Но как в мальчике нечто предвещает мужчину, так и какие-то из этих способностей доходят до тебя по Коридорам Времени. Не могу сказать, откуда ты черпал силы, когда был на Урсе. Отчасти, несомненно, в самом себе. Но не все и даже не большая часть исходит из тебя, иначе ты бы погиб. Возможно, из твоего мира или из его Старого Солнца. Когда ты плыл на корабле, рядом с тобой не было ни мира, ни солнца, и ты стал вытягивать то, что мог, из самого корабля, едва не повредив его. Но и этого было недостаточно.
– А Коготь Миротворца не имел никакой силы?
– Дай мне взглянуть на него. – Она протянула светящуюся ладонь.
– Давным-давно он был уничтожен оружием асциан, – произнес я.
Она ничего не сказала, лишь досмотрела на меня; и спустя один удар сердца я понял, что она смотрит на мою грудь, где в маленьком мешочке, который сшила для меня Доркас, я носил шип.
Я тоже взглянул туда и увидел свет – куда слабее, чем ее, но достаточно ровный. Я вынул шип, и его золотое сияние разлилось от стены до стены, прежде чем погаснуть.
– Он стал Когтем. Таким я нашел его среди камней.
Я протянул его Афете; но она смотрела не на него, а на почти затянувшуюся рану на моей ладони, которую шип нанес мне.
– Он пропитался твоей кровью, – сказала она, – а в крови – твои живые клетки. Не думаю, что он был бессилен. И неудивительно, что пелерины так почитали его.
Затем я оставил ее, спотыкаясь, почти на ощупь вышел снова на берег и долгое время бродил там по песку. Но здесь нет места мыслям, роившимся тогда в моей голове.
Когда я вернулся, Афета по-прежнему ждала меня, а ее серебряное мерцание сделалось еще настойчивее.
– Можешь? – спросила она, и я сказал ей, что она прекрасна.
– Но ты можешь? – спросила она снова.
– Сперва надо поговорить. Я бы предал свой род, если бы не задал тебе несколько вопросов.
– Тогда спрашивай, – прошептала она. – Но имей в виду, ничто из сказанного мною не поможет твоей расе в грядущем испытании.
– Как ты говоришь? Какова природа этих звуков?
– Слушай мой голос, – сказала она, – а не мои слова. Что ты слышишь?
Я последовал ее совету и услышал шелковый шелест постельного белья, шорохи наших тел, тихий шум прибоя вдалеке и биение собственного сердца.
Я готов был задать сотню вопросов, и казалось, каждый из них может добыть мне Новое Солнце. Ее губы коснулись моих, и все вопросы исчезли, унеслись из моего сознания, словно их никогда и не существовало. Ее руки, губы, глаза и груди, которых я касался, – во всем присутствовало волшебство; но было и что-то еще, возможно, аромат ее волос. По-моему, я вдохнул бесконечность ночи…
Лежа на спине, я вошел в Йесод. Или, вернее, Йесод сомкнулся вокруг меня. Только тогда я понял, что никогда здесь не был. Звезды мириадами изливались из меня, как фонтаны солнц, и на мгновение мне почудилось, что я знаю, как рождаются вселенные. Все – безумие.
Реальность сменила тьму, зажгла свой светильник, разогнав темноту по углам, а вместе с нею все легкокрылые порождения нашей фантазии. Что-то родилось между Йесодом и Брией, когда я сошелся с Афетой на том диване в закругленной комнате, нечто крошечное и необъятное, обжигающее, словно уголь, поднесенный щипцами к языку.
Это был я.
Я спал, и спал без сновидений, не ведая, что сплю.
Когда я проснулся, Афета уже ушла. Солнце Йесода светило сквозь отдушину в самом конце завитка раковины. Слабея, его свет доходил и до меня, отраженный белыми стенами, и я проснулся в золотистом полумраке. Я встал и оделся, гадая, куда подевалась Афета; но не успел я натянуть сапоги, как она явилась с подносом в руках. Меня смутило то, что такая важная дама прислуживает мне, и я сказал ей об этом.
