Потому что паника позади, сухпай в целости, все семь таблеток, хватит минимум на неделю. А ежели что, так вот они, на широком поясе: нож в шершавых ножнах и старый добрый «дуплет» с крохотным подствольным лучеметом. Двенадцать патронов, да запасная обойма, да еще полдюжины лучей-разрядов в батарейке. Целый арсенал!
Грош цена тебе, если с таким-то богатством не проберешься через местных инсургентов, Дмитро!
Чу! Что там?!
Сперва — ничего, только нарастающее, словно бы из пустоты сгустившееся ощущение опасности.
Затем шорох. Свистящее шипение из полумглы.
А спустя две-три секунды он увидел.
Две живые толстые трости с раздвоенными, похожими на широкие вилы набалдашниками маятниками раскачиваются в трех шагах, плохо различимые в сумраке глубокой ямы.
Змеи! Незнакомые, но, несомненно, змеи, большие, вроде двуглавых кобр. Наверняка ядовитые. Венчая раздувшиеся, словно паруса, шеи, неподвижно замерли отвратительные тупые морды. В глазах-бусинках — бесстрастный холод и ни малейшего намека на разум… — Спина мгновенно взмокла, но страха не было. Мыслилось легко и отстранение, словно бы и не о себе: Шевелиться нельзя. Ни в коем случае. Змеи — повсюду змеи. Первыми могут и не напасть. А вот малейший шорох вызовет молниеносную атаку, от которой нет спасения.
Ни нож, ни «дуплет» не помогут. Просто не хватит времени; гады среагируют быстрее. А аптечка пуста…
Похоже, инициатива за двуглавыми.
«Ну-ну, лейтенант-стажер, — иронически хехекнул над самым ухом невесть откуда объявившийся Дед. — Интересно, вы так и собираетесь ждать? — Он помолчал и снова хехекнул, уже с явной издевкой: — Смотрите не обсикайтесь от натуги…»
Лейтенант-стажер Дмитрий А. Коршанский вздрогнул, чувствуя волну жара, неторопливо накатывающую на лицо. Запылали щеки, огнем занялись уши.
«Что, твари ползучие? — подумалось с приятно холодящей душу бесшабашной яростью. — Считаете, все козыри у вас? Так не будет же вам барабана!»
— Не беспокойся, Дед, — прошептал он, — я в форме…
Поиграть на чужом поле? Почему бы и нет? Это, между прочим, даже забавно…
«О! — не собираясь скрывать удовлетворения, отметила мгла. — То-то же!»
Вытянув губы трубочкой, Дмитрий издал короткий нежный свист. С-с-с-ссссс… Сделал паузу. Тихонько, очень осторожно поцокал языком. Ц-ц-ц-ццццц… Опять пауза. Затем снова посвистел, только чуть пониже тоном, почти пожужжал. Ж-ж-жж. Еще одна пауза. И напоследок — легчайшее, не угрожающее, а наоборот, ласковое шипение. Ш-ш-ш-шшшшш…
Зловещие капюшоны на мгновение напряглись.
Двуглавые, уловив намек на движение, угрожающе подались вперед, но тотчас замерли.
А миг спустя зеленые огоньки потускнели.
Двуглавые или нет, но это были всего лишь змеи, гады ползучие с Валькирии, планеты земного типа, и они пускай и не сразу, поняли, о чем шипит теплокровный, разумеющий речь струящихся в траве.
Сссссовсссссем… безззззопасен… ссссвой… сссс… .
Капюшоны опали.
Жжжжжжалить… жжжжаль… жжжжалеть… жжжжже-лайте… жж…
Медленно свиваясь в кольца, тела тварей грациозно оседали на утоптанный пол ямы.
Шшшшелковые… бесссстрашшшные… хорошшшшие… ШШШШ…
С легким шуршанием двуглавые поползли в темный сырой закуток, они уплыли в сырость и темноту, растворившись там, словно и не выползали на брезжущий свет.
Сссссспасссибо… сссссесссстры… ссструитесь… ссссчассстливо всссегда…
Нет змей. Нет, как не было.
