал минуту, чтобы предать меня.
Отчаянное веселье погасло в лице Сэммикинса. Несколько тише и вежливее прежнего он сказал:
– Очень сожалею, если не вовремя. – И вдруг глаза у него снова вспыхнули: – «Предать»? Мне это слово не нравится.
– Вот как? – безо всякого выражения спросил Роджер.
– Ты лучше посмотри на себя! Сам-то ты кого предаешь?
– Может, ты мне скажешь?
– Неумышленно, конечно. Это я понимаю. Но куда ты хочешь завести нашу проклятую страну? Конечно, у тебя свои соображения, – у кого их нет? За большими дядями нам не угнаться, ясное дело. Но надо ж, чтоб и мы могли хоть кого-то разнести в клочья. Хоть себя на худой конец… А то нас будет шантажировать всякий, кому не лень. Нас скинут со счета окончательно!
Роджер медленно поднял голову, но не сказал ни слова.
– Ты не прав, – орал Сэммикинс, – говорят тебе, не прав! Все это проще простого. Война – это всегда просто. А ты чего-то умничаешь. Твое дело думать об одном – чтобы нас не скинули со счета. Жаль, что у тебя не было под рукой кого-нибудь вроде меня, я-то не умничаю, я бы тебя вовремя одернул! А вот ты умничаешь. Твое дело смотреть, чтобы нас не скидывали со счета…
– Ты, кажется, воображаешь, что ты единственный патриот на всю страну? – хрипло, с угрозой сказал Роджер. Все испытания этого дня он выдержал с честью, но сейчас, потрясенный, растерянный, вдруг пришел в ярость. И не потому, что отступничество Сэммикинса что-то серьезно меняло. Сэммикинс принадлежал к числу «оголтелых», на него давным-давно махнули рукой, как на человека безответственного, для которого политика – забава. Если бы он подал голос против своего зятя, то это лишь вызвало бы заметку в рубрике «Слухи» – не более того. Не политическое, отступничество так больно задело Роджера, а измена – измена близкого человека, к которому он питал теплые, отеческие чувства. И еще пьяное бессвязное объяснение этой измены. С самого начала Роджера мучило сожаление, даже чувство вины, естественное в человеке, которому постоянно приходится принимать серьезные решения и который не может при этом руководствоваться общепринятыми истинами. Роджеру же, который так тосковал по былому величию, было особенно грустно думать о том ушедшем времени, когда, приумножая могущество своей страны, ты тем самым ограждал ее от всяких опасностей. Он и думал-то об этом такими старомодными словами. Чего бы он не дал, только бы родиться в те времена, когда, повинуясь рассудку, не приходилось идти наперекор душевным устремлениям!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52