– Но ведь благородные наложницы при твоем дворе прислуживали тебе, Автарх?
– Что они по сравнению с тобой?
Она пожала плечами.
– Я не важная дама. Разве что для тебя и только сегодня. Наше положение определяется близостью к иерограмматам, а я не очень близка к ним.
Афета поставила поднос и села рядом. На подносе лежали маленькие пирожки, стоял графин с холодной водой и чашки с какой-то курящейся жидкостью, которая выглядела как молоко, но молоком не являлась.
– Не могу поверить, что ты далека от иерограмматов, госпожа.
– Просто ты слишком много значения придаешь себе и своему Урсу, воображая, будто мои слова и наши сиюминутные поступки решат его судьбу. Это вовсе не так. То, что мы сейчас делаем, не имеет никакого значения, а ты и твой Урс никого здесь не заботят.
Я ждал, что она еще скажет, и наконец она добавила:
– Кроме меня, – и надкусила один из пирожков.
– Спасибо, госпожа.
– И то только потому, что ты здесь. Хотя ни ты, ни твой Урс мне вовсе не нравятся, а сам ты очень печешься о нем.
– Но, госпожа…
– Я знаю, ты думал, что я желаю тебя. Только теперь ты нравишься мне настолько, что я могу признаться в отсутствии всякого желания. Ты – герой, Автарх, а герои – всегда чудовища, которые являются, чтобы сообщить нам то, что мы предпочитали бы не знать. Но ты – монстр из монстров. Скажи мне, когда ты шел по круглому залу в Палату Слушаний, ты разглядывал картины?
– Некоторые, – признался я. – Там была камера, куда поместили Агию, и я заметил еще пару других…
– И как, по-твоему, они попали туда?
Я тоже взял пирожок и отпил из чашки, которая стояла ближе ко мне.
– Не имею представления, госпожа. Я видел столько чудес, что перестал удивляться им – всем, кроме Теклы.
– Но вчера ты не решился расспросить о ней – даже о Текле, – опасаясь того, что я могу сказать или сделать. Хотя порывался сотню раз.
– Неужели я понравился бы тебе больше, госпожа, если бы, лежа с тобой в одной постели, принялся расспрашивать о своей старой любви? Воистину ваш род непостижим. Но раз уж ты сама заговорила о ней, расскажи мне.
Капля белой жидкости, которую я пил, толком не распробовав, упала рядом с чашкой. Я огляделся по сторонам в поисках чего-нибудь, чем можно было бы вытереть ее, но ничего не нашел.
– У тебя дрожат руки.
– Твоя правда, госпожа. – Я поставил чашку, и она загремела о поднос.
– Ты так любил ее?
– Да, госпожа, и ненавидел. Я – Текла и тот, кто любил Теклу.
– Тогда я ничего не скажу тебе о ней – какой в этом прок? Возможно, она сама расскажет тебе после Представления.
– То есть если победа будет за мной.
– А твоя Текла наказала бы тебя за поражение? – спросила Афета, и великая радость озарила меня. – Однако ешь, ведь нам пора идти. Вчера я говорила тебе, что дни здесь короче, и половину этого дня ты уже проспал.
Я проглотил пирожок и осушил чашку.
– Что будет с Урсом, если я потерплю поражение?
Афета поднялась.
– Цадкиэль справедлив. Он не сделает Урс хуже, чем есть, хуже, чем ему пришлось бы, если бы ты не явился.
– А это означает ледяное будущее, – сказал я. – Но если я одержу победу, явится Новое Солнце.
Вероятно, в питье было подмешано какое-то снадобье, ибо я, казалось, стал бесконечно далек от себя самого и смотрел на себя, как смотрит человек на мотылька, прислушиваясь к собственному голосу, как ястреб слышит попискивание полевой мыши.
