Качество, закажу еще
Однако допрос?” — промелькнуло в голове Ракитина.И, смеясь, промолвил:— Вернее: не поступал, Валерий Николаич… Да так и лучше! Нет осложнений!— Именно лучше… И жена такой человек, который никогда не лжет… Знаете ли, Василий Андреич, ведь меня судьба взыскала… И я часто спрашивал: за что? Леля прелестна, умна, талантлива… И какой голос!.. Я встретился с нею в Симферополе. Она жила с вдовой-матерью. На маленькую пенсию жили… Прежде я и ухаживал и влюблялся… Но в Лелю я влюбился особенно… до сумасшествия, сразу… да… Я точно нашел ту самую, единственную на свете, о которой мечтал еще в университете… Ну что ж, я не скрываю! — застенчиво прибавил Неволин.— Да и что скрывать… Вы счастливый человек, Валерий Николаич.— Еще бы!.. И через два месяца сделал предложение… Не испугался, что только полторы тысячи жалованья да тысяча от матери…— И Елена Александровна сейчас же согласилась?..— Леля сдержанная, серьезного характера… через неделю дала согласие.“Она шла замуж не по любви!..” — решил Ракитин.А Неволин возбужденнее и торопливее говорил:— И чем более меня узнавала, чем сильнее чувствовала, как я ее люблю, тем более привязывалась ко мне… Говорят: один любит, другой позволяет любить… Может быть. Я боготворил ее, и она позволяла… Обыкновенно жены не жалеют мужей, а она жалела. Останавливала, когда дарил кольца, покупал платья… “Ты точно нянчишься как с куклой — не надо!” И ее мучило, что я день сидел в министерстве и по вечерам иногда частную работу брал… У нее были свои взгляды… тихая, сдержанная, с характером… достала себе переводы… и, голубушка, по целым утрам просиживала… а по вечерам читала… И всем интересуется… жизнью, литературой… И меня заставляла читать… “Не все же думать о своем благополучии!” — А мне, признаться, и некогда было. Надо о благополучии заботиться… Когда любишь жену и любишь свое гнездо, о них невольно думаешь. Положим, многое у нас скверно… так говори не говори, а все равно ничего не сделаешь… Да и уж не так скверно для нас, интеллигентных людей. И наконец я думаю, что идеал человека — личное счастье… вы вот писатели… горячитесь… волнуетесь. А я, знаете ли, не понимаю, к чему так волноваться…— Вот вы волнуетесь теперь, Валерий Николаич… Отдохните.— О, нет… я не устал… У меня выносливая натура… До весны не знал болезни… и весной простудился… Воспаление легких… И как же Леля ухаживала!.. Доктор один молодой два раза в день ходил… Выхаживали… бедная Леля, как устала… И никуда… Не отходила от меня… и… я смел подумать!? — вдруг раздражительно прибавил Неволин.Ракитин мягко просил его отдохнуть…— Нет… ничего… проклятый катар… И меня врачи отправили… А Леле нельзя было ехать… со мной… Хотела… Но я… я… не позволил… К чему… тревожить… И ей хотелось окончить работу и приехать… Собиралась в начале августа… Но, вы знаете, сперва мать хворала… работа задержала… И я скрывал, что сильно похудел… Так вы поняли… поняли, что ни малейшей тени основания… И по совести скажите ваше мнение… Не бойтесь… Я не испугаюсь, если вы, как скептик, могли бы предположить: осталась одна… Муж больной был последнее время… раздражительный… возбуждал брезгливость и… влюбилась…И, не давая возражать Ракитину, почти со злобой продолжал:— Ведь вы это в душе полагаете?.. Ведь это?.. Не правда ли?.. А мне, как больному, хотите только отвести глаза… И разве это невозможно?.. Разве даже такой чудный человек, как жена, не может искать счастья?.. Не имеет права наслаждаться жизнью?.. Сердце разве не вольно разлюбить?.. А вот возьмет и совсем не приедет!.. А вы — скептик и брак считаете нелепостью, а со мною виляете… Так я ведь не умирающий, Василий Андреич. И не такой дурак, как вы думаете!.. Не дурак!