https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/mojki-dlya-vannoj/
Неужели заснул? Вот штука-то!
Шаги…
– Ну как, Алексей Андреевич?
– В лучшем виде-с!.. Выпил весь бокал… До дна!
– А что, скоро ему лихо-то станет?
– Сейчас придет домой, а через час ногами задрыгает!
– Ногами?
– Ногами…
– Хм!.. А что, если повременить бы, Алексей Андреевич…
– Это насчет чего? Аракчеев хмурится.
– Да я… о государе… стоит ли?
– Мочало вы, Александр Николаевич! С вами кашу не сваришь!
– Нет, я ничего. Повременить вот только бы…
– Заладил все – повременить да повременить! Я, брат, не таковский! Сейчас действовать начну! Сей минутой!..
Аракчеев достал из-за пазухи пакет и хлопнул по нему ладонью.
Голицын покосился на печати. На конверте одно лишь слово уловил: «Семеновский». Конечно, полк.
«Эх! И впрямь ведь! Ну что ж, вывози, богородица!»
– Так… во дворец?
– Угу! – мрачно отозвался Аракчеев.
– Пожалуйте стакан лафиту! Пожалуйте стакан лафиту! – любимое присловье графа Палена, организатора убийства императора Павла.
– вздохнул Голицын.
– Что это ты Палена, князь, вспомнил?
– Да… так!.. Время подходящее.
– Бу-дет! Жаль вот, за ужином тебя не было, стерлядина была что французинка какая! Беда, какая заманчивая.
– Хе-хе-хе! От воображения больше!..
– Ха-ха-ха!.. Ик!.. ик!..
– Поминает кто-то!..
– Князь Ватерлоо, поди! Ик! Ик! Ой!..
Аракчеев внезапно округлил глаза.
– Что-о?… – бросился к нему Голицын.
Аракчеев замахал руками и бросился на пол.
– Алексей Андреевич! Алексей…
– Хррр!.. Жгет!.. жгет!! Хррр!.. А!., а…
Аракчеев тискает руками горло, глаза стеклянные выпирают из глубоких орбит.
Голицын ухватился руками за край стола и неотрывно смотрит. Окаменел.
Около Аракчеева на ковре белеет прямоугольник пакета. Голицын быстро нагнулся и схватил. Сердце заколотилось часто…
«Вот изверг-то! Династию погубить решил! Будь, что будет!»
На остатке свечи поджег с угла. Пепел жирными хлопьями падал на стол…
– Слава богу, – перекрестился Голицын.
Посмотрел на недвижного графа. Медленно опустился рядом и осторожно рукой хотел было дотронуться…
Свеча мигнула и зачадила.
Голицын быстро отпрянул, опрокинул кресло, дверь кое-как нащупал, а там через сад, усердно крестясь, пробежал… от кустов шарахнулся. По улице сторонкой домой…
– Еще на меня государь подумает! Господи, да что же это!.. Ох, Никола-угодник, вывози!.. Вывози раба божьего Александра!..
* * *
Два гвардейца встречаются на Аничковом. Лицо у одного сумрачное, мятое…
– Па-аручик Лежнев, пади сюда! Я, па-анимаешь, загибаю угол, а он, гаврит, у меня ответу нет… и я ему…
– Постой, постой!
– Да что стоять!.. П-панимаешь, Леньку бутылкой!..
– Брось, давай! У меня, брат, новости-то поинтереснее твоих… (Оглядывается.) Знаешь, Настька Мин-кина овдовела!.. ^
– Да что ты?! Неужто Арак…
– В том-то и дело, друже, что – да!
– Гы-ы!..
27
Обратный путь – не пыльная столбовая дорога и не тряская карета, не гордая и дикая природа Псковского края, не мелодичный залив валдайских колокольчиков, а серая гладь Балтики, палуба стройного корвета, скрип блоков и хлопанье парусов.
Разлука…
Наташа плакала, как умеют плакать только страдающие женщины, тихо и неудержимо, шептала бессвязные слова, путая их с другим именем. И ее истекающая слезами боль не хотела признавать ничего, ни человечества, ни долга.