Афета раздвинула занавес. Я последовал за ней. В открытой арке сверкало чистое море Йесода – этакий сапфир с белыми блестящими прожилками.
– Да, – сказала Афета. – И твой Урс будет уничтожен.
– Госпожа!..
– Довольно. Идем со мной.
– Значит, Пурн не ошибся. Он хотел убить меня, и мне стоило бы позволить ему сделать это.
Выбранная ею улица была круче, чем та, по которой мы спускались накануне. Она поднималась прямо по склону горы к Дворцу Правосудия, нависавшему над нами точно облако.
– Не ты помешал ему, – сказала Афета.
– Раньше, госпожа, на корабле. Значит, прошлой ночью, в темноте – это был он. И кто-то остановил его, не то я бы лишился жизни. Я не мог высвободиться сам.
– Цадкиэль, – пояснила она.
Хотя ноги у меня были длиннее, чем у моей провожатой, мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы не отстать.
– Но ты говорила, что его там нет, госпожа.
– Ошибаешься. Я сказала, что в тот день он не сядет на Престол Правосудия. Автарх, оглянись вокруг. – Она остановилась, и я вместе с ней. – Не правда ли, красивый город?
– Самый прекрасный из всех, что я видел, госпожа. В сотни раз прекраснее любого из городов Урса.
– Запомни хорошенько; наверное, ты больше не увидишь его. Твой мир мог бы быть таким же прекрасным, если бы вы все этого захотели.
Больше мы не задерживались до самого входа во Дворец Правосудия. Я представлял себе столпотворение, как на наших открытых судебных заседаниях, но вершину горы окутывала утренняя тишина.
Афета обернулась снова и указала на море.
– Смотри, – повторила она. – Видишь острова?
Я видел их. Казалось, куда ни глянь, поверхность воды была усеяна ими – в точности повторяя картину, открывавшуюся с корабля.
– Ты знаешь, что такое галактика, Автарх? Облако несметного количества звезд, удаленное от всех других облаков?
Я кивнул.
– Остров, на котором мы стоим, вершит суд над мирами твоей галактики. Каждый из этих островов вершит суд над отдельной галактикой. Надеюсь, сие знание поможет тебе, поскольку иной помощи ты от меня не дождешься. Но помни: даже если ты не увидишь меня больше, я все равно буду присматривать за тобой.

21. ЦАДКИЭЛЬ

Накануне матросы сидели в первых рядах поперек Палаты Слушаний. Войдя сюда во второй раз, я немедленно отметил перемену. Те, что занимали их места сегодня, были окутаны мглой, которая, казалось, исходила от них самих, а матросы устроились у двери и у стен зала.
Глядя мимо темных фигур вдоль длинного прохода, что вел к Престолу Правосудия Цадкиэля, я увидел Зака. Он восседал на этом троне. С белокаменных стен по обе стороны от него свисало то, что я сперва принял за две портьеры превосходнейшей ткани, расшитые яркими разноцветными узорами в виде глаз. Только когда они зашевелились, я понял, что это его крылья.
Афета покинула меня у подножия лестницы, и я остался без охраны; пока я стоял, вытаращившись на Зака, появились двое матросов, которые взяли меня за руки и подвели поближе.
Затем они отошли, и я застыл перед ним, склонившись. Речи Старого Автарха уже не лезли непрошено в мою голову; на этот раз в ней царили пустота и замешательство. Наконец я вымолвил:
– Зак, я пришел просить за Урс.
– Знаю, – сказал он. – Добро пожаловать.
