впереди — кухарка Аксинья и сзади — две ее приятельницы.
Старший дворник тотчас же принял серьезный и недовольный, несколько официальный вид, так как по взволнованному и несколько вызывающему лицу Аксиньи догадался, что она пришла с жалобой или претензией. А этого старший дворник не любил.
— К вам, Михайла Иваныч! — почтительно кланяясь, проговорила Аксинья.
Поклонились и другие две.
— Насчет чего?
— Да насчет этого подлеца Муньки, Михайла Иваныч…
И Аксинья застрекотала. Хотя старший дворник и заметил, и довольно внушительно, что надо держать провизию на замке, чтобы не выходило неприятностей, тем не менее был возмущен Мунькой, тем более, что Аксинья и ее приятельницы обвиняли его и во всех прежних пропажах по съестной части, о которых прежде не говорили Михайле Ивановичу.
— Думала на крыс. А это обязательно Мунька! — решительно протрещала Аксинья и припомнила все воровские его проделки на стороне.
Две кухарки воскликнули:
— Ведь каким прикидывался на дворе!
— По ночам воровать, а теперь скрывается, шельма!
Старший дворник снова повторил насчет верности замка.
— А касательно этого подлеца-вора, так ему будет форменная выучка. После нее не покажется в наш дом! — проговорил Михайла Иванович, вполне уверенный в серьезности выучки. — Вот, как вернусь из участка, я разыщу беспаспортного шельму… От меня, небось, не скроешься! Ну ступайте, мадамы, по своим делам… А мне некогда… Допью чай — и в участок… Уж такая наша трудная “должность”! — прибавил старший дворник.
Господа Артемьевы, у которых жила Аксинья, только что вышли в столовую пить кофе.
Молодая женщина в красном капоте со взбитыми черными волосами попробовала кофе и сделала гримаску. Поморщился и пожилой господин в форменном сюртуке.
— Что за сливки? Мерзость! — раздражительно проговорил Артемьев.
— Не понимаю… Не те сливки… Куда они делись?! Ах, что за прислуга! — промолвила со вздохом Артемьева и велела горничной позвать Аксинью.
Но Аксинья уже влетела в столовую. Захлебываясь от торопливости, взволнованная, с торжествующим видом подозреваемой жертвы, она затрещала, как сорока, не без драматизма в крикливом голосе.
— Вы, барыня, напрасно на меня обижаетесь за сливки. Там у нас несчастье. Подлая собака все слопала из ящика… И суп, и сливки, и мясо… Курицу унесла на глазах… Я докладывала: замок бы… Вот и вышло… На заре, видно, сам господь меня разбудил, чтобы правда объявилась, кто вор… Встала я, вышла на лестницу, чтобы посмотреть, не скисли ли сливки, как можете себе представить, милая барыня, этот самый Мунька… рыжий пес… Уж какая была крепкая бечевка… перегрыз… Я, дура, бывало, все на крыс… А вы не доверяли, барыня, когда что пропадало… Как, мол, крысы и сливки… А собака, оказывается, все таскала… Просто отчаянная собака… Если не слопает, то все перепортит… Ничего не боится…
Машка, на вид необыкновенно ласковая, угодливая и пригожая белая кошечка, таскавшаяся по тем кухням, в которых можно встретить хороший прием и лучшее кушанье, явилась с кухаркой и внимательно ее слушала, вытирая лапкой свою мордочку. Машка знала, что Мунька хотя и отчаянный забияка, который не боится даже взъерошенной кошки с выпущенными когтями, и не дурак ловко украсть, но видела, как Аксинья сегодня утром внесла кувшинчик со сливками и наливала их в две большие чашки кофе, которые выпила с большим удовольствием и не дала ни капельки Машке, несмотря на убедительное ее мурлыканье и напоминание о себе деликатным потрогиванием лапкой. Но Машка, словно бы довольная, что Аксинья бессовестно врет, не хуже кошки, одобрительно мурлыкнула. Затем стала нетерпеливо тереться у ног Аксиньи, точно напоминая, что кухарка долго рассказывает, вместо того чтобы идти в мясную и купить кошачьего мяса, которым часто угощает, возвратясь домой.
Молодая хозяйка с капризной гримасой слушала рассказ кухарки. Пожилой чиновник нетерпеливо пожимал плечами и теребил свою бородку.
— Да замолчите наконец, Аксинья! — проговорила Артемьева.
И тихо и деликатно “позудила” Аксинью, как называла последняя барынины замечания.
“Она ни за чем не смотрит, не напомнила о замке — собака крадет, курицы и нет. И какие сливки купила!.. Кажется, могла бы не раздражать больную женщину”.
— Сегодня же купите замок, и чтобы впредь этого не было. И вообще… будьте внимательнее к своим обязанностям, Аксинья! — прибавила хозяйка, слегка возвышая свой тихий, “зудящий” голос.
Аксинья и возмутилась и обиделась.
“Она невнимательна? Она ни за чем не смотрит?”
