— Как проводили мы давеча Билля, опять меня сумление взяло, и я заторопился в гостиницу, где эта самая дрянь в горничных… Прихожу — и по черному ходу бегом наверх, в пятый этаж… Она в седьмом коридоре служила вместе с другой и жила вместе с ней в комнатке под самой крышей… Встретил я эту товарку в коридоре и спрашиваю: «Дома мисс Клэр?» Вижу — смотрит мне в глаза и смеется. Сердце во мне и екнуло. «Дома, говорит, нет. Она сегодня утром расчет получила и уехала…» — «Куда?» — спрашиваю и чувствую, значит, что дело неладное… В это время из номера чокнул звонок, и горничная собралась идти и сказала: «Сию минуту вернусь. Дежурство мое кончается… Пойдемте ко мне в комнату, я все объясню, потому, говорит, что жалко мне вас, Дун».
— Пожалела! — заметил Чайкин.
— Больше из любопытства, надо полагать! Шустрая и вертлявая такая эта горничная, Дженей ее звать. Всякого тоже проведет! — озлобленно говорил Дунаев, не веривший после обмана невесты в искренность сочувствия ее товарки.
— Не все же обманные! — сказал Чайкин.
— Все одного шитья! — мрачно отрезал Дунаев.
— Это ты, братец, опять зря говоришь…
И Чайкин невольно вспомнил о Ревекке.
— Обобрали бы тебя на пять тысяч, небось и ты по-иному бы заговорил… Теперь шабаш… Не женюсь на мериканке никогда! — вдруг прибавил Дунаев с решительным видом добродушного человека, находящегося под впечатлением обрушившейся на него беды.
«Женится!» — почему-то подумал Чайкин, вполне уверенный, что озлобление Дунаева пройдет и что он снова станет тем простым, добрым и доверчивым человеком, каким его считал Чайкин, умевший понимать людей.
— Так что же тебе обсказала горничная? — спросил он.
— «Ваша, говорит, невеста приказала передать вам, Дун, что она раздумала выходить замуж и берет свое слово назад… Так, говорит, и велела сказать и просила вас не сердиться… Она, видите ли, боится, что вы, Дун, пьете много виски, а Клара член Общества трезвости и сама не берет ни капельки в рот вина… Но все-таки мне, — это Джен обсказывала, — очень жаль, что моя товарка водила вас за нос… Я, говорит, так бы не поступила… Придется, говорит, вам мясную лавку открыть холостым, если только вы не найдете девушки, которая не такая обманщица, как Клара. И я уж вам, говорит, всю правду, Дун, скажу. Она вас вовсе не любила, а только льстилась на то, что будет лавочницей… И ее, говорит, без вас навещал один приказчик из фруктового магазина и очень ей нравился… И она говорила, что он не пьет и гораздо красивее и моложе вас… „Этот, говорит, русский совсем неотесанный, и ему за сорок лет, и нос у него красный, и глаза, говорит, телячьи“… Но я заступалась за вас, Дун. По мне, вы были бы мужем, лучше которого и не надо!» Это она, чтоб меня обнадежить, прибавила… потому видела мою расстройку.
Дунаев сердито сплюнул и продолжал:
— Как прострекотала она свое, я и спрашиваю: «А деньги мои где? Она их оставила?» — «Какие деньги?» — спрашивает и выпялила глаза.
— Я сказал ей насчет пяти тысяч, как это отдал ей спрятать для сохранности.
— Что же она? — нетерпеливо спросил Чайкин.
— Сперва очень бранила Клару, а потом смеялась…
— Чему?
— А моей глупости. И прямо-таки в лицо назвала меня болваном и спросила: «Так-таки все деньги и отдали?» — «Все», — говорю. «И у вас ничего нет?» — «Ничего!» — «Дурак вы и есть, Дун, и Клара вас ловко надула… Положим, говорит, нехорошо, а ловко!» И тут же объяснила, что Кларка, значит, всю эту музыку задумала давно, так как еще до моего приезда предупредила хозяев, чтоб ее рассчитали, и, как я отдал ей деньги, она в ночь собралась и уехала.
