– Ну и дела, брат: ведь он был совсем крошка, и вот уже взрослый.
Они вспомнили то время, когда сами были детьми и ловили лягушек в прудах на участках: в те голодные годы это было единственное мясо, которое они могли попробовать.
– Твой отец был тогда совсем мальчишкой. Он сеял мяту у оросительных каналов и продавал ее арабам Франко для чая, а на вырученные деньги мы оба ходили на представления.
У дяди Рафаэля до сих пор остался махинский акцент. Он смотрел на моего отца с тем же восторгом, как и в то время, когда из-за разницы в возрасте – на два или три года – двоюродный брат был для него образцом для подражания, почти героем.
– Ты должен был поехать со мной в Мадрид и не надрываться больше в поле. Взгляни на меня: рабочий день – восемь часов, за сверхурочные оплата отдельно, отпуск, прибавка на Рождество и Восемнадцатое июля, и не нужно смотреть на небо, гадая, будет дождь или нет.
Но в его голосе и лице, сильнее постаревшем, чем у моего отца, была та же грусть, что в коридоре и обстановке его дома, сумрачном свете воскресенья – тень горечи, как у человека, постоянно думающего о своей болезни, но не говорящего о ней. Он задумывался, хотя и не переставал нас слушать, морщился от громкой музыки, доносившейся из комнаты сына, и торопился предложить нам еще анисовой водки, пива, жареной картошки и махинских оливок, приправленных тимьяном. Мы должны были остаться обедать, и отец, вместо того чтобы возвращаться домой этим же вечером, к каторжной работе на рынке и в поле, мог провести несколько дней у него дома. Он покажет нам весь Леганес, сводит в бар земляков, и мы объедем бесплатно весь Мадрид – не зря ведь он заслуженный водитель парка!
– Ты не представляешь, сколько денег здесь получили люди. Можешь смеяться над доном Хуаном Марчем и семьей генерала Ордуньи. Видел все эти многоэтажные дома? Так вот совсем недавно здесь были поля и сады, и фермерам заплатили бог знает сколько миллионов. Но стоит увидеть, как эти машины все сносят, – так просто не по себе становится.
Мы съели невероятное количество риса с курицей по-махински, а потом пошли выпить кофе в бар, где висела гравюра покровительницы Махины, большая фотография Карнисерито и цветной туристический плакат с изображением площади Генерала Ордуньи. Уже темнело, когда дядя Рафаэль проводил нас на остановку автобуса. Он гордо сказал водителю, что мы его родственники, и нам не пришлось платить за билет обратно в Мадрид. Дожидаясь, пока автобус тронется, дядя Рафаэль продолжал говорить с грустной оживленностью и раздосадованным добродушием, придававшими ему сходство с фотографией его отца, на которой я заметил подпись Рамиро Портретиста.
– Представляешь, брат, я видел его недавно на площади Испании и подошел поздороваться, но он меня не узнал. Он был с большим аппаратом для фотографирования туристов и новобрачных. Помнишь, как мы фотографировались с тобой на ярмарке в его мотоцикле?
Двери автобуса закрылись, и дядя Рафаэль продолжал стоять на остановке, махая нам рукой до тех пор, пока мы не скрылись из виду. Отец ерзал на сиденье, смотрел на часы, боясь опоздать на вокзал. Было шесть, оставалось еще пять часов до отправления поезда, но отец повторял, что на душе у него неспокойно, и не мог избавиться от тревожного страха опоздать. В автобусе, сидя по другую сторону прохода, я видел его профиль у окна, за которым тянулась бесконечная картина бетонных построек и ночных кварталов. Беспокойный, полный достоинства, узнаваемый и предугадываемый в каждом жесте – в том, как взглядывал на часы или поправлял подплечники пальто, рассеянно смотрел на фары, двигавшиеся нам навстречу, светофоры, мигавшие посреди лакированной темноты асфальта, освещенные окна верхних этажей зданий. Однажды, когда мы смотрели по телевизору документальный фильм о войне на Кубе, там показали фотографию множества людей в форме с полосками, собравшихся на гаванской пристани у мостика парохода.
– Видишь эту толпу? – спросил отец, и я подумал, что он собирается завести разговор о моем прадеде Педро Экспосито. – Так это всё мертвецы.
Когда по громкоговорителям объявили об отправлении поезда, мы сидели в Анточе уже больше часа. Стоя у подножки, нервничая и пытаясь сдержать страх, что поезд уйдет перед его носом, несмотря на все предосторожности, отец обнял и поцеловал меня, проведя рукой по моим растрепавшимся волосам. Он сказал, чтобы я хорошо питался, усердно учился, вставал рано и не впутывался в политику. Потом отец открыл бумажник и вручил мне две банкноты по тысяче. Он сделал это сдержанно, но задумчивой медлительностью своего жеста и суровостью лица дал понять, что я находился в Мадриде против его воли и что ему стоило большого труда заработать эти деньги. Услышав гудок поезда, отец энергично забрался на подножку. Схватившись за перекладину и уже не боясь пропустить поезд, он сказал, что хочет попросить меня об одном одолжении:
– Ради всего святого, сбрей эту бороду, сынок.