Жив.
Отлегло на душе. Захотелось смеяться. И Дмитрий с c немалым трудом удержал на устах уже почти вырвавшийся наружу похабный куплет о батяне-комбате и ткацком комбинате.
Рано тебе радоваться, летеха (досадное дополнение «стажер» в этот миг как-то не припомнилось), лучше думай, как делать отсюда ноги, и побыстрее. В следующий раз очаровательные соседки могут попробовать разобраться поконкретнее в шипении нежданно свалившегося в их обитель чужака…
Нет уж, воздержимся от продолжения знакомства! Прочь отсюда, неважно куда. Определиться вполне получится по ходу дела, а сейчас основная задача — отступить в порядке, не теряя строя. Не затем же он остался в живых, чтобы экипаж «Вычегды» навсегда занесли в списки без вести погибших. Понятно, что регистр-датчики пошлют сообщения куда надо, а дальше все в руках сукиных детей из отдела кадров. Где тела? Каковы обстоятельства? Доказан ли факт проявленной доблести? И так далее, и тому подобное. А между прочим, у Ли Ю, кажется, не то пять, не то шесть сестренок, а Василь все ныл, что, мол, батька хворает, а Кэпу до выслуги оставалось, считай, всего ничего — и что ж, теперь всем им таскаться по судам, доказывая право на полный пенсион?!
А вот хрена кислого вам, господа квартирмейстеры!
Дмитрий пошарил взглядом по сторонам.
Нет, бревнышко, похоже, трухлявенькое, нам такого не надо. А вот лианочка, ежели подпрыгнуть и уцепиться, так вот она, родимая, вполне сойдет за капроновый линь. Тонкая, правда, но должна выдержать, мы ж не слоны какие…
Ну… взво-од, на стенку, бегом, ма-арш!
Впоследствии он так и не сумел толком вспомнить, как же все-таки выкарабкался из треклятой ловушки. Кажется, было трудненько. Но посильно. Зато отлично помнилось, как славно отдыхалось на мягкой траве, как кайфовал минут с двадцать, расслабившись до полной тряпичности, как славно было отпраздновать питательной таблеткой покорение вершины…
А потом Дмитрий подобрал толстую бамбуковую палку, заостренную на конце, словно копье, и, почти не прихрамывая, двинулся вперед, не то чтобы слыша, но отчетливо ощущая за спиной одобрительное стариковское ворчание.
Дед, хоть и незримый, похоже, по-прежнему не собирался оставлять наследника в беде…
С каждым шагом — все быстрее и быстрее.
Не оглядываясь.
Прямо на сплошную зеленую стену.
Удивленно хмыкнув, сельва расступилась и вновь сомкнулась за спиной человека, посмевшего бросить ей вызов.
Звериной тропой уходил второй пилот «Вычегды», лейтенант-стажер Дмитрий Коршанский, прочь от западни. В неизвестность.

2
ВАЛЬКИРИЯ. Горы Дгаа. Урочище Незримых. Время ливней
Видно, так угодно было Незримым, чтобы один из пришельцев, избежав жаждущих крови тесаков, остался в живых на пепелище уничтоженного поселка.
Им виднее.
Теперь пленник, привязанный кожаными ремнями к жертвенному столбу, молча ждал, и ничего, кроме ужаса, не было написано на его круглом скуластом лице. Мерно раскачивалась широкая грудь, выкрашенная черной краской, и алое пятно, нарисованное над сердцем, на черном фоне казалось обрывком пламени, танцующего в костре.
Люди вокруг тоже молчали. Обида уходящего к Незримым равнозначна проклятию, но привязанный не имел оснований обижаться на людей дгаа. Его сытно кормили все эти дни, его тело умащивали терпким маслом, трижды в хижину к нему приводили женщину не из худших и позволяли ей оставаться до утра. Пускай так и скажет Незримым, с которыми скоро встретится; если же посмеет солгать, то пусть не будет покоя его душе!
