«Мне по лесам больше не...» — припомнились Лену слова старика и тот восторг, с каким Липрцай описывал синие глаза своего внука. Да где же они синие, удивился Лен, когда паренек обернулся, горюя над непоправимой бедой...
Появился доктор, старый седой пан, который издали махнул рукой — мол, моя помощь здесь уже не нужна.
Он подошел к группе рабочих. Тишину нарушали одни только сдавленные рыдания слепого.
Постояв молча, доктор тихо сказал:
— Уведите-ка парнишку!
Рабочие медлили. Тогда рассыльный Цверенц решил, видимо, что самое время ему, официальному лицу в красной фуражке с номером, проявить готовность, бесстрашие, а если нужно, то и непреклонность.
Вцепившись в паренька, точно в куклу, он поднял его с земли. Отчаянно рванувшись из железных объятий, подросток упал на колени, но Цверенц снова схватил его и резким движением, даже с каким-то стуком поставил на ноги.
— Ну что вы так уж на него набросились? Не надо...— сипло сказал Трунечек.
С видом искушенного в подобных делах человека Цверенц в ответ снисходительно покачал головой, не выпуская паренька из рук. Может, так оно было и лучше.
Меж тем доктор осматривал безжизненное тело деда-курилки. Приложил ему руку к сердцу и продержал ее довольно долго. Привычно раздвинул веко умершего — открылся вытаращенный, остекленевший зрачок. Глаз так и остался открытым, и все вздрогнули — так сурово старик Липрцай никогда ни на кого и при жизни-то не смотрел двумя глазами, не то что одним.
— Надо бы положить его повыше,— сказал доктор.
Протянулись четыре пары рук, и деда-курилку понесли в глубь строения. Старательный рассыльный тоже было рванулся с места, чтобы помочь, и паренек выскользнул, наконец, из его объятий. Слепой мгновенно нащупал краешек дедова фартука и, вцепившись в него, пошел за рабочими. Больше ему никто не мешал.
Толпа услышала перебранку между мастером и рабочим, у которого достало смелости сказать мастеру про «три достки», кочующие с этажа на этаж по лесам. Правда, теперь возмущался мастер, а рабочий больше помалкивал. Он стоял как вкопанный и отрицательно мотал головой,— вот и все, что осталось от его неистовых жестов.
— Вы вообще не имели права брать его на работу... Ведь он на ходу рассыпался...
— Вот и делай после этого добро людям,— отвечал мастер.— Скажите еще, что это я убил старика...
— Да кто вы, пан мастер, такой, чтоб о нашем брате судить? — Складная речь рабочего ставила мастера в тупик.
— А чего его туда, наверх, понесло? — старался достойно возразить он.— В обеденный перерыв там никого не должно быть. Так за каким лешим?..
— Видать, бутылку свою наверху забыл,— вмешался в разговор рыжий поденщик.— Уж я-то видел... Да это и всяк подтвердит. Он уже с утра был хорош, все слыхали, чего он тут молол!
— А вас кто спрашивает? Идите, тачку свою грузите! Дорвались тут, понимаете, до слова! Я б вам сказал пару ласковых (рабочий красноречивыми жестами правой руки дал понять, какие именно «ласковые слова» он имеет в виду), уж вы-то над покойным вдоволь поиздевались...
— Ну вот, как на собрании — так он меня «товарищем» величает, а как на стройке — так «пару ласковых»!
— И вовсе не в бутылке дело,— подала вдруг голос Кабоуркова. Она все еще сидела на земле, и окружающие начисто забыли о ней. Чтобы лучше слышать, толпа расступилась, только сейчас поняв, что она-то и есть самый непосредственный свидетель.
Кабоуркова, женщина молодая, пригожая, не чета прочим «кухаркам», мешавшим в бочках раствор, поняла, что час ее пробил, и, шумно утерев нос, решилась:
— Господи Иисусе на небеси! Уж и не знаю, люди добрые, встану ли сама-то на ноги после такого! — причитала она высоким голосом опытной плакальщицы.— Век не забыть, как он бахнулся, будто тюк сена с чердака... Аж косточки захрустели...
— Косточки косточками, бабонька, вы только успокойтесь. Мы тут все на взводе. Лучше скажите, не видали, что он делал там, наверху? С чего убился-то? — перебил ее Трунечек.
— А как же, все видала, все знаю... Мой муж детей домой повез, поплелся, бедолага. И вот гляжу я, шагах в двадцати отсюда останавливает его старик Липрцай. Довольный такой, аж издалека видно. Мы уж с ним, со стариком-то, сколько знакомы! Они с моим когда-то вместе в Вельварах на пивоварне работали. И весельчак же он был!.. Ну, гляжу, жмет моему руку, а потом ка-ак ко мне обернулся — я аж обомлела. С ума, думаю, сошел, что ли: на носу-то у него очки, круглые, огромадные, с черными такими стеклами. Я делаю вид, что не замечаю, жду, что дальше будет. Подходит он и говорит: «Дак куда же вы подевали своих пищалок... прошу прощения, своих девчушек? Я, вон, окуляры приобрел, чтоб разглядеть их, пискушек, во всех подробностях!» Я говорю: «Вам бы все только шуточки... А чтой-то очки на вас больно страшные...»