Когда поезд был уже далеко, я продолжал различать отца по его седым волосам среди других голов, высовывавшихся из окон, а потом, с облегчением и некоторой горечью от его отъезда, вышел навстречу ночи, холоду и далеким огням Мадрида.
III. ПОЛЬСКИЙ ВСАДНИК
Я никогда раньше столько не говорил: я говорю с тобой вслух, когда ты смотришь на меня или когда мы выключаем свет и ты прижимаешься ко мне и просишь не умолкать. Я продолжаю говорить с тобой, когда ты уже спишь и я слышу твое дыхание, и просыпаясь по утрам, когда ты вышла купить газету и меня пугает твое отсутствие. Почти засыпая опять, я вытягиваюсь в постели, чувствуя, будто меня окутывают не только простыни и стеганое одеяло, но и тепло твоего присутствия. Мне нравится находиться в этом состоянии – на грани сна и бодрствования, когда внешние ощущения смешиваются с обрывками сновидений. Я слышу звук поворачивающегося в замке ключа, твои осторожные шаги, стук чашек на кухне, шум воды и соковыжималки. Чувствуя запах жареного хлеба и кофе, я открываю глаза и вижу тебя со спины на другом конце коридора, на кухне с притворенной дверью. Ты убираешь волосы на одну сторону, и мне виден твой профиль: ты сосредоточенно ставишь на поднос чашки, стаканы сока, кофейник и задумчиво смотришь на них, будто размышляя, не забыла ли чего. Ты проходишь мимо спальни, наверное, думая, что я сплю, и я знаю, что ты собираешься поставить диск: тебе нравится начинать Утро под музыку Ареты Франклин, Сэма Кука или «Битлз», а иногда и Мигеля де Молины, Кончи Пикер или кристальную Фугу Баха. Когда ты входишь с подносом, боясь уронить его, я
уже не сплю и снова начинаю говорить, неторопливо рассказывая тебе свой сон. Я вижу, как ты доливаешь мне в кофе горячее молоко и, не спрашивая, добавляешь две ложки сахара, и понимаю, что мы – за такой краткий срок – уже приобрели привычки: меня это удивляет и радует одновременно. Мне странно, что я столько говорю – так вдумчиво и медленно, с перенятой от тебя обстоятельностью, – говорю вслух о себе самом, о своей собственной жизни: я никогда раньше этого не делал – может быть, потому, что никто не задавал мне столько вопросов, как ты.
Я предпочитал молчать и слушать других, наблюдать и следить за ними. Мой голос служил мне лишь для того, чтобы придумывать или лгать, скрываться за голосами других людей, говоря то, что хотели они или что я сам считал уместным. Я произносил слова любви, но не был уверен, что говорю правду, а лишь старался убедить себя в этом. Я бежал от себя, чтобы затеряться в чаще слов – так же как выходил из своего дома, чтобы избавиться от одиночества, и упорно искал кого-то – друзей или женщин, бары, где смех и музыка одурманивали меня и я мог слышать вокруг себя слова. Я беспричинно преследовал их, как и те, что быстро звучат в наушниках, когда я сижу в кабине перевода: фрагменты диалогов или речей, сотни тысяч, миллионы слов, произнесенных на четырех или пяти языках. Ни в одном из них я не находил ни спасения, ни истины, и, переставая слышать их, возвращался в ту же тишину, от которой убежал. Слова приводили меня в отчаяние, но я не мог жить, когда они переставали звучать: я боялся ничего не слышать, как слепой, ощущающий в тишине одиночество. Я ставил пластинку, включал радио, прислушивался к голосам в соседней квартире, вел долгие разговоры со своей собственной тенью, давал себе приказы и советы: не ищи больше встреч с этой женщиной; не пей; не забудь выкинуть мешок с мусором; поднимайся, уже без двадцати девять; не пропусти блондинку, которая только что вошла в столовую…
Я мысленно разговаривал с Феликсом по телефону и сочинял письма к нему, так никогда и не написанные. Разговаривая с кем-нибудь, я перенимал произношение: так же мгновенно я присваиваю чужие мнения или настроения, и поэтому не способен вести дискуссию, не перейдя на сторону своего противника, и для меня не составляет никакого труда выучить иностранный язык или скопировать чужой голос. Феликс говорит, что я мог бы зарабатывать на жизнь чревовещанием: это то же самое, что путешествовать в другую страну, не сходя с места, менять душу, память и даже личность. Моя собственная ускользает от меня сразу, стоит мне только забыться: я не могу долго оставаться в первом лице единственного числа, а множественное число мне почти никогда не приходилось использовать. Кажется, только сейчас я могу говорить «я» и «мы», не чувствуя себя фальсификатором и не желая скрыться, не придумывая того, что я говорю и кому. Но меня пугают эти слова – «никогда» и «сейчас»: влюбленные очень любят их повторять, и конечно же, мы с тобой тоже говорили их другим: «Я никогда никого не любил так, как тебя, сейчас я счастлив, как никогда, мне никогда еще не было так хорошо».
