Над землей стлался утренний туман, который еще не был пробит солнцем. Винтовки, шашки, шинели, седла покрылись росой, но свежесть бодрила, люди и кони шли бодро, и даже автомобили исправно пыхтели, не думая ломаться.
Впрочем, последние подводили отряд столько раз, что веры им не было никакой, и потому часть имущества перевозили по старинке на повозках.
Жители прощально махали, мальчишки бежали вслед до околицы — словом, все было так, словно не случалось никакой катастрофы и народ по-прежнему любит армию, а та продолжает бессменно стоять на страже родины.
Где те благословенные времена?
За околицей Аргамаков привычно придержал коня, пропуская отряд мимо себя. При виде его ладной фигуры люди поневоле подтягивались, стараясь произвести благоприятное впечатление, показать, что он может быть уверен в них до конца, когда бы этот конец ни наступил.
За двадцать лет службы полковник научился в совершенстве чувствовать подчиненных, и теперь сквозь многодневную усталость и тщательно скрываемое отчаяние в душу пробилась невольная гордость за этих людей, сумевших во всеобщем развале сохранить в себе человеческое. Было немного жаль, что их так мало, но в то же время лучше иметь немногих, в ком уверен, чем обилие тех, кто в считанные дни из организованной массы на глазах превратился в неуправляемую толпу.
Мимо двигались люди, и Аргамаков вглядывался в их лица. Вот в строю второй роты шагает Скворцов, последний из жителей злосчастной Леданки. Лицо солдата угрюмо, чувствуется, как гнетет его случившееся» норовит раздавить, и соседи в шеренге поневоле стараются быть к нему поближе, поддержать в беде, не оставить его один на один с мрачными мыслями.
— Господа офицеры! Смирно! Равнение налево! — зычный голос Люденсгаузена-Вольфа взлетает над строем.
Рота как один человек выполняет команду и шагает мимо командира, четко печатая шаг. Шагает так, что ее не стыдно выпустить в Царское Село в присутствии самого государя.
Мысль о государе вызвала невольную боль. Если бы оказаться рядом в тот роковой момент, когда всеобщее предательство вынудило подписать роковую бумагу! Если бы он знал, во что выльется его отречение!
Аргамаков привычным усилием воли загнал мысль в глубину. Какие бы сомнения и горести ни терзали командира, его бойцы не должны подозревать этого. В их глазах начальник должен быть всегда бодр и всем своим видом демонстрировать, что он не сомневается в успехе, как бы гибельно ни выглядело их предприятие со стороны.
С чисто кавалерийской лихостью прошел эскадрон. Аргамаков посмотрел ему вслед, некоторое время постоял на месте, словно ожидая, не появится ли кто-нибудь еще, а затем пришпорил коня. Туда, где залихватски пели трубы, и люди бодро шли, откликаясь на их призыв.
Еще один день похода. Который по счету день…
К Кутехину подошли во второй половине дня. Весеннее солнце старалось вовсю, и почти все шли без шинелей, подставляя легкому ветерку пропотевшие за день похода гимнастерки. Слухи ходили разные, в том числе самые плохие, но верить в них никому не хотелось. Хотелось спокойно отдохнуть в спокойном городе, узнать, если получится, обстановку, да и вообще…
Но желания — это одно, а реальность — другое, и по мере приближения к городу отряд невольно подтянулся, готовясь к возможному бою.
— Сами полковники вперед двинули, — заметил вслух кто-то из солдат, когда штабной паккард обогнал колонну и быстро поехал в сторону невидимого пока города.
— А что ты хотел? Рекогносцировка, — отозвался Другой, едва не споткнувшись на трудном слове.
В машине молчали. Все уже было оговорено, оставалось увидеть своими глазами и в зависимости от обстоятельств наметить конкретные действия. К тому же мешал шум мотора, да и подбрасывало на грунтовке паккард так, что ненароком прикусить язык было легче легкого.
— Наши, — это было первое слово, прозвучавшее за несколько минут довольно быстрой езды.
И в самом деле, впереди замаячили всадники разъезда. Они давно услышали догоняющий их шум мотора и теперь стояли, поджидая начальство.
— Докладывайте, Ростислав Константинович. — Аргамаков вышел из машины и посмотрел на командира разведчиков.
— Все тихо, господин полковник. — Курковский приложил руку к козырьку. — Кутехино открывается за тем поворотом. Но до него версты две. Толком ничего не разобрать. Лишь видно, что часть окраинных домов сгорела, да предположительно на станции едва заметен дым паровоза.
— Раз заметен дым, то должны быть и люди, — отозвался Канцевич, бывший начальником штаба небольшого отряда.
Его аккуратно выбритое лицо, как всегда, было абсолютно спокойным. Такими же спокойными были серые глаза, смотревшие на мир сквозь стекла пенсне.