Ракитин смутился на секунду и отвел взгляд от лихорадочно блестящих глаз чахоточного.— Вы вздор говорите!.. — спокойно сказал Ракитин. — С какого черта вилять перед вами… Разве я воображаю, что катар ваш так опасен… Я вот возьму да Елене Александровне нажалуюсь, что вы додумались от тоски до того, что она не приедет… А она возьмет да и приедет послезавтра, чтоб вас пристыдить…— Это она вас пристыдит!..— Меня не за что, Валерий Николаич. А я, знаете, что придумал?— Что?— Сейчас добыть вам сиделку.— Зачем?.. Не нужно!— Нужно, Валерий Николаич! Не капризничайте. Берте не разорваться, и она неумелая… А вам нужно отлеживаться день-другой, чтобы молодцом встретить Елену Александровну! — весело, почти повелительным тоном проговорил Ракитин, быстро поднимаясь со стула и, видимо, торопясь уйти.Больной покорно согласился на приглашение сиделки. X — А вы, Василий Андреич, не сердитесь на меня! — смягченно, почти виновато, прерывисто проговорил Неволин, жадно глотая воздух, и смотрел на Ракитина просительными страдающими глазами. — И спасибо, что посидели… И навещайте… Я ведь один… пока…И неожиданно прибавил:— А я сейчас шутил… Я ведь не сомневаюсь… Леля приедет. Приедет…— Еще бы!.. А сердиться не за что, Валерий Николаич… Поспорили и завтра опять поспорим… Не надо ли чего?..— Спасибо… Прикройте, пожалуйста, пледом…И, когда Ракитин прикрыл пледом, Неволин промолвил:— А то знобит… И дышать трудно… Не следовало много говорить…Ракитин обещал зайти вечером.Очутившись за дверями, он облегченно и радостно вздохнул. И оттого, что освободился от Неволина, и оттого, что сам он не умирающий, а здоровый, цветущий человек и пойдет, куда угодно.“Бедняга. Что ж, всем надо умирать!” — подумал Ракитин.И даже почувствовал к “бедняге” неприязнь. Придется все-таки заходить к нему, врать об его поправлении и испытывать неприятные впечатления при виде этого разлагающегося человека.— И ведь воображает, что поправится! — не без удивления мысленно проговорил Ракитин. XI Ракитин нашел хозяйку в столовой.Он попросил ее немедленно послать за сиделкой.И вдруг вспомнил, что обещал сделать визит одной даме, с которой встречался в Петербурге и недавно встретился в Монтре. И он решил сейчас же ехать. По крайней мере, развлечется.— Я не буду обедать сегодня, госпожа Шварц! — объявил Ракитин.И нашел нужным прибавить:— Обедаю в Веве… С одной знакомой.— О, monsieur! — шутливо-строго сказала хозяйка и погрозила пальцем.— Вы что же думаете? — смеясь, спросил Ракитин.— Вы ведь опасный человек…Ракитин от удовольствия вспыхнул. Он как-то особенно победоносно затеребил бородку и с преувеличенной напускной скромностью проговорил:— Увы! И стар, и толст, и уж никому не опасен! До свидания. И, пожалуйста, сиделку.— Сию минуту! — И хозяйка надавила кнопку. — Видно, какой вы старый!.. Bonne chance! Желаю успеха! (франц.)