Тишина. Низкое, ненадолго прекратившее плакать небо нависло над самым урочищем, словно живущие там пожелали рассмотреть все в подробностях, не упуская ничего. Огонь костра высвечивает красной бронзой лица старейшин. Неподвижные застывшие фигуры в торжественных уборах кажутся каменными, словно валуны сошли в урочище с гор, хранящих Землю Дгаа. И только перья, украшающие высокие прически воинов, слегка колеблются под теплыми потоками воздуха, струящимися от огня.
За освещенным кругом — серая шевелящаяся, пыхтящая масса. Там стоят женщины и дети, прячась в синих сумерках; им дозволено присутствовать, но не следует видеть. Длинны женские языки, длиннее их мелко заплетенных кос, и нельзя допускать, чтобы, судача, балаболки ненароком обронили лишнее слово, способное оскорбить обитающих в облаках.
Незримые могучи и обидчивы…
Вспыхнул вдесятеро ярче обычного костер, на миг ослепив зрителей, а когда глаза вновь стали различать происходящее, у жертвенного столба, возникнув ниоткуда, стоял дгаанга, и лицо его было ликом Красного Ветра, а нескладная, хорошо всем известная фигура казалась выдолбленной из пятнистого камня. Никому, как всегда это бывало, не удалось увидеть, как и откуда пришел жрец, и казалось, что вышел он прямо из пламени, рожденный ослепительной вспышкой, вышел и застыл, отделившись от колеблющихся языков огня.
— Йа-нга-ааа! — негромко и слаженно пропели воины.
— Нга-ааа! — подхватили стоящие в сумерках.
— Т-тух! Т-тух! — негромко приговаривая заклятья, дгаанга скользящим шагом пошел вокруг столба, слегка пристукивая костяшками пальцев в маленький, недобро глядящий провалами глазниц барабан. — Т'тух-т'тах! Т'тух-т'тах!
Низкий, рокочущий звук прокатился вдоль урочища, отражаясь от заросших кустарником склонов, и сразу же покойный вечерний воздух содрогнулся от могучих мужских голосов.
— Йа-н'-нгаа-ааааааа! Иэй'йа-аааааа! Й'эй-йяааа!
Это была дикая, исступленная песня. Грохот каменных лавин, хлесткий вой зимнего ветра, несущего грозу, рокот лесных ливней сплелись в ней воедино, и даже неробкие сердца сжимались сейчас в безотчетном ужасе. Это была песня обращения к Незримым, песня Наибольшей-из-Жертв.
Крик вскинулся в небо и тотчас смолк, резко, словно обрубленный. Дгаанга, все чаще и сильнее ударяя в барабан, вихрем завертелся вокруг столба. Уже не только туго натянутая на спиленной макушке сухого черепа кожа гулко грохотала, но и челюсти ударялись одна о другую, добавляя в рокот дребезжащее подстукивание. Развевался алый плащ, прыгали и колыхались багряные перья, украшавшие маску, и, казалось, вокруг обмершего пленника бесится и мельтешит сам Красный Ветер, прародитель и покровитель высокого народа дгаа, вырвавшийся на короткое время из пределов Закатного Края.
Многие из стоящих вокруг огня были еще несмышлеными детишками, когда в последний раз рвалась и билась в небо Великая Пляска, ибо нельзя слишком часто тревожить ею покой Незримых. Лишь в час наиважнейший позволено дгаанге уподобиться предку и воплотить его в себе…
Но не таков ли день нынешний?
Нет таких, кто посмел бы отрицать!
Ибо видели все, кто не слеп: шесть раз кряду за четыре истекающих лета вздрагивали и мелко тряслись горы, стряхивая со склонов камни, и неслись вниз валуны, проламывая вязкие просеки в рыдающей от нежданной боли сельве.
Ибо слышали все, кто не глух, как весну за весной все печальнее выл и тосковал ветер, наполняя черной нездешней пылью душистый воздух предгорных ущелий.