Роман целовал Наташу долгими поцелуями, которые медленно впитывают уходящую возможность вот так целовать, так касаться, зная, что скоро требовательно хлопнет по плечу назначенное время и он уйдет и больше никогда не сумеет вернуться назад…
Разлука.
Александр – император российский – дает торжественный банкет. Фрак Владычина украшен Андреевской звездой Орден Андрея Первозванного – высший орден Российской империи, мужские потомки в императорской семье получали орденский знак при рождении на свет. Пародия в том, что звезда нацеплена на фрак. По обычаям русского двора, герой обязан был присутствовать на дворцовом приеме в мундире, соответствующем его титулу и миссии. Осмеем убожество наших костюмологических представлений, происходящее от убожества костюмерных в провинциальных театрах.
, все это видят, об этом говорят. Седые головы внимательно склоняются, слушают критический шепот. За щитами вееров больше вздохов, нежели злословия.
Александр – князь – долго не знал, как начать, неловко топтался и перебирал бумаги, наконец, как лодку от берега, оттолкнул выпиравшие из горла слова. Владычин обещал посетить прощальный бал. Наташа машинально двигалась в экосезе и часто убегала пудриться.
Александр – поэт – пришел и уселся на краю постели. Роман открыл глаза. Пушкин молчал, был мрачен.
Роман потянулся рукой к курчавой голове поэта.
Юноша вскочил. Короткий поцелуй, жаркое «прощай», быстрая фигура мелькнула в дверях, замерла на мгновение и скрылась.
Роман заметил небольшой бумажный сверток, брошенный на одеяле, развернул его, начал читать, и глаза, спокойно глядевшие на Ватерлоо, внезапно капитулировали перед строфами Пушкина…
Палуба стройного корвета. Скрип блоков и хлопанье парусов. Серая гладь Балтики.
* * *
Май 1819 года.
28
– Ты знаешь, Сергеич, что смирение и кротость – высшее правило для помазанников божьих… Аракчеев намедни опять ко мне приходил, заставлял… А знаешь что? – Александр наклоняется к уху дрожащего от страха Сергеича; камердинер пятится, трясясь, а царь холодными пальцами теребит плечо напуганного старика.
– Павел – отец мой, пучит глаза на меня, а Алешка Аракчеев все с советом: ваше, говорит, величество!..
Сергеич с криком отскакивает… и – бух в ноги.
– Увольте, государь, от этаких ужастев!.. Я мужик простой, верой и правдой… Боюсь я покойников!
– Стой, Сергеич, погляди, что царям предначертано, – духом нищенствовать! Встань и слушай – подымая старика, торжественным голосом промолвил Александр, – смирение и душевное нищенство – прежде всего, и печать промысла да пребудет на мне!
* * *
Тишину коридора прорезал визг бегущего Сергеича, за которым гнался безумный Александр, только что целовавший сапоги своего старого камердинера…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Маршал Ней любовно обнимает Владычина.
– Наконец-то вы с нами, дорогой князь!
Роман заставляет Нея всю дорогу, от вокзала до Пале-Рояля, рассказывать последние новости.
Так?., так?! Значит, в комиссиях работа кипит вовсю?… Это хорошо, очень хорошо!.. Проект об учреждении фабричных комитетов утвержден императором?… Отлично!.. Генерал Пуатье неожиданно приехал ночью домой и застал в спальне Дагера?… Император часто вспоминал князя Ватерлоо?… Маршал Ней тоже?!. Дворяне недовольны реформой? Их можно успокоить. Маршал питает отвращение к чистокровным аристократам? Он прав! Самое лучшее прошлое – Аустерлиц и Ваграм!.. В России морозы и колкий воздух, как и в двенадцатом году… Маршал хорошо помнит двенадцатый год? Да, Россия тоже не забыла Бородино… Женщины? Женщины… Там женщины не такие, как здесь. Маршал предпочитает хорошее вино? От него легкое опьянение и бодрость?… Да… да… А там – смертельная попойка. Пить – так уж до конца, любить… О, меня слишком балуют! У Пале-Рояля почетный караул! Оркестр! И даже неудачный любовник Дагер! Как мы быстро приехали… Добрый день, старая гвардия, добрый день!..