— значительно промолвила госпожа Шварц с веселой поощряющей улыбкой.И, сразу переходя в деловой тон и делаясь любезно-серьезной, прибавила:— Вы знаете условия пансиона?— Какие?— Если не обедаете дома, плата за обед не исключается… Я обязана предупредить… Извините…— Знаю! Знаю!И, приподняв шляпу, Ракитин ушел и сел на трамвай.Жена тайного советника, лет за тридцать, не оскорбляющая эстетических чувств Ракитина, элегантная брюнетка, приехавшая в Швейцарию с десятилетним мальчиком ради его слабой груди, уже порядочно соскучившаяся по Петербургу, обрадовалась приходу Ракитина.Она с интересом прослушала о проблематической барыне, не приезжающей к влюбленному умирающему мужу, пожалела мужа, возмутилась женой, но, впрочем, старалась найти смягчающие обстоятельства, сказав несколько прочувствованных слов о женах, которые выходят замуж, не подумав, без настоящей любви.Так как Ракитин знал, что и Наталья Ивановна Брике не подумала перед замужеством, так как господину Бриксу за шестьдесят, то Ракитин не без большого оживления и торопливо стал рассказывать о нелепых предрассудках брака и вообще о любви и смешил молодую женщину своей веселой, остроумной и дерзкой болтовней. Она смеялась недвусмысленным рассказам старого ухаживателя и знатока женщин, улыбалась его будто бы нечаянно срывавшимся комплиментам и, в свою очередь, не оставалась в долгу, рассказывая, как приятно болтать с таким умным, талантливым писателем.Они проболтали целый день. Обедали вместе в пансионе. Гуляли. И оба кокетничали друг с другом, довольные, что не скучали.Расставаясь, элегантная брюнетка с вкрадчивой обаятельностью просила не забывать ее и “посмеяться вместе”, как сегодня. И Ракитин, конечно, обещал и несколько раз поцеловал ее душистую руку.Он вернулся домой в десятом часу, очень довольный проведенным днем.“Пожалуй, и досмеемся до маленького романа! Мужу за шестьдесят, а она с темпераментом и, кажется, не настолько глупа, чтобы заинтересоваться здесь каким-нибудь чахоточным молодым человеком!” — думал Ракитин и весело усмехался, уверенный, что произвел на скучающую барыньку впечатление.А тайная советница в то же время, между прочим, писала одной приятельнице в Петербурге:“Думала, что Ракитин умнее. Он воображает себя неотразимым и с первого же визита принял аллюры ухаживателя, не понимая, что он немножко смешон со своим самомнением, брюшком, мешками под глазами и разговорами о любви… Вероятно, думает за мной ухаживать, рассчитывая на роман. Конечно, я с ним кокетничаю от скуки, и ты догадаешься, как не трудно влюбить этого “молодого человека под пятьдесят”. Но даже и это не интересно… Эти пятидесятилетние господа не в моем романе. Довольно и своего супруга, который, по крайней мере, влюблен издалека и не будет знать, что мой верный рыцарь приедет на неделю в Женеву, и мы проведем с ним прелестные дни. Право, молчаливые двадцатипятилетние рыцари куда интереснее самых умных стариков, как мой влюбленный, подозрительный и требовательный благоверный, вечно говорящий о святости долга… О, какая свинья!”Ракитин вошел в комнату и присел на балконе. Он забыл об обещании навестить вечером Неволина и был в мечтательном настроении самоуверенного женолюба, как в комнату постучали.Мечтательное настроение сразу исчезло, когда вошла Берта и сказала, что больной уже три раза посылал за ним.— Очень просил зайти.— Ему хуже?— Нет… Как будто бодрее.— Сиделка там?— Как только вы ушли, она пришла.— Скажите, что приду сию минуту!Он докуривал папиросу, чтобы оттянуть минуту посещения. Но, внезапно почувствовавши стыд за свое равнодушие к умирающему, швырнул недокуренную папироску, порывисто поднялся с лонг-шеза и вышел из комнаты.