Потом Елисей услышал фразу Ларисы:
- Наша Аля лучше всех одногодков рисует. Знаешь, какое чувство цвета, свой взгляд. Пусть занимается, может, это ее кусок хлеба будет?..
Ее слова рассмешили Елисея. Их кроха Аля малюет кистью, мажет красками как Бог на душу положит, а Лариса тотчас в уме все складывает, приберегает, рассчитывает: вот, пригодится, защита и опора будет. Она и ему иногда говорит, что давно простила мать, которая оставила их с отцом, когда Лариска еще была детсадовской малышкой. А потом вернулась, и всю жизнь мстила отцу за это. Может, и простила, а только откуда подспудная боязнь всяких перемен, откуда желание на всю жизнь надежно оградить себя, ребенка - и постоянные сомнения в надежности. И ком подозрений, что Елисей ненадежный человек. Действительно, случись с ним что-нибудь, как с Лешей Жуковым, и что тогда? Одна с малыми детьми. Елисей ненадежен, потому что от него много зависит.
Елисей было совсем окунулся в сон, но тут присела на диван Лариса, коснулась его руки.
- Я так боюсь, - прошептала она, ее пальцы гладили его руку, сжимались в волнении. - Как думаешь, все будет хорошо?
- Все утрясется, - пообещал Елисей.
- Пойду к Але.
Ему представилось, как тихо и сладко посапывает сейчас Аля в своей кроватке, и подумал, что именно там Лариса найдет покой и надежность. Материнская нежность, пожалуй, преодолеет всякую тревогу. Нет такой опасности, которую мать подпустила бы к своему дитя.
Он вспомнил свою мать, давний сон, девушку, которую назвал Надеждой, потом Настю, в которой ощутил, теперь-то он понял, наивность и беззащитность Леши Жукова. Не мог он ее оттолкнуть. Ей тоже, как и ему, нужен был тот неуловимый и спасительный свет, который один способен был разогнать мертвый и холодный мрак, утолить жажду, которая преследует их всех. Елисей открыл глаза. Лариса уже спала, на потолке едва проступал отсвет слабых огней... Комната стала похожа на тесную каюту кораблика, который плывет в безмолвии ночи неизвестно куда. В этой каюте они, трое, дети. Плывут в привычной гипнотизирующей обыденности и банальности.
С кухни донесся равномерный, задиристый храп. Именно поэтому Елисей тащил матрас на кухню, так как был уже горький опыт. Первый урок храповой атаки Ларискиного родственника пришелся во времена, когда они ждали рождения Али.
Поздно ночью Андрей вломился в дверь с огромным рюкзаком. Пока Лариса обрадовано охала и ахала, Андрей сбивчиво объяснил, что он притащил свой архив, который никому нельзя показывать.
- Тут история свободной мысли, - снизив голос до шепота, проговорил он. - Разные перепечатки из правозащитников, мои стихи.
Он достал кипу листков, плотно утыканных машинописью. Елисею стало тоскливо при виде пожелтевшей бумаги, еле различимого текста, запаха пыли. На него всегда тоску наводили всякие архивы, папки, набухшие бумагами. Наверное, потому, что любой архив похож на кладбище, где погребены до скончания веков чьи-то мысли, страдания. В них трепет открытий, вдохновения превращается в серую бумажную труху. Но Андрей, напротив, весь дрожал от сдерживаемого возбуждения. Он с улыбкой перебирал листки, чему-то смеялся.
- Вот, хочешь? - воскликнул он. - Классик совлитературы. - И довольно хихикнув, зачитал: - Если враг не сдается, его уничтожают. Каково? Великий гуманист!
Когда Лариса отлучилась ненадолго, и они остались одни, Андрей прильнул к Елисею и зашептал жарко.
- Знаешь, не хочу при ней говорить, беспокоить... Я тут одному лишнее болтнул. Он, кажется, с гэбэ связан, боюсь настучит. Могут припереться с обыском. Вот, к вам на время притащил. До вас не доберутся.
Елисей рассмеялся, поскольку уловил в его глазах внезапное сомнение на свой счет.
- У нас, как в сейфе, - постарался успокоить он Андрея.
Но Ларису не удалось провести, и запомнилась Елисею давняя дикая ночь, как бесконечный ночной кошмар.
Уложили Андрея в соседней проходной комнате, отделенной тоненькой дверью. Он заснул моментально, и тут же зазвучало клокотание в горле Андрея. Бесконечно долго Елисей маялся в горячей постели, ему казалось, что нет никакого пасения, и история с рюкзаком бумаг начинала представляться ужасной и опасной. Он, наверное, ненадолго уснул, а когда посреди ночи снова очнулся от бредового сна, увидел, что Лариса сидит рядом на постели, положив ладони на живот.
- Что?.. - с тревогой спросил Елисей.
- Мне страшно, - прошептала она. - Зачем он притащил эти бумаги? Я боюсь за маленького, - она взяла его и положила себе на живот.
Под пальцами он ощутил горячее тело, туго наполненную плоть, и вся тревога за ребенка передалась ему. Лариса затихла, и еще назойливее зарокотал храп Андрея.