2
Переулок Трех Святителей Трех святителей почитает только русская православная церковь, в католическом Париже о них слыхом не слыхивали. Осмеянию подлежит наивная готовность переносить старомосковские реалии на сады заграничных Семирамид.
…
Как и другие – грязный и узкий, такой узкий, что старожилы обитатели полуразвалившихся домов не помнят, когда последний раз громыхал экипаж по неровной мостовой. И несмотря на это, трудно было найти человека, не знавшего, как удобней попасть в переулок Трех Святителей, где находился кабачок дядюшки Парпиньоля.
Старую вывеску, украшавшую вход в темный и сырой подвал, сорвали во время веселых дней Великой революции, когда толпа студентов, неизвестно для чего, построила в переулке огромную баррикаду; но название кабачка сохранилось – «Фригийский колпак».
Раз побывав во «Фригийском колпаке» и послушав бесконечные рассказы дядюшки Парпиньоля, невозможно было пить в каком-нибудь другом кабачке. Здесь, в этих низких, налитых табачным дымом комнатах, любил промочить горло после долгих споров в Конвенте неистовый Дантон. За одним из этих столов не раз сиживал Демулен, сочиняя легкомысленные статьи, приводившие в бешенство Марата.
О! дядюшка Парпиньоль может много рассказать о тех, кто потерял головы на том же шатком помосте, куда они послали жирного Капета отвесить поклон санкюлотам Парижа. Недаром еще и сейчас Парпиньоль особенно любимым гостям наливает вино из бочки, которую начал красавец Сен-Жюст!
* * *
Сегодня, только Парпиньоль открыл двери кабачка и зажег у входа фонарь, вошел первый посетитель.
– Эй, хозяин! Кружку бургундского.
– Анато-о-ль! Кружку бургундского, да поживей.
Кроме тонкого уменья по запаху, по едва уловимому тусклому блеску различать многочисленные сорта вин, Парпиньоль обладал еще уменьем узнавать, кто из посетителей хорошо платит. Если посетитель (студент ли, неожиданно получивший деньги из дома, или мелкий клерк, обсчитавший простодушного клиента) хвастун и враль, дядюшка сядет рядом и, вытягивая случайные медяки, будет выслушивать нелепые рассказы о прекрасных незнакомках, ночных дуэлях и ревнивых рогоносцах. Если же это поэт, шатающийся по кабачкам в погоне за музой, или мирный горожанин, Украдкой от жены заглянувший в запретное место, дядюшка будет без устали одурманивать гостя имена-ми Дантона и Демулена.
Вот почему, когда Анатоль принес из подвала кружку, Парпиньоль сам понес ее к столу, за которые задумчиво сидел незнакомый посетитель.
– вот… кружка.
– Спасибо.
– Простите, я знаю всех посетителей «Колпака», но вас вижу как будто в первый раз.
– Да?! Я только сегодня приехал.
– А-а, вы приезжий!.. Очень рад, что знакомство с Парижем вы начинаете с моего кабачка. Вы не пожалеете. Ах, молодой человек, теперь не ценят исторические места! Наоборот, теперь изо всех сил стараются уничтожить все напоминающее о прошлом. И только здесь, здесь, в моем кабачке, я оберегаю дорогие тени тех, кто раньше сидел за этими старыми столами… Да-с!.. Кого только я не видал в этом подвале за сорок лет моей работы! Анато-о-ль, еще кружечку сюда, да поживее!.. В наши дни такими вещами не хвастаются, но я буду до гроба помнить дружбу с Дантоном. Как же иначе… Анато-о-ль, займись!.. Как же иначе, молодой человек, когда я знаю, что, не будь моего «Колпака», Франция не имела бы Дантона. Хороший был человек… Анато-о-ль, еще кружку!.. Помню, в день его казни я единственный раз за сорок лет закрыл «Колпак» и пошел посмотреть на своего друга. Ах, что это было за зрелище! Демулен, белый, как известка, старался улыбаться, а Дантон был спокоен и весел, как всегда. Он меня узнал и кивнул, последний раз кивнул дядюшке Парпиньолю. Когда он опустился на колени и положил голову, мне показалось, что он, как часто бывало в «Колпаке», пьяный заснул за столом… Теперь его никто не вспоминает… Только вот Жан и то…
– Какой Жан?