И злее, чем прежде, сделались ливни, и ужаснее грозы, и кровавые сполохи лесных пожаров, случалось, день и ночь висели над горизонтом, пятная мутным багрянцем неприкосновенную даже для Незримых белизну горных высей…
Да, много было знамений, но немногие внимали им, и никто из мужей не прислушивался к сбивчивому лепету бестолковых, отживших свое старух!
— Ий-я-йя-йя-й-а-аах!!! — рухнув на четвереньки, дгаанга припал к земле у самых ступней пленника и, задрав лик Красного Ветра к небесам, испустил протяжный, вибрирующий вой.
— И-й-й-й-й-яа-а-а!!!!!!!!!!!!
Он знал, знал, знал свою вину перед племенем, и он был готов на все, если нужно, — даже на уход к Незримым, ради искупления столь тяжкого греха. Он, дгаанга, никто иной, обязан был прозреть и предвидеть! — но он оказался слаб; обучавший его, тот, который ушел два лета тому, великий и мудрый, конечно, сумел бы различить предвестия беды; он смог бы, не в пример нерадивому преемнику своему, предостеречь народ дгаа о приходе Великого Лиха…
Нынче же вся надежда на милость Незримых!
— … ааааааааа!.. …ааа… а…
Вой замер, угас, и тотчас к столбу неторопливо вышли два широкоплечих воина, также облаченных в маски с прорезями для глаз; Ветер Боли и Ветер Страха шли к пленнику, на ходу разминая пальцы, и в раскосых глазах привязанного белым пламенем вспыхнула мука последнего ожидания.
И потом был крик, и не было в крике ничего людского.
Сделав два неглубоких надреза слева и справа, удостоенные доверия дгаанги медленно, умело, так, чтобы пленник не потерял рассудка и сознания, выламывали ему ребра.
Крик и треск. Треск и крик.
Звуки, страшные слуху слабых, привычные воинам, сладкие Незримым. И очень много говорящие Посвященному.
— Слыыыышу! — утробно прорычал дгаанга, и блики костра расцветили неподвижные уста Красного Ветра радостью.
Крик и треск. Треск и крик.
Так кричат деревья под лезвием топора, так трещат их ветви, заживо обрубаемые дровосеком. Й-я! Йя-хэй! Зачем люди равнин пришли в сельву, зачем убивают деревья, пугают зверье, мутят воду в источниках? Нет правды в том, и не бывало такого раньше! Много их на равнине, как черных муравьев, но разве плохо кормит их жирная ровная земля? Отчего перестали скуластые бояться леса?
Скажите, Незримые!
Треск и крик. Крик и треск.
Так трещат болтливые палки, неведомо откуда взявшиеся у равнинных, пришедших в сельву, так кричат красногубые, надзирающие за ними. Хэй-йя, йяй! Зачем тянут в горы твердые лианы, зачем торят путь Железному Буйволу, плюющемуся горячим паром, обжигающим ноздри обитающим в облаках? Нет в таком добра, и не хотят такого люди дгаа! Пусть, как раньше, тревожат равнинные мохнорылых, пусть не идут выше, в зеленые горы; пускай мохнорылые решают, как быть, пускай обороняют свои Хижины-за-Изгородями, чистят получше свои громовые палки; вот если станется так, то будет хорошо, но станется ли так, нет ли?
Ответьте, Незримые!
Крик пленника тем временем перешел в надсадное бульканье, но он все еще жил, он видел и чувствовал все, и так должно было быть, ибо мертвое неугодно тем, кто хранит потомков; он жил и обязан был жить долго.
— Уй-ю-й-йюуу!
Повинуясь ясному приказу, Ветер Страха и Ветер Боли на несколько мгновений оставили жертву в покое. Приблизив маску к расширенным глазам пленника, дгаанга замер, впитывая мольбы взгляда.
— Йя? — почти прошептал он. — Й-я-й-а?
Уста промолчат, глаза ответят. Что тебе нужно было в предгорьях, человек равнины? Чего хотят пославшие тебя и многих, подобных тебе?..
Прислушался. Взвыл, словно благодаря несчастного за некое откровение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11