— Угу. Осталось лишь выяснить, кто они, — процедил Аргамаков.
— Это мы мигом, — выпрямился Курковский.
— Не спешите, поручик, — остановил его Канцевич. — Сначала попробуем разглядеть что-нибудь отсюда.
Он тоже вышел из машины и теперь вместе с Аргамаковым и неизменным Имшенецким пошел к повороту.
Курковский торопливо спешился, перекинул поводья ближайшему кавалеристу с малиновыми погонами Мариупольского гусарского полка и двинулся за начальством.
За поворотом дороги небольшой лес кончался, и за ним лежало поле. Еще дальше виднелась окраина небольшого уездного городка, и офицеры направили в его сторону бинокли.
Издалека все представлялось таким, как описал Курковский. Среди деревьев вырисовывались одно-лажные дома, частично и в самом деле представлявшие собой обгоревшие развалины, даже дым паровоза, нет, дымки двух паровозов, если приглядеться, можно было разобрать, хотя самих поездов, как и станции, отсюда не было видно.
До сих пор отряду пришлось трижды пересекать железную дорогу, и два раза это вылилось в самые настоящие бои с толпами прущих вглубь дезертиров. К счастью, никакой организации у них в принципе быть не могло, и потому оба раза отряд выходил победителем из схваток.
Однако железные дороги были заняты толпами полностью, и было принято решение идти по возможности походным порядком, не ввязываясь в напрасные бессмысленные бои. Только что же делать, если время от времени железную дорогу все равно приходится переходить?
А вот людей в городе не было видно. В принципе, это ничего не доказывало. Окраина не место для прогулок, и горожане могли с успехом находиться в центре или на том же вокзале. Но военное искусство заставляло быть постоянно осторожным, и потому офицеры до боли в глазах всматривались в бинокли, питаясь определить, что же происходит в Кутехине.
— Да. Ни черта не разобрать, — подытожил наблюдения Канцевич, опуская цейс и чуть теребя аксельбант.
— Дозвольте, господин полковник, — встрепенулся Курковский. — Мы быстро. Одна нога здесь, другая — там.
Канцевич с Аргамаковым переглянулись. Выбора не было, и Аргамаков кивнул:
— Так. Действуйте, поручик. Только зря не рискуйте. Ваше дело — разведка, а не штурм города.
— Слушаюсь! Штурмовать город не буду! — Курковский лихо вытянулся и щелкнул шпорами.
— Подождите, я с вами. Лишняя лошадь найдется? — остановил поручика начальник штаба.
— А вот это вы зря, Александр Дмитриевич, — повернулся к Канцевичу Аргамаков. — Ростислав Константинович и сам прекрасно справится, вы же вполне можете понадобиться мне здесь.
Полковник вздохнул и послушно взял под козырек. Ему хотелось настоять на своем, но он был кадровым военным и понимал, что нельзя оспаривать приказ командира при подчиненных. И не потому, что начальству виднее. Просто если каждый будет поступать лишь в силу своих желаний, от их отряда в два счета не останется ничего.
Заколебавшийся было Курковский едва заметно улыбнулся и легкой походкой отправился к своим людям. Через пару минут полдюжины кавалеристов быстрой рысью проследовали по дороге, и Канцевичу осталось с сожалением смотреть им вслед.
— Не сердитесь, Александр Дмитриевич, — тихо произнес Аргамаков, не отводя взгляда от удаляющегося разъезда. — Не дело начальнику штаба рисковать без малейшего на то основания и пользы. Мне тоже хотелось бы въехать в город в автомобиле, раз нет под рукой белого коня, но мы с вами отвечаем за всех людей и обязаны руководить отрядом, а не полудюжиной человек.
— То-то вы сами отправились в Леданку, да еще первым ворвались в нее, — напомнил Канцевич.
— Каюсь, не сдержался, — согласился Аргамаков. — Но это не говорит в мою пользу. Напротив. Но чем старое поминать, лучше встретьте отряд. Они уже на подходе. И выдвиньте вперед артиллерию. Как бы она нам не понадобилась в самое ближайшее время!
Папироса, закуренная Аргамаковым, еще не успела выгореть до конца, а сзади верхом уже подъехали начальник артиллерии Сторжанский и с ним оба командира батарей: легкой — барон Штейнбек и конно-горной — Корольков.
— Выдвигайтесь на опушку, — после неизменных приветствий коротко приказал полковник.
Оба командира немедленно развернулись, поскакали к своим частям, и лишь Сторжанский остался рядом с Аргамаковым и принялся деловито разглядывать местность в бинокль, заранее прикидывая всевозможные ориентиры.
— Вроде тихо, — подал голос Имшенецкий, не сводивший глаз с въезжающего в город разъезда.
— Не сглазьте, — строго обронил Сторжанский.