Комната Неволина, слабо освещенная лампой под темным абажуром, казалась еще мрачней. Запах лекарств и спертый воздух казались невыносимыми. И самый больной в полутьме казался еще неприятнее и страшнее с его мертвенным лицом и блестящими глазами.Сиделка, с располагающим лицом, спокойная, без фальшивой подбадривающей улыбки, но и не мрачная, сидевшая в кресле, в отдалении от кровати, и коротавшая вечер за книгой, слегка поклонилась в ответ на поклон Ракитина и мягким, приятным голосом, низковатый тембр которого словно бы успокаивал, проговорила, обращаясь к Неволину:— Вот и пришел monsieur Ракитин. А вы так волновались… Верно, раньше нельзя было…И плотная, моложавая женщина взглянула на Ракитина — показалось ему — особенно серьезно, словно с упреком.— Простите, Валерий Николаич… Раньше не мог… Встретил одного издателя и, понимаете…Но Неволин, казалось, не слушал Ракитина.И, перебивая его, счастливым, торжествующим и взволнованным голосом, проговорил:— Послезавтра приедет… Выехала… Прочтите телеграмму… Срочная!Ракитин подошел к столику, взял телеграмму и прочел:“Телеграфирую с вокзала. Завтра буду около тебя, и скоро поправишься”.Неволин не спускал глаз с Ракитина.— Ну вот видите, Валерий Николаич… Можете спать отлично, — весело проговорил Ракитин. — И сразу глядите лучше, чем утром.— Еще бы… Теперь я быстро стану поправляться…Неволин не интересовался уже более, зачем Ракитин так долго не приходил и какого издателя он встретил.Неволин начал было рассказывать, что он ел и с каким аппетитом ел бифштекс…Но сиделка мягко остановила Неволина:— Не говорите много… А то спать будете хуже…— О, конечно… конечно! — весело подтвердил Ракитин. — Не буду… Слушаю вас, добрая мадам Дюфур… О, как вы терпеливы с таким капризным больным… И как все хорошо делаете…— Привыкла! — просто ответила сиделка.Ракитин сейчас же ушел.На другой день Неволин получил телеграмму из Берлина. Прошел день, и телеграмма из Базеля: “Сегодня в полдень буду”.Но Неволин уже не мог подняться с постели и уже не так волновался, как раньше. К приезду жены, казалось, был равнодушнее.Он весь был полон мыслями о себе, о своем выздоровлении, в которое упорно верил, и какой-нибудь бульон или чай с вареньем, который вдруг требовал его капризный вкус, занимал Неволина гораздо более, чем ожидание любимой женщины.Он уже был в том предсмертном эгоизме, когда венец творения больше всего обнаруживает в нем жалкого, цепляющегося за жизнь с тем ее счастьем, которое так примитивно и так мало отличается от счастья животного.Сиделка была образцовая, и от нее больной был в восторге.И он подумал еще утром, что жена едва ли сумеет за ним так ухаживать. Она не такая сильная, умелая, казалось, угадывающая его желания. И перед женой все-таки нельзя так раздражаться, как перед сиделкой.Неволин особенно заботливо расчесал свою бороду, вычистил ногти, попросил вспрыснуть себя духами; сиделка переменила ему рубашку и надушила носовой платок.Берта рано убрала комнату, поставила кровать для жены на том месте, где стояла прежде кровать Неволина, и к девяти часам на столике у кушетки уже стоял роскошный букет.Эти заботы несколько развлекли больного. Он на несколько минут оживился и снова захотел встать.Но сиделка уговорила его не вставать.Он не протестовал. Он слушался сиделку, и казалось ему, что с таким уходом, как ее, он скорее окрепнет и встанет. Она как-то незаметно поддерживала его уверенность в этом, и он рассказывал ей, как он пойдет с женой до Шильона, а потом они будут гулять пешком.— А пока я не встану… Ведь это недолго… не правда ли… Дня два-три?