— Из-за подлой собаки я же и виновата? О, господи! Да разрази меня бог!.. Я, кажется, стараюсь для вас… И вы, барыня, меня же обижаете…
Аксинья клялась и плакала, снова клялась и, по-видимому, не собиралась окончить, если бы “сам барин, который не раз хвалил ее кушанье”, не охладил ее излияний ироническим вопросом:
— Видно, собака открыла крышку с кувшина?
— Что же, я сливки выпила? Нужны мне господские сливки!.. Этот подлец, Мунька, все жрет и на все способен. Вовсе отчаянный нахал… Чуть на меня не бросился, когда я стала отнимать курицу… И меня же господа позорят… О, господи!
— Пошлите-ка ко мне старшего дворника! — остановил кухарку чиновник.
И когда Аксинья, вытирая слезы, вышла, он прибавил:
— Нечего сказать, порядки в доме… Собака бросается на людей… И за чем только смотрит старший дворник?
— Уж и не говори, Ванечка… Того и гляди, эта собака еще взбесится и перекусает людей! Еще недавно читала в газетах… — испуганно промолвила молодая женщина.
— То-то и есть! — ответил Артемьев. — Надо узнать, чья собака и почему ее выпускают, да еще по ночам… Надо исследовать и принять меры… Да ты не волнуйся, мой друг. Надо, чтобы дверь в кухню была заперта… Собака не войдет! — успокаивал Артемьев, видимо, разделявший опасения жены.
Он и сам очень побаивался собак.
V
Минут через пять в столовую вошел старший дворник.
Степенный, с приветливо-почтительным выражением пригожего лица, опушенного расчесанной бородой, он был в черном, наглухо застегнутом пиджаке, в манишке, белевшей из-под воротника, и в высоких щегольских сапогах.
Отвесив низкий поклон, Михайла Иванович сделал несколько шагов, остановился и мягким баритоном сказал:
— Изволили требовать, ваше превосходительство?
Хотя дворник и отлично знал, что Артемьев очень далек от генерала, но всегда оказывал почтение жильцу, аккуратно платившему за квартиру, не забывавшему давать по рублю в месяц и особенно такому, который из требовательных и беспокойных.
— Что у вас за безобразие в доме, Михайла?
— Осмелюсь доложить, что, кажется, слава богу, у нас нет “безобразиев”, ваше превосходительство!
— Есть! — отчеканил внушительно Артемьев.
— В каких смыслах, ваше превосходительство?
— А собака?
— Так вышла из-за нее неприятность по случаю того, что шкапчик на лестнице без замка…
— А бросается на людей?
— Никак нет, ваше превосходительство!
— А на нашу кухарку? И мало ли на кого-нибудь может броситься? — вставила молодая женщина.
— Не извольте верить кухарке, барыня. Собака в этом не замечена… И не такого характера, чтобы осмелиться…
— Чья она? — спросил Артемьев.
Но Михайла, отвиливая от прямого ответа, повел речь о прежних хозяевах Муньки.
— Щенком жил в двенадцатом нумере… Взял его гимназист и с ним занимался… Полтора года собака вела себя во всем правильном поведении, и гимназист очень был к ней привержен… Но как жильца перевели на службу в провинцию, Муньку препоручили знакомой сродственнице в двадцать восьмом нумере… Хорошая была барыня, но только вскорости померла от сердца… А у сыновей собака оставаться не пожелала… Всего месяц жила и убежала, ваше превосходительство!
— Отчего убежала? — спросила молодая женщина.
— По причине, с позволения сказать, озорства жильцов двадцать восьмого нумера, когда они стали часто будто в “несвоевременном” виде, по случаю смерти маменьки… Кухарка обсказывала, что два жильца и их гости часто обескураживали собаку…
— Чем же?
— Всячески, барыня.
— Например?
— Подносили собаке нюхать, как пахнет дым цыгарки… Подпаливали спичками шерсть. Купали под краном, кормили дурным лекарством… Одно слово, с большим воображением ума шутили с собакой. А этого собака не любит… Отдубась ее по всей форме за дело, на это она не должна обидеться, а ежели одна “прокламация”, для “игры ума”, — обидится… И неосновательные жильцы. За квартиру не платят, ваше превосходительство! — неожиданно прибавил старший дворник.
— Кто они такие?
— Служащие… Из господ. А насчет собаки будьте вполне спокойны, ваше превосходительство… Не извольте беспокоиться, барыня…
И, уверенный, что успокоил “уксусного”, как называл старший дворник строгого и требовательного жильца, Михайла Иванович поклонился и хотел было уйти, как Артемьев остановил его.
— Подожди, Михайла. Объясни, чья же теперь эта собака? — настойчиво и серьезно допрашивал основательный господин.
— Теперь ровно бы ничья. Вроде как бы беспаспортная, ваше превосходительство.
— А разве это порядок? Ты потатчик. Заведомо держал в доме бродячую собаку.
— Виноват. Точно ошибся, ваше превосходительство, — несколько сконфуженный, промолвил старший дворник.
“Уж будет подлецу Муньке. Из-за него только неприятность!” — подумал он и заискивающе прибавил:
— Сегодня же выдворю собаку, ваше превосходительство!