— Куда ж она уехала? — спросил Чайкин.
— В Нью-Йорк. На пароходе сегодня утром… с моими денежками. Так и рассыльный, что у гостиницы стоит, мне объяснил. Он и вещи ее возил на пароход и видел, как она уехала. Ну, я из гостиницы в отчаянности побежал в участок…
— И что же?
— Как рассказал я в чем дело, — смеются как оглашенные.
— Чему?
— Да все тому же! — раздраженно крикнул Дунаев.
— А вернуть денег нельзя?
— Затем я и ходил… Но только в участке ничего не вышло. «Какие, говорят, доказательства, что вы, как настоящий джентльмен, не сделали вашей невесте свадебного подарка?» И три полицейских покатывались от смеха. «А судом, спрашиваю, разве нельзя?» — «Если, говорит, хотите отсидеть три года в тюрьме за клевету, то, разумеется, можно!» И опять хохочут. А один спрашивает: «Вы, конечно, русский?» — «Русский!» — «Ну, так я и знал!» — говорит. «Почему? — спрашиваю: — Разве русские в чем-нибудь дурном замечены? Или вы полагаете, что я облыжно показываю?» — «Напротив, говорит, вполне верим, что не облыжно, потому что никто другой, кроме русского, не пришел бы сюда признаваться в такой глупости, какую сделали вы». И снова заливаются… Оттуда я как ошпаренный прибежал сюда! — заключил свой рассказ Дунаев.
И он неожиданно хватил себя кулаком по лбу и воскликнул:
— И поделом тебе, дураку! Тоже жениться вздумал! Вперед наука!
— Чем же ты теперь займешься?
— Известно, чем. Опять в возчики пойду. Тут есть контора. Меня знают и опять капитаном возьмут.
— Может, тебе денег нужно, так возьми! — предложил Чайкин.
— Не нужно мне денег… У меня есть пятьдесят долларов. Хорошо, что еще и эти не отобрала!
И с этими словами Дунаев стал раздеваться, чтобы лечь спать.
— А ты, Чайкин, когда едешь? — спросил он, уже лежа под одеялом.
— Завтра с вечерним пароходом.
— А ты хотел с утренним?
— Надо у Абрамсона побывать…
— Охота к нему ходить… Он тебя, жид, обманно хотел на судно определить, а ты с ним связываешься… Нешто хорошим он ремеслом занимается?.. Сманивать матроса, давать сонную водку да вроде как продавать его на купеческие корабли.
— Он теперь не дает сонной водки.
— Все равно… низким делом занимается… Лучше не ходи… Еще как бы не усыпил тебя да не обобрал дочиста.
Чайкин, разумеется, не сказал, что дал Абрамсону на торговлю его ваксой денег и что, кроме того, дал денег на отправку Ревекки за город, и проговорил:
— Тоже, если разобрать по-настоящему, то и Абрамсона нельзя вовсе осудить…
— Это жидюгу-то?
— А разве жид не такой же человек? У бога, брат, все равны…
— Христа-то жид продал!
— Один Иуда не пример… И христиане бога продают, живя не по совести… А если Абрамсон и занимался нехорошим делом, так от нужды… Надо прокормиться с семьей…
— Ну, ты всякого разбойника готов оправдать… С тобой не сговоришь… По-твоему, может оказаться, что и эта воровка Клара не виновата?
— Виновата, но только…
— Что? — нетерпеливо перебил Дунаев.
— Но только надо разобрать, по каким таким причинам она потеряла совесть… Может, и были причины, что она на обман такой пошла…
— Скверная баба — вот и причина… Попадись она мне когда-нибудь! Я ее!
— Бабу-то!
— А хоть бы и бабу! Не посмотрю, что бабу в Америке очень почитают. Оттаскаю в лучшем виде; пусть даже за это в тюрьме отсижу.