В то время когда я встретился с тобой, эти слова были мне ненавистны, и я хотел излечиться от любви – вроде того, как бросают курить. Меня приводили в негодование ее популярность, пустота и вездесущность: все песни, книги и фильмы трезвонят о любви на всех языках, все любовники клянутся друг другу «никогда, никогда больше и только сейчас». Все в мире ждут любви, разыгрывают ее, влюбляются, тоскуют и терпят жестокие муки – из-за пустоты, из-за того, что читали книги или слушали песни, где другие влюблялись. Они изо всех сил стремятся завоевать ее, платят, лгут, унижаются ради этого, а добившись, умирают от скуки и разочарования или мечтают только о том, чтобы убежать или остаться одному в постели. Люди имитируют ласки и оргазмы (что за слово, следовало бы запретить его!), стонут, как животные, скрывая в темноте равнодушие или отвращение, а потом курят в постели, храня молчание, не зная, что сказать, или боясь, что, открыв рот, не смогут сдержать зевок. Или, что еще хуже, повторяют позы и слова, перенятые из порнографического видео, благопристойные извращения, употребляют грубые уменьшительные словечки, которые заставили бы их покраснеть от стыда, если бы они услышали их от других, представляют с закрытыми глазами, что обнимают другое тело или произносят другое имя.
Я отрекался от всего этого с яростной решимостью, как монах, запирающийся на ключ в своей келье, чтобы не выходить, уничтожал в себе желание, налагал на себя невротическое исполнение своих обязанностей, маний одинокого человека в улье таких же одиноких, как он сам, людей, в дождливом городе, где улицы пустеют после шести. Возвращаться домой на автобусе, читая газету и стараясь, как это ни сложно, никого не задевать и никому не смотреть в глаза. Чрезмерное отопление в квартире, беспорядок, еженедельно устраняемый уборщицей, но растущий час от часу, как сорняки в сельве: грязное полотенце в углу ванной, тарелки, сваленные горой в раковине, – ужин, быстро разогретый в микроволновой печи и уничтоженный перед телевизором. Глубокая тишина, становящаяся невыносимой к десяти-одиннадцати часам, в особенности если не показывали никакого фильма, интересовавшего меня или достаточно сносного. Предусмотрительно включенный будильник и, как максимальная награда дня, – удовольствие лечь пораньше, не слишком много выпив, ни из-за кого не страдая и зная, что никто не может вменить мне в вину свои страдания. Выкуренная наполовину сигарета и сразу же отложенная книга, стакан воды и капсула снотворного. Приобретенные с годами навыки, позволяющие жить без энтузиазма и в то же время благополучно избавляющие от терзаний, одинокая ничтожность, заключающая человека в своего рода хитиновый панцирь, хотя он и не замечает этого, забившись в свой угол как таракан. Безразличное чувство смирения и утраты, не препятствующее самоотдаче на работе, а скорее благоприятствующее ей, потому что работа – единственное правдоподобное и представимое будущее, занятие, приносящее в конце каждого месяца несомненную прибыль и каждый день – свою дозу интриг, тщеславия, гордости и злости.

* *
Я привык говорить с очень немногими людьми и быть иностранцем. Я уже почти не чувствовал ностальгии по Испании: возвращаясь на каникулы, я находил лишь грубую и шумную страну, где повсюду курили и громко разговаривали, и через неделю уже жаждал уехать. Я приезжал в Махину и умирал от тоски, глядя на постаревших родителей, все более дряхлых и беспомощных бабушку с дедушкой, провинциально-меланхоличных и растолстевших друзей, без остатка бунтарства, с поредевшими волосами, с детьми, новыми интересами и знакомыми. Они каждый раз встречали меня со сдержанной и недоверчивой гостеприимностью, будто втайне обвиняя в предательстве, хотя все, что я сделал, было лишь реализацией нашей общей мечты о бегстве. Ее смог осуществить в полной мере лишь я один – но не потому, что у меня было больше смелости, чем у них, а потому, что меня увлекло более могучее течение, не откатывавшееся назад. Друзья упрекали, что я не был на их свадьбах, что я утратил акцент Махины, спрашивали о работе, о европейских городах, где я жил долгие годы, и я боялся, что мои ответы уязвляют их. С каким облегчением я уезжал из Махины и садился на самолет в Мадриде, но теперь я понимаю – мне открылось это на днях, в том отеле на окраине Чикаго, казавшемся заколдованным домом, – что мой страх был намного сильнее, чем я думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78