— Выдворишь? А если она вернется и мало ли что натворит? Да еще вдруг сбесится и, храни бог, кого-нибудь искусает. Ты и ответишь по всей строгости законов. Да еще возьмут с тебя штраф, — не спеша и серьезно-бесстрастно говорил Артемьев, желавший, казалось, окончательно донять старшего дворника.
— Я, ваше превосходительство, так “проутюжу” собаку, что она забудет и адрец нашего дома!
В следующее мгновенье Михайла Иванович уже мысленно назвал себя дураком за то, что проговорился насчет “проутюжения”.
— Да как же можно мучить собаку? — воскликнула молодая женщина. — Это нехорошо с вашей стороны, Михайла! Очень нехорошо. И вы не смеете! — прибавила она и, чтобы не слушать дальше, вышла из столовой.
А муж протянул:
— Не надо быть членом высочайше утвержденного общества покровительства животным, чтобы позвать околоточного, составить протокол, к мировому, и тебе… высидка!
Старший был решительно подавлен и смущен.
— Так как же с собакой, если, примерно, по закону? — растерянно промолвил он.
— Очень просто. Отдай ее фурманщикам — и снимешь с себя всякую ответственность.
Михайла Иванович просветлел.
— А то еще, не дай бог, судиться из-за какой-нибудь собаки! Премного благодарен, что изволили надоумить необразованного человека. Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
Перед тем, что идти в участок, Михайла Иванович сказал подручному Василию:
— К вечеру поймай ты Муньку. Он тебя не боится. Привяжи его в дровяном сарае на крепкую веревку, чтобы не сбежал…
— Как же вы хотите, Михайла Иваныч, распорядиться с Мунькой?
— Рано утром сдадим фурманщикам.
— На убой, значит, Муньку? — угрюмо спросил подручный.
— А что делать с этим вором? Из-за него только одни неприятности от жильцов. Да смотри, Василий, помалкивай насчет моей “лезорюции”… А то прослышит какая-нибудь пустая жилица с чувствительностью и… неприятность… Собаку не примут, а мне еще влетит… Запищит: “Как дворник смел”… И нажалуется… Так чтобы шито да крыто. Так-то умственнее. Пропала, мол, собака, и шабаш!
— Как прикажете… Но только “освобоните” меня, Михайла Иваныч!
— Это еще что за дерзкая мода? Я, братец, этого не люблю! — строго сказал Михайла Иванович и изумленно взглянул на обыкновенно тихого и скромного Василия.
— “Освобоните”, Михайла Иваныч! — упорно повторил Василий.
— Почему это ты смеешь дерзничать, а? Сказывай.
— Жалко, Михайла Иваныч…
— Кого жалко?
— Самую животную… Муньку.
— Этого вора жалко?.. Очумел ты, что ли? Разве можно жалеть такую бесстыжую собаку… Другая, которая виноватая, сию же минуту явилась бы с повинной… А этот подлец хоть бы что… Спрятался и думает… отбояриться, бродяга. А за него только отвечай!
Василий молчал.
— Совсем, как посмотрю, ты необразованный “обормот”. Ну, и черт с тобой. Я сам поймаю Муньку… А ты, Василий, у меня смотри! — вдруг озлобленно крикнул Михайла Иванович.
И, вытаращив на подручного свои загоревшиеся круглые глаза, прибавил:
— Рассчитать тебя, дурака, недолго.
— Как угодно! — покорно промолвил Василий.
— Скажи, пожалуйста, какой собачий заступник!.. Что стоишь, дьявол!.. Жильцы дров ждут, а ты… Экий разбалованный народ!
С этими словами старший дворник вышел за ворота и, возбужденно-сердитый, направился с портфелем под рукой в участок.
VI
Мунька не чуял, что он уже приговорен к такому ужасному наказанию, какое только могли выдумать люди и до которого, конечно, никогда не додумываются собаки. Обвиняемый даже не был спрошен — насколько было возможно понять собачий язык, иногда и понятный его выразительностью — и не приведен на очную ставку с обвинительницей, что было бы возможно, если бы следствие производил подручный Василий, умеющий влиять на Муньку. Таким образом обвинение основывалось только на показаниях Аксиньи, как известно, далеко не вполне правдивых. Но что уже совсем плохо рекомендовало и юридические познания и чувство справедливости двух самовольных судей — жильца и старшего дворника, так это то, что первый — из малодушного страха перед собаками, а второй — страха ради иудейска, не подумали и допросить свидетелей, действительно достоверных. Такими были: подручный Василий, иногда дававший Муньке краюху хлеба и ласково потрепывавший собаку и говоривший ей, по-видимому, добрые сочувственные слова, и несколько дворовых мальчишек и девочек, которые часто игрывали на дворе с Мунькой и очень любили его. Они часто дарили ему кусочки хлеба, проглатывавшиеся Мунькой с неимоверной быстротой и жадностью и на лету и с земли, и Мунька не раз благодарно и порывисто лизал детские лица.
1 2 3