Кабоуркова уже давно поднялась с земли; от недавнего выражения ужаса на лице не осталось и следа. Похоже, и рассказывать про Липрцая ей было совсем не грустно. Да и слушатели приободрились, жадно ловя каждое слово, и по глазам их было видно, что увлечены они не столько рассказом, сколько самой рассказчицей
Немного помолчав, Кабоуркова быстро обвела взглядом черных, сверкающих из-под сросшихся бровей глаз окружавших ее мужчин и продолжила:
— ...Я бы сказала, что он мне ответил, да язык не повернется... Прости ему господь бог этот грех... Да он и сам, горемыка, понял, что не то ляпнул. Снял очки и говорит любезно-разлюбезно, он это умел: «Милая мамочка, я купил их в подарок внуку. Он у меня в приюте для слепых, его сегодня на всю зиму домой отпускают, к концу рабочего дня он зайдет за мной на стройку... Очки эти обошлись мне в два золотых, хотя просили за них все двадцать. Пойду-ка, спрячу покупку в пальто...» Закурлыкал он чего-то, замурлыкал себе под нос и полез наверх...
— Ну да,— перебил ее рассыльный Цверенц,— я так и знал! Это внук виноват в его смерти, и больше никто, я вам точно говорю. Верно, черт меня тогда попутал!.. Иду я, значит, с обеда и вижу на углу Блат-ской двух слепых, приютских,— они же всегда парами ходят. Оба стучат палочками, еле прутся, как клячи заезженные...
Кто-то хихикнул и тут же умолк; всем хотелось узнать, что было дальше.
— Стоят они, значит, на углу, прядут ушами... Барышню какую-то останавливают — простите, говорят, сударь... Я не разобрал, кто из них спросил. Простите, говорят, сударь, мы случайно не на Блатской?
Ну, я ведь такой человек — и за деньги услужу, и задаром посоветую. Подхожу: «Чего, молодые люди, ищите?» Тот, который постарше и, видно, поопытнее, указывает мне на товарища, мол, у него тут где-то на стройке родственник работает. Стройка, говорю, на этой улице только одна, отсюда до нее рукой подать. Взял я нашего за рукав и повел, а второго как ветром сдуло, я и ахнуть не успел. Пришли мы на стройку, я и говорю слепому: «Звать-то как твоего родственничка?» Но пацан уже сам скумекал, голову задрал да как завопит: «Дедуля-я!» Старик сверху высунулся и радостно так кричит: «Тондик!»... И вот тут-то так, солдатиком, и полетел прямо вниз... Не будь я сам свидетель — ни за что б не поверил!
Цверенц сплюнул в пыль и посерьезнел:
— А как летел — глаза б мои не видели... Сперва затылком о сваю тукнулся, на втором этаже доски лесов зацепил, перекувырнулся напоследок и грохнулся оземь... Уж как кричал — отродясь я такого не слыхивал, разве внучок его только горластее...
— Вовсе это не дед кричал,— призналась Кабоуркова,— он и не пикнул... Это я со страху орала, он ведь прямо перед носом у меня бухнулся!
— Вы говорите, видели, как он упал? — перехватил нить разговора тот самый рассудительный рабочий, что пререкался с мастером и осадил рыжего.— С какого же этажа?
— Да вон оттуда, с третьего, из балконной двери,— пояснил Цверенц.
— Ну вот, теперь мы знаем все, что требовалось. Пальто Липрцай обычно оставпял на четвертом; куда он шел — наверх или вниз — выяснится, когда мы посмотрим, лежат ли очки в кармане пальто. Когда слепой окликнул его, он то ли от неожиданности оступился, то ли от радости позабыл, что впереди ни балкона нет, ни досок... Будь на третьем леса, как на четвертом, быть бы ему сейчас живу... Все, этого достаточно. Эх вы, рассыльный фирмы «Экспресс» номер семьдесят четыре! И не надо говорить, что в смерти старика повинен мальчонка; тогда мы и вас запишем в виноватые — ведь именно вы привели сюда слепого.
— Да говорю же вам — черт попутал! Э-э, ладно, с вами тут до вечера простоишь зазря!
— Ох, бренно все в этом мире,— вздохнула Кабоуркова.
Где-то далеко один раз пробили башенные часы — точно золотая монета упала на дно гигантского бокала.
— Время! — с чувством исключительного превосходства объявил мастер.
Толпа рабочих мало-помалу рассасывалась по местам. Шли мимо штабелей, на которых лежал мертвый дед-курилка. Лежал в полумраке, на фоне шершавой, неоштукатуренной стены из красного кирпича; из-под шапки, прикрывающей его лицо, виднелась только седая щетина небритого подбородка. Тело старика будто совсем усохло, еще меньше казался он теперь, уснувший на вечные времена. В ногах Липрцая стоял слепой внук; его рыдания сотрясали стены, эхом отдаваясь по пустым углам.