- О, Боже! Я не могу. Когда же это кончится? - чуть не плача сказала Лариса.
Елисею ничего не оставалось делать, как встать и идти к шурину. Пока тряс его, пришла мысль, отправить его спать на кухню. Андрей с трудом очухался и начал понимать что к чему. Потом стал извиняться, жаловаться на ужасный храп.
- От меня, понимаешь, из-за него жена ушла.
Он с обидой продолжал невнятно бубнить, и Елисею показалось, что о своем храпе он говорит, как о некоем живом зловредном существе.
- Это такая скотина, что я не делал. К бабкам-колдуньям ходил. Один дурак совет дал. Возьми, говорит, микрофон, усилитель, как захрапишь усиленный звук тебя разбудит. Одну ночь я совсем не спал - из любопытства. На другую ночь заснул, а утром меня у двери все соседи встречали. Как дверь не сломали?!
- Надо было к наушникам подключить, - посоветовал Елисей.
- Где ж ты такой умный был?
Елисей закрыл дверь на кухню, но все еще слышно было его монотонное ворчание. Когда он вернулся к постели, то казалось, что Лариса заснула. Свернувшись, она тихо спала, натянув ночную рубашку на колени. Одеяло лежало рядом с ней. Во сне она поджимала озябшие ступни, пальцы ног вдруг подогнулись, как бы стараясь спрятаться от холода. Елисей укрыл ее одеялом, она расслабленно шевельнулась, облегченно вздохнула и затихла.
Ему вспомнилась ее любимая фраза: "когда же все это кончится". Собственно не то что любимая, просто эти слова часто вырывались у нее со всей возможной наивностью и непосредственностью. Сначала ее настигала досада и оторопь, потом она как бы встряхивалась, брови взлетали вверх и тут же вырывалось возмущенно: "Когда же это кончится?"
Утром за столом она вдруг с отвращением отбросила кусок хлеба с маслом, порывисто встала. По ее лицу пробежала судорога тошноты, она торопливо шагнула к раковине, вскинув руки к горлу. На полпути остановилась, застыла и так стояла, не двигаясь, с минуту. Наконец она повернула к нему измученное лицо и с укором сказала: "Когда же это кончится?" В ее голосе прозвучало все: подступающие неожиданно приступы рвоты, бесцеремонные движения в животе, налетающая порывом ветра боязнь родов и подозрение, что все вокруг втайне сговорились против нее: они не страдают, как она, им наплевать на ее мучения, они терпеливо и с радостью ждут исхода.
- Быстрее бы родить, - со стоном проговорила Лариса, стараясь не глядеть на Елисея, чтобы не выдать неприязни.
- Да, - согласился он с ощущением вины, - тогда, наверное, будет иначе.
- О, позвоню Галке, - она оживилась, лицо обрадовано засветилось. Она два месяца назад родила. У нее спрошу.
Она медленно двинулась в коридор, чтобы найти телефон подруги, с которой часто советовалась в ожидании первых родов. Долго искала свою сумку, затем копошилась в ее бездонной глубине. Наконец нашла записную книжку.
Она заговорила с подругой, и в ее голосе появились радость и оживление. Дальше следовала череда веселых междометий, которая прервалась настороженностью. Затем Лариса слушала молча, и в этом молчании Елисей почувствовал новую угрозу.
- После родов только все и начинается, - сказала Лариса, вернувшись на кухню, и закрыла глаза. - Галка сказала, что до родов все ерунда, а вот после... Она мне такого наговорила.
Ее любимые слова о конце всему привязались и к Елисею, только он повторял их про себя. После того, как родилась Аля, особенно часто. К тому же жизнь, называемая "перестройкой", как мелеющая река, стала все больше выдыхаться, иссякать, как будто живой человек терял кровь...
***
С кухни приглушенно долетал храп Андрея и до утра не стихнет. Так и подмывало спросить, когда все это кончится, хотя понятен был безнадежный ответ. Наверное, это раздражение, которое вызвало в нем безнадежность, и накликало мысль разузнать, что произошло с Лешей у Есипова. С этой мыслью он заснул, решив, что поедет опять в контору Есипова и попробует переговорить с кем-нибудь из его работников.
Рано утром Андрей второпях смолотил полную тарелку манной каши, хлебнул чая и умчался.
А Елисей вспомнил, как давным-давно таскал тяжеленный рюкзак, примериваясь, куда запихнуть его. Чертыхаясь, попробовал закинуть рюкзак на антресоли, но он никак не лез. Обессилев, он грохнул тяжесть на пол, при этом из рюкзака вынырнул веер листков, газетных вырезок. Он постарался сбить их в одну стопку, но тут его внимание привлек листок, который начинался словом "Елисей". Дальше он прочитал сбивчиво напечатанный на пишущей машинке текст. "Умен, но слабый. Гордыня замучила. Да, да, да!.. А как сказанул: "Государство, как зверь, пожирает своих детей. А люди, как несмышленые дети, дразнят зверя". Считаю, зверя надо укротить, он должен ходить на поводке! Надо втолковать эту идею Елисею! Что-то он на это скажет? Ха-ха!" Не помню, подумал Елисей, когда это говорил. Хотя, мысль здравая. А был ли разговор об укрощении зверя, о поводке? Не помню. Все затерялось. Так, наверное, произойдет и с набитыми в рюкзак листками.