1 2 3 4 5 6 7
— значительно промолвила госпожа Шварц с веселой поощряющей улыбкой.И, сразу переходя в деловой тон и делаясь любезно-серьезной, прибавила:— Вы знаете условия пансиона?— Какие?— Если не обедаете дома, плата за обед не исключается… Я обязана предупредить… Извините…— Знаю! Знаю!И, приподняв шляпу, Ракитин ушел и сел на трамвай.Жена тайного советника, лет за тридцать, не оскорбляющая эстетических чувств Ракитина, элегантная брюнетка, приехавшая в Швейцарию с десятилетним мальчиком ради его слабой груди, уже порядочно соскучившаяся по Петербургу, обрадовалась приходу Ракитина.Она с интересом прослушала о проблематической барыне, не приезжающей к влюбленному умирающему мужу, пожалела мужа, возмутилась женой, но, впрочем, старалась найти смягчающие обстоятельства, сказав несколько прочувствованных слов о женах, которые выходят замуж, не подумав, без настоящей любви.Так как Ракитин знал, что и Наталья Ивановна Брике не подумала перед замужеством, так как господину Бриксу за шестьдесят, то Ракитин не без большого оживления и торопливо стал рассказывать о нелепых предрассудках брака и вообще о любви и смешил молодую женщину своей веселой, остроумной и дерзкой болтовней. Она смеялась недвусмысленным рассказам старого ухаживателя и знатока женщин, улыбалась его будто бы нечаянно срывавшимся комплиментам и, в свою очередь, не оставалась в долгу, рассказывая, как приятно болтать с таким умным, талантливым писателем.Они проболтали целый день. Обедали вместе в пансионе. Гуляли. И оба кокетничали друг с другом, довольные, что не скучали.Расставаясь, элегантная брюнетка с вкрадчивой обаятельностью просила не забывать ее и “посмеяться вместе”, как сегодня. И Ракитин, конечно, обещал и несколько раз поцеловал ее душистую руку.Он вернулся домой в десятом часу, очень довольный проведенным днем.“Пожалуй, и досмеемся до маленького романа! Мужу за шестьдесят, а она с темпераментом и, кажется, не настолько глупа, чтобы заинтересоваться здесь каким-нибудь чахоточным молодым человеком!” — думал Ракитин и весело усмехался, уверенный, что произвел на скучающую барыньку впечатление.А тайная советница в то же время, между прочим, писала одной приятельнице в Петербурге:“Думала, что Ракитин умнее. Он воображает себя неотразимым и с первого же визита принял аллюры ухаживателя, не понимая, что он немножко смешон со своим самомнением, брюшком, мешками под глазами и разговорами о любви… Вероятно, думает за мной ухаживать, рассчитывая на роман. Конечно, я с ним кокетничаю от скуки, и ты догадаешься, как не трудно влюбить этого “молодого человека под пятьдесят”. Но даже и это не интересно… Эти пятидесятилетние господа не в моем романе. Довольно и своего супруга, который, по крайней мере, влюблен издалека и не будет знать, что мой верный рыцарь приедет на неделю в Женеву, и мы проведем с ним прелестные дни. Право, молчаливые двадцатипятилетние рыцари куда интереснее самых умных стариков, как мой влюбленный, подозрительный и требовательный благоверный, вечно говорящий о святости долга… О, какая свинья!”Ракитин вошел в комнату и присел на балконе. Он забыл об обещании навестить вечером Неволина и был в мечтательном настроении самоуверенного женолюба, как в комнату постучали.Мечтательное настроение сразу исчезло, когда вошла Берта и сказала, что больной уже три раза посылал за ним.— Очень просил зайти.— Ему хуже?— Нет… Как будто бодрее.— Сиделка там?— Как только вы ушли, она пришла.— Скажите, что приду сию минуту!Он докуривал папиросу, чтобы оттянуть минуту посещения. Но, внезапно почувствовавши стыд за свое равнодушие к умирающему, швырнул недокуренную папироску, порывисто поднялся с лонг-шеза и вышел из комнаты.