Между тем Лен, точно оцепенев, все еще стоял перед Кабоурковой, не в силах отвести от нее глаз. Это было так странно, что и Кабоуркова недоуменно молчала. Когда пауза чересчур затянулась, Лен протянул руку к ее груди, указав на большое пятно крови, оставшееся после мертвого Липрцая.
Кабоуркова была вовсе не брезглива, что и доказала, первой позаботившись об умирающем. Но вид Лена заставил ее содрогнуться, она схватилась за пятно на кацавейке и оттянула его как можно дальше от тела.
А Лена уже и след простыл. Он единственный из всех не задержался у покойника, хотя никто не мешал ему, и даже уши заткнул, чтобы не слышать душераздирающих рыданий слепого.
К бочке с раствором Лен подошел как во сне. Каменщики молча готовились к работе. По хмурым лицам было видно, что все думают об одном и том же.
Только Трунечек гнул свое — надевая фартук, он проговорил своим сиплым голосом:
— Вот увидите, где один — там еще двое... Запомните: когда на стройке один рабочий разбивается насмерть, жди второго, а за ним и третьего... Уж никак не меньше трех...
Слова эти вывели Лена из полуобморочного состояния, будто его кто по имени окликнул. Он-то хорошо знал, кто будет вторым...
Рыдания слепого доносились снизу как со дна колодца.
ГЛАВА 6
Вторым покойником чуть не оказался сам Кашпар Лен!
На стройке царило всеобщее уныние, а у Лена настроение было еще мрачней, чем у остальных. Все рабочие — а трудилось их тут уже порядочно, так что мастеру грешно было сетовать, будто «вяжут дом как чулок»,— глубоко переживали смерть Липрцая, особенно потому, что рассудительный рабочий, споривший с мастером, слишком громко настаивал, что причиной несчастья послужило единственно отсутствие заграждения или лесов в проеме третьего этажа, откуда упал Липрцай. Коутный — так его звали — был каменотесом, и, принося каждую новую ступень для установки ее на лестнице, не забывал произносить гневные, бунтарские речи. Это был бесконечно длинный некролог по Липрцаю, удручавший всех тем сильнее, что Коутный говорил мощно и гладко, как оратор с трибуны. Всем, конечно, было жаль Липрцая, но еще досадней было то, что своей кончиной он заставил их взглянуть на истинное положение дел — кто знает, что ждет их в старости, одряхлевших, изнуренных трудом, не нашедших себе тихой жизни и покойного занятия...
Не унимался и Трунечек. Он приводил все новые примеры того, как всякий раз после гибели на стройке одного рабочего за ним следовали еще двое.., Хриплые предсказания Трунечека настолько раздражали каменщиков, что вскоре они решительно потребовали от «треклятого сыча» попридержать язык.
Стройка оглашалась окриками, бранью, проклятиями; в воздухе так и мелькали мастерки да молотки. И лишь когда часа через два прибыла полицейская комиссия, каменщики притихли. Молча прислушивались они к словам Коутного, который громко заявлял внизу, что «перед панами не станет помалкивать в тряпочку», как пророчил кто-то на лесах. Он стоял на своем и добился-таки, чтобы в качестве свидетеля допросили рассыльного Цверенца. Когда же Коутный, возбужденный победой, вернулся наверх, едва не случилась драка...
За пальтишком покойного на четвертый этаж отправляли ученика Ферду, и он ни за что ни про что только что получил от Трунечека подзатыльник. Трунечек орал, что старикова одежонка — гадость, а он, Ферда, теми же руками к нему, Трунечеку, прикоснулся... Подзатыльник вышел не очень увесистым, но Коутный, войдя в раж, раскричался на Трунечека, да еще занес над его головой кулак. Разве каменщики спустят такое каменотесу! И не сдобровать бы Коутному, если б он не поостыл немного, умея осадить себя, когда дело принимало опасный оборот.
Вместо ответного подзатыльника Коутный взял Трунечека за подбородок и помотал им пренебрежительно. Трунечек смирился, и дело закончилось тихо-мирно. Правда, расходясь, они обменивались по-ребячески нелепыми угрозами вроде «Ладно, ты меня еще узнаешь» или «Ох и врезал бы я тебе», что даже слушать было как-то неловко.
Как бы там ни было, оба вдруг переменились: Коутный не произносил больше умных речей, Трунечек — не вспоминал историй о несчастных случаях. Все притихли, однако печать жуткого происшествия продолжала лежать на лицах. За работу принялись с остервенением, высвобождая энергию, скопившуюся скорее в тоске, чем в злобе.
Вдруг снизу раздался пронзительный крик Кабоурковой:
— Несут!
Побросав работу, каменщики проводили сверху взглядами плетеные носилки, в которых старого Липрцая тащили прочь в сопровождении полицейского. Слепой внук деда-курилки мужественно шел рядом, быстро постукивая перед собой палочкой — точно так, как рассказывал Цверенц.
Процессия скрылась за углом, и каменщики вернулись на места. Работали молча. Время от времени кто-либо из них, сощурясь, бросал взгляд на соседа, и тот в ответ лишь опускал уголки рта. Пожать плечами в этом случае было бы чересчур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24