Дальше Елисей читать не стал. Страница была усыпана восклицательными знаками, многоточиями и опечатками. Казалось, что буквы торопили друг друга, сталкивались, разбивались. Листки он тогда запихнул обратно в рюкзак, оттащил его в свою комнату и сунул в угол, а потом завалил стопой картин.
После завтрака Елисей прихватил Алю и двинулся на Пресню.
После ночных дождей дышалось легко и радостно. Через окно троллейбуса пригревало солнце, Аля ловила пальцами солнечные блики, смеялась. Увидев зоопарк, она потянула туда. Но Елисей пообещал ей "фанты" и предложил ненадолго зайти по делам. К его делам она давно привыкла, знала, что это какие-то чужие дяди и тети, которые сидят в заставленных столами маленьких комнатках и которые дарят ей конфеты.
Елисей без труда нашел одну из комнаток, в которой находились машинистки. Там оказалась невысокая, полная женщина в черном свитере и черной юбке. Копна прореженных сединой волос была едва приглажена, как будто волосы только что теребили руки. Женщина стучала на машинке. Увидев Елисея, она прекратила работу.
Он начал с того, что, возможно, станет в будущем автором их издательства и хотел бы просто поговорить, но все вокруг заняты. Наверное, на женщину больше повлиял настороженный вид Али. Лицо женщины смягчилось, она улыбнулась. Он предложил ей вместе с ними выпить кофе или сока рядом в скверике.
- А что, идея отличная, - согласилась женщина и развязно засмеялась. - Авторам надо, понимаешь, угождать персоналу. Как тебя, крошка, зовут? - обратилась она к Але.
Скоро они оказались за столиком рядом с палаткой, из которой выдавали разную снедь и напитки.
Людмила Сергеевна, как звали женщину, скоро наболталась с Алей, наулыбалась и оттаяла.
- Что вы хотите предложить? - спросила она.
- Роман. Называется "Христос пришел".
Он и в самом деле раздумывал написать картину с таким названием, так что был недалек от истины.
- О! Занятно, - промолвила Людмила Сергеевна, - хотя мне казалось, что у нас давно уже обосновался дьявол. А что же, о нашей поганой жизни написали?
- Да. Вы знаете, наверное, не надо доказывать, что ходят вокруг нас иуды...
- Косяками, - вставила она.
- Ну, а я полагаю, что посещают нас и вестники высшей справедливости, разума. Каждый из них, наверное, несет в себе малую частицу Христа. Хотя, думаю, не точно слово "несет". Скорее "является".
- Может, надеетесь, что книга ваша исправит человечество? - улыбнулась она невесело.
- Человечеству, думаю, надо более радикальное средство, что-то вроде конца света, - пошутил он. - Иначе не прошибешь. Так, может, дышим мы только потому, что есть они среди нас! - последние слова он почти прокричал.
Аля с улыбкой оторвалась от стакана и посмотрела на него. Людмила Сергеевна смотрела онемело, брови ее от изумления поползли вверх.
- Ну а как же? - мягко спросил Елисей. - Если бы за нас не страдали, не умирали, будь мы каждый иудой, давно бы пожрали друг друга. Одно зловоние осталось бы, пока не проветрилось бы. Вы согласны?
- Куда мне, ох, ну и разговорчик, - удивилась она. - Под него бы чего покрепче кофе. Душу только раздергали, - она взглянула на Алену. - Ах, такие малышки, как они в этой поганой жизни?.. Жалко их, сил нет. - Ее глаза заблестели влагой, веки покраснели. - Только не советую в наше издательство отдавать рукопись. Начальник наш - последний подонок. Свет таких мало видел. Сколько раз клялась себе найти другое место!
Людмила Сергеевна захлюпала носом, достала их сумочки платок и стеснительно высморкалась едва слышно.
- Гад наш одного автора до смерти довел, - сказала она с ужасом. Тот, конечно, графоман, их много бродит. Но издеваться? И нас, собака, в свое гадство вмазал... Специально пригласил, обнадежил, целый спектакль, подонок, устроил. Водил по всем комнатам, каждому представлял, начиная с уборщицы. Жуков. Я его на всю жизнь запомнила. Такой крупный, волосы вьются, а счастлив был, как ребенок, смеялся, всем руки жал. Потом гад этот всех в одной комнате собрал, человек десять... И зачитал пакость свою. Жукова этого, как в сердце ножом ударили, побледнел страшно, захрипел и упал. Я сама чуть не умерла...
- Я его знаю, - сказал Елисей тихо. - У него Миша пяти лет и Саша двух. Жена маленькая, худенькая.
Людмила Сергеевна закрыла платком глаза и безмолвно заплакала. Хорошо, что в это время Аля отошла. Она рвала с куста жимолости белые упругие ягодки, бросала их на асфальт и топала по ним ногой, отчего они с тихим треском лопались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30