— Не оттаскаешь!
— Попадись только…
— В тебе сердце оказывает, Дунаев. Отойдет, и ты не только не оттаскаешь, а простишь эту самую Клару!
— Это за пять тысяч долларов? И чтобы простил!? Довольно даже глуп ты, Чайкин… Лучше спать, чем слушать твои несуразные слова…
И Дунаев смолк.
Скоро улегся и Чайкин, но долго не мог заснуть.
И встреча с Кирюшкиным, и приятная весть о том, что Бульдог и Долговязый не будут больше терзать матросов, и полупризнание Макдональда-Дэка в том, что он убил бывшего своего товарища, и одобрение этого убийства Старым Биллем, и, наконец, обман молодой девушки — все это произвело сильное впечатление на его чуткую, впечатлительную натуру; и все это невольно возбуждало работу мысли этого искателя правды.
И он с каким-то мучительным беспокойством раздумывал об этих людях, стараясь объяснить себе их поступки, и чувствовал, что и убийце Макдональду в его сердце не только нашлось оправдание, но что этот убийца возбуждает в нем симпатию.
Только Бульдогу и Долговязому он никак не мог найти оправдания, но, однако, решил, что и их когда-нибудь совесть зазрит и они поймут, как они жили нехорошо.
«Время только им не пришло! А придет!» — решил он.

ГЛАВА V
1
Дунаев проснулся не таким сердитым, каким был вчера.
Как ни тяжела была для него потеря долгим трудом нажитых денег, но недаром же он пять лет жил в Америке и знал, что и потери колоссальных состояний не обескураживают американцев и они не падают духом и начинают снова.
И Дунаев, настолько обамериканившийся, чтобы понять бесплодность сетований о том, чего уж не вернешь, и слышавший от одного возчика немца, как тот часто повторял немецкую поговорку: «Деньги потерять — ничего не потерять, а дух потерять — все потерять», — уже спокойнее взглянул своей беде в глаза.
Вдобавок и прирожденное его добродушие в значительной степени помогло ему.
И он решил вновь нажить упорным, неустанным трудом пять тысяч, а то и больше, если подвернутся хорошие дела, и открыть мясную лавку.
«Руки, слава тебе господи, сильные, и здоровьем господь не обидел!» — думал Дунаев.
Он как-то особенно усердно помолился сегодня и, помывшись и одевшись, подошел к Чайкину и сказал уже повеселевшим и ласковым тоном:
— За ночь-то я отдумался, Вась.
— А что?
— Беду-то свою развел… Бог наказал, бог и наградит.
— Это правильно.
— Небось руки есть… Опять наживу денег. А на те пять тысяч наплевать. Будто их не было! Верно, что ли, Вась?
— Еще бы не верно! — обрадованно ответил Чайкин. — Деньги — дело наживное.
— Сделаюсь опять капитаном. Платят капитанам хорошо.
— Хорошо?
— Очень даже.
— А например?
— Да за каждую проводку обоза пятьсот долларов можно получить.
— Отчего так много?
— Опасное дело… Сам видел, каково ездить по большой дороге. Всего бойся — и агентов и этих самых индейцев. Выйдут, как они говорят, на боевую тропу, ну и береги свою голову. Вот за эту самую опаску и платят хорошо. Да ежели все благополучно доставить, то и награду дадут… И ежели ты не гулящий человек, то деньги нажить можно…
— И быть убитым можно?
— Это что и говорить…
— И человека убить легко?
— И это верно… Он в тебя палит, и ты в него. Бывал я с индейцами в перестрелке.
— Так отчего ты по какой другой части не займешься, Дунаев? — спросил Чайкин.
— Не могу.
— Отчего?
— Привык к своей должности.
— И не боишься?
— Чего?
— Что тебя укокошат.
— Боишься не боишься, а все думаешь: бог не выдаст, свинья не съест.
— Деньги соблазняют?