Комната Неволина, слабо освещенная лампой под темным абажуром, казалась еще мрачней. Запах лекарств и спертый воздух казались невыносимыми. И самый больной в полутьме казался еще неприятнее и страшнее с его мертвенным лицом и блестящими глазами.Сиделка, с располагающим лицом, спокойная, без фальшивой подбадривающей улыбки, но и не мрачная, сидевшая в кресле, в отдалении от кровати, и коротавшая вечер за книгой, слегка поклонилась в ответ на поклон Ракитина и мягким, приятным голосом, низковатый тембр которого словно бы успокаивал, проговорила, обращаясь к Неволину:— Вот и пришел monsieur Ракитин. А вы так волновались… Верно, раньше нельзя было…И плотная, моложавая женщина взглянула на Ракитина — показалось ему — особенно серьезно, словно с упреком.— Простите, Валерий Николаич… Раньше не мог… Встретил одного издателя и, понимаете…Но Неволин, казалось, не слушал Ракитина.И, перебивая его, счастливым, торжествующим и взволнованным голосом, проговорил:— Послезавтра приедет… Выехала… Прочтите телеграмму… Срочная!Ракитин подошел к столику, взял телеграмму и прочел:“Телеграфирую с вокзала. Завтра буду около тебя, и скоро поправишься”.Неволин не спускал глаз с Ракитина.— Ну вот видите, Валерий Николаич… Можете спать отлично, — весело проговорил Ракитин. — И сразу глядите лучше, чем утром.— Еще бы… Теперь я быстро стану поправляться…Неволин не интересовался уже более, зачем Ракитин так долго не приходил и какого издателя он встретил.Неволин начал было рассказывать, что он ел и с каким аппетитом ел бифштекс…Но сиделка мягко остановила Неволина:— Не говорите много… А то спать будете хуже…— О, конечно… конечно! — весело подтвердил Ракитин. — Не буду… Слушаю вас, добрая мадам Дюфур… О, как вы терпеливы с таким капризным больным… И как все хорошо делаете…— Привыкла! — просто ответила сиделка.Ракитин сейчас же ушел.На другой день Неволин получил телеграмму из Берлина. Прошел день, и телеграмма из Базеля: “Сегодня в полдень буду”.Но Неволин уже не мог подняться с постели и уже не так волновался, как раньше. К приезду жены, казалось, был равнодушнее.Он весь был полон мыслями о себе, о своем выздоровлении, в которое упорно верил, и какой-нибудь бульон или чай с вареньем, который вдруг требовал его капризный вкус, занимал Неволина гораздо более, чем ожидание любимой женщины.Он уже был в том предсмертном эгоизме, когда венец творения больше всего обнаруживает в нем жалкого, цепляющегося за жизнь с тем ее счастьем, которое так примитивно и так мало отличается от счастья животного.Сиделка была образцовая, и от нее больной был в восторге.И он подумал еще утром, что жена едва ли сумеет за ним так ухаживать. Она не такая сильная, умелая, казалось, угадывающая его желания. И перед женой все-таки нельзя так раздражаться, как перед сиделкой.Неволин особенно заботливо расчесал свою бороду, вычистил ногти, попросил вспрыснуть себя духами; сиделка переменила ему рубашку и надушила носовой платок.Берта рано убрала комнату, поставила кровать для жены на том месте, где стояла прежде кровать Неволина, и к девяти часам на столике у кушетки уже стоял роскошный букет.Эти заботы несколько развлекли больного. Он на несколько минут оживился и снова захотел встать.Но сиделка уговорила его не вставать.Он не протестовал. Он слушался сиделку, и казалось ему, что с таким уходом, как ее, он скорее окрепнет и встанет. Она как-то незаметно поддерживала его уверенность в этом, и он рассказывал ей, как он пойдет с женой до Шильона, а потом они будут гулять пешком.— А пока я не встану… Ведь это недолго… не правда ли… Дня два-три?
1 2 3 4 5 6 7