Голос его был низкий и чистый, как далекий сигнал золотого рога, и мне вспомнилась одна наивная сказка о Гаврииле, который носил за спиной боевой рог Небес на перевязи из радуги. В памяти всплыла книга Теклы, где я вычитал эту историю; а та, в свою очередь, напомнила мне о большом фолианте в радужном переплете, который показал мне Старый Автарх, когда я спросил его о пути в сад; он, уже осведомленный обо мне, знал, что я прибыл для того, чтобы занять его место и когда-нибудь отправиться просить за Урс.
Конечно, я видел Цадкиэля еще до того, как помогал Сидеро и остальным ловить его в образе Зака, и облик мужчины, представшего теперь передо мной, был не более (но и не менее) истинным, чем облик крылатой женщины, чей взгляд поразил меня тогда, а вместе они были не более и не менее истинны, чем зверек, который спас мою жизнь, когда Пурн пытался убить меня у вольера.
И я сказал:
– Сьер… Зак… Цадкиэль, великий иерограммат… Я не понимаю…
– Ты хочешь сказать, что не понимаешь меня? А с какой стати? Я сам не понимаю себя – или тебя, Северьян. Но я – это я, твой собственный род сделал нас такими перед апокатастазисом. Разве тебе не рассказывали, что они создали нас по своему подобию?
Я пытался ответить, но не мог. Наконец я просто кивнул.
– Тот облик, что сейчас носишь ты, был их первоначальным обликом, тем, в котором они вышли из зверей. Всякий род меняется со временем. Ты знаешь об этом?
Я вспомнил обезьянолюдей из шахты и сказал:
– Не всегда к лучшему.
– Верно. Но иеро стали управлять своим изменением и, чтобы мы могли следовать им, нашим тоже.
– Сьер…
– Спрашивай. Грядет твой окончательный суд, и он не может быть справедливым. Мы должны по возможности возместить ущерб. Сейчас или потом.
При этих словах мое сердце сковал холод; те, что сидели на скамьях, зашептались за моей спиной, и я слышал их голоса, как шорох листьев в лесу, но знал, кто они такие.
Собравшись с духом, я сказал:
– Сьер, у меня есть один глупый вопрос. Некогда я слышал две сказки о меняющих обличье, и в одной из них ангел – а я полагаю, что ты, сьер, и есть такой ангел – раскрыл свою грудь и передал свою способность менять облик домашнему гусю. Тот немедленно воспользовался ею, навсегда став морским гусем. Прошлой ночью госпожа Афета сказала, что я, возможно, не вечно буду хромым. Сьер, было ли ему – Мелито – велено рассказать мне эту историю?
Тонкая улыбка заиграла в уголках губ Цадкиэля, напоминая добродушный оскал Зака.
– Кто знает? Если велено, то не мной. Ты должен понять, что, когда истина известна, как была она доступна многим на протяжении стольких эонов, она расходится и меняет свой облик, приобретая различные формы. Но если ты просишь, чтобы я передал свою способность тебе, я не могу этого сделать. Если бы мы могли дарить ее, мы бы передали ее своим детям. Ты встречал их, и они томятся в том облике, который ты носишь ныне. Есть ли у тебя еще вопрос или мы можем продолжать?
– Да, сьер. Тысяча. Но если мне позволен только один, тогда хотелось бы знать, почему ты проник на борт корабля именно так, а не иначе?
– Потому что я хотел узнать тебя. В детстве, в своем мире, ты преклонял колено перед Миротворцем?
– В день святой Катарины, сьер.
– А верил ли ты в него? Верил ли всем своим существом?
– Нет, сьер. – Я ожидал, что буду наказан за свое неверие, и по сей день не могу сказать, случилось это или нет.
– Предположим. Но разве ты не знал о ком-нибудь твоего возраста, кто бы верил? – Послушники, сьер. По крайней мере так считалось среди нас, учеников палачей.
– Неужели им не хотелось пойти за ним, если бы представилась такая возможность? Встать бок о бок с ним, если бы он попал в беду? Возможно, ухаживать за ним, если бы он заболел? Я был таким послушником в творении, которого ныне нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47