Представитель самого образованного рода войск, он порою бывал суеверным. Да и как не стать им, когда ничем, кроме судьбы, не объяснишь, почему рядом с тобой кого-то убило, а тебя даже не задело? Раз уж существует судьба, или случай, то поневоле приходишь и мысли, что ее можно задобрить, отвратить от себя и от всех, кто тебе дорог. Вдруг что-нибудь да получится?
Не получилось. Среди привычных звуков развертывающихся частей отчетливо раздался прилетевший из города винтовочный выстрел. После некоторой паузы несколько раз захлопали другие, послабее, а затем вдали разгорелась самая настоящая перестрелка.
— Первая и вторая роты! Цепью к городу! В атаку! Вперед!
Повинуясь приказу, солдаты привычно рассыпались по полю. Цепи двинулись дружно и безмолвно, но в этом безмолвии таился грозный вызов любому противнику, вставшему на дороге…
Город смотрел на незваных гостей мрачно и неприветливо, словно стеснялся своего неприглядного вида и был готов выместить злость на любом, кто увидит его наполовину разгромленные улицы. Почти все заборы были повалены, стекла выбиты, некоторые дома сгорели до фундамента, а остальные приобрели такой вид, словно люди в них не жили очень давно, как бы не с времен монголо-татарского нашествия: двери отсутствуют, сквозь пустые глазницы окон вопиюще кричит пустота, ни мебели, ни какой-нибудь лубочной картинки или иконки на стене, лишь в обнажившихся дворах кое-где валяются куски оброненных тряпок да какой-то мелкий сор. И ни души. Не видно ни собак, ни кошек, словно и они не смогли оставаться в этом заброшенном месте.
Кое-кому из кавалеристов случалось с боем врываться в чужие города, однако в дыму разрывов, треске выстрелов и яростных криках дерущихся людей было больше порядка, чем в этом безлюдье.
— Нехорошо здесь, господин поручик, — тихо высказал общие мысли Чебряков, тот самый гусар с малиновыми погонами.
Остальные только поежились в ответ, а самый молодой, Юдин, мальчишка-вольнопер, приставший к отряду уже во время похода, посмотрел на говорившего с неодобрением. Он тоже чувствовал недоброе, но с высоты своих шестнадцати лет считал, что настоящие герои ничего не боятся и никогда не высказывают вслух никаких тревог. Тем более таких неопределенных.
Чебряков понял значение взгляда. Однако воевал он на великой войне с первого дня, был дважды ранен и дважды награжден, успел повидать всякое и не придавал значения мальчишескому мнению. Станет повзрослее — поймет. Тут порой месяц за год посчитать не грех, а то и за два. Главное, со счета не сбиться.
Короткое время проехали молча и вдруг застыли все разом, напряженно прислушиваясь, а Юдин даже зачем-то поднял руку, словно призывал всех к вниманию.
— Слышите?
Откуда-то со стороны донеслось шипение паровоза, какой-то перестук, вроде бы людские голоса.
Курковский оглядел ближайшие извилистые улочки, прикинул и махнул рукой:
— Туда! Доберемся до станции, а там кого-нибудь расспросим, что у них стряслось.
Подавая пример, он первым двинул коня в указанном направлении, и остальная пятерка послушно поскакала следом. Чебряков на ходу передернул затвор драгунки и перекинул ее на грудь, чтобы была под рукой.
Улица упорно петляла по сторонам, не желала веста прямо к цели, но тем не менее звуки постепенно приближались, и теперь можно было предположить, что на станции идет погрузка. Очень уж характерно несколько раз громыхнули двери теплушек, да и стук тележных колес раздавался довольно отчетливо и сопровождался неизменным матом.
Так оно и было. У перрона стоял длинный состав, в котором несколько классных вагонов причудливо чередовались с многочисленными товарными, а сама привокзальная площадь была битком забита телегами, как пустыми, так и с самым разнообразным имуществом. Была там мебель, всевозможные бочонки, коробки и мешки, даже труба граммофона торчала среди прочего хлама, отдельно были навалены туши коров и свиней — словом, при желании в этом скопище можно было найти практически все. Разномастно одетые люди старательно распихивали это имущество по вагонам, и складывалось впечатление, будто город вдруг собрался переместиться в другое место и сейчас эшелоном отправляются многочисленные личные вещи. Вот только почему-то не было среди жителей детей, да на соседнем пути пыхтел невесть откуда взявшийся бронепоезд. И не какой-нибудь — стандартный армейский «Хунхуз» с двумя орудийно-пулеметными бронеплощадками.
Разъезд по инерции подскакал вплотную, и теперь всадники увидели то, что издалека осталось незамеченным. Вдоль вокзальных пакгаузов и на ближайшем к ним пустыре густо лежали голые людские тела. Лежали вповалку, часто — в несколько рядов друг на друге, и, дабы не было сомнений в причине, многие из них были покрыты темной засохшей кровью.
1 2 3 4 5 6 7