— То-то, деньги… Наживу их, тогда брошу опять дело — и сюда.
— Опять лавку?
— Опять.
В девятом часу, после легкого завтрака и кофе, Дунаев и Чайкин вышли из дома.
Очутившись на улице, они услышали тревожный звон колокола.
— Пожар! — заметил Дунаев.
Впереди и, казалось, далеко поднялось густое облако дыма, среди которого по временам вырывались огненные языки.
— Сильный пожар! Должно быть, горит внизу, на набережной или где-нибудь недалеко от пристани.
— Мне в ту сторону идти. Кстати погляжу, а то и помогу качать воду! — проговорил Чайкин.
— Не придется.
— Отчего?
— У них все паровые помпы… И пожарные у них молодцы.
Они вышли на главную улицу.
Мимо них пронеслись пожарные одной из частей города. Действительно, они глядели молодцами.
На одной из рессорных телег с пожарными инструментами, среди людей в форме и с металлическими шлемами на головах сидел господин в статском платье, в цилиндре.
— Это кто? — полюбопытствовал Чайкин.
— Должно быть, газетчик.
— Зачем?
— Чтобы описать, значит, какой пожар, сколько убытку… и завтра или сегодня в газету… публика все и узнает… Однако мне здесь надо свернуть… Так обедаем вместе?
— Вместе.
— А после обеда я тебя провожу на пароход… А скучно без тебя будет! — неожиданно прибавил Дунаев.
— И мне скучно, — свой, российский… Теперь уж мне на ферме не увидать российского человека.
— Когда небось приедешь сюда… А здесь есть русские… Один портной тоже бежал с судна…
— Матрос?
— Нет. Крепостной был взят одним лейтенантом в плавание заместо камардина… Убежал… Хорошо теперь живет… И женился на чешке… Есть еще один русский из духовного звания… из Соловков бежал… Ужо я тебе их адресы на случай дам… Еще двое сталоверов… из-за веры своей сюда прибыли. А поляков да жидов порядочно-таки. Только с жидами лучше не связывайся! — прибавил Дунаев.
Они разошлись. Дунаев пошел в контору наниматься в возчики, а Чайкин продолжал путь, направляясь к нижней части города, к набережной, недалеко от которой жил Абрамсон.
2
Чем ближе подходил Чайкин к месту пожара, тем больше видел людей, спешивших туда. Охваченный общим возбуждением, прибавил и он шагу.
Через полчаса Чайкин уже спускался к набережной и скоро пришел к месту пожара.
Зрелище было ужасное.
Огромный пятиэтажный дом был охвачен дымом и пламенем, вырывавшимся из крыши, уже частью разобранной, и из окон. Раздался треск проваливающихся потолков и балок. Взрывались бочки со спиртом и вином в нижнем этаже, в котором помещался ресторан… Из-за ветра, дувшего с моря и помогавшего пожару, было почти невозможно отстоять дом. Пожарные с закопченными лицами быстро спускались с крыши по огромным приставленным лестницам. Над домом была такая масса огня, что оставаться там было невозможно.
Несколько паровых помп и ручных помп, привезенных с военных судов, стоявших на рейде, выбрасывали массу воды на горевший дом, сосредоточивая воду на более пылавших местах, но огонь не поддавался воде… На минуту пламя исчезало под густыми клубами дыма и снова вырывалось с еще большею силою.
Кучи имущества, которое успели спасти или выкинуть из окон, грудами лежали на набережной. Около пожитков стояли полуодетые жильцы и жилицы горевшего дома. Тут же были и маленькие дети.
— Хорошо, что все спаслись! — проговорил кто-то в толпе около Чайкина.
Но в эту самую минуту раздался чей-то раздирающий душу вопль. Из толпы выбежала бледная как смерть молодая женщина и, указывая на окно в верхнем этаже, крикнула:
— Моя девочка… Там моя девочка… Спасите!
Толпа замерла.
— Где ваша девочка? — спросил один из пожарных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50