– Да Жан Гранье, мой племянник, слесарь и опасный якобинец. И, помяните мои слова, он и его друзья плохо кончат.
– У него есть друзья?
– Такие же нищие, как и он. Студентишко Бланки, Мильер-бочар и какой-то Дюко.
– И он часто бывает здесь?
– Почти каждый день в это время. Его мать, умирая, поручила Жана моему воспитанию, но этот шалопай…
– Что скажешь, дядюшка, а? Ты опять занят чтением лекций по истории? Ха-ха! Он вам еще не надоел своей болтовней о дураке Демулене и Дантоне, который был умнее других, но не сумел остаться до конца народным вождем? Он изменил революции, а за это – смерть!
– Да, это верно… За измену – смерть.
– Он своей изменой заставил забыть, кто был творцом сентябрьской резни… А все потому, что он был влюблен в революцию, влюблен, как в красивую женщину… Так нельзя. Революцию надо любить как повседневную работу, как подчас скучную необходимость, как тяжелую службу. Вот таким был Марат.
– Да, Гранье, таким был Марат!
– И такими должны быть мы!
– Кто мы?
– Мы… Эй, дядюшка Парпиньоль, тащи-ка сюда кружку вина, но непременно из бочки, которую откупо-рил неподкупный Брут!
3
Господин Радон был удивлен не менее своих клерков, когда распахнулась неожиданно дверь и шум так некстати оборвал его беседу со старшим агентом Птифуаром Существует прием посрамления персонажей бранными кличками, засекреченными иноязычностью. «Птифуар» по-русски означает «жидкое дерьмецо». Посвященные в таких случаях хохочут не столько над прозвищем, сколько над теми, кто не понимает, что тут смешного.
.
– В чем дело?… Что за шум?…
– Господин Радон… Готовится заговор.
– Заговор?
– Да… Да… Опасный заговор.
– Постойте! Кто вы?!
– Это наш агент, господин Радон.
– Наш агент? Вы плохой агент, вы мелете вздор! Какой заговор? Почему Птифуар мне ничего не говорил?… Птифуар, вы слышите: этот молодчик где-то открыл заговор, а вы…
– Господин Радон, я этого агента в последний раз видел…
– Ладно, ладно… Ну а против кого организуется заговор?
– Против всех!
– Против всех?
– Да, против всех…
* * *
Наполеон нервно подергивал выставленной вперед ногой. Сен-Симон, читая докладную записку, изредка поглядывал на императора, видел вздрагивающую ногу и чувствовал, как подкатывает к горлу неприятным комком страх, что вот сейчас император начнет кричать визгливым голосом, брызгать слюной и ругаться.
– Довольно… Мне надоело. Третий доклад, и ни одного заговора. По вашему просвещенному мнению, все французы бесконечно преданы императору!..
– Ваше величество…
– Ваше величество… Чепуха! Полицейские агенты берут пример с вас и ни черта не делают. О! В Особом отделении прекрасно знают, сколько раз в день я читаю, когда встает князь Ватерлоо и у какой потаскушки спал Ней… Это они умеют…
– Ваше…
– Молчите, когда я говорю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Шаги…
– Ну как, Алексей Андреевич?
– В лучшем виде-с!.. Выпил весь бокал… До дна!
– А что, скоро ему лихо-то станет?
– Сейчас придет домой, а через час ногами задрыгает!
– Ногами?
– Ногами…
– Хм!.. А что, если повременить бы, Алексей Андреевич…
– Это насчет чего? Аракчеев хмурится.
– Да я… о государе… стоит ли?
– Мочало вы, Александр Николаевич! С вами кашу не сваришь!
– Нет, я ничего. Повременить вот только бы…
– Заладил все – повременить да повременить! Я, брат, не таковский! Сейчас действовать начну! Сей минутой!..
Аракчеев достал из-за пазухи пакет и хлопнул по нему ладонью.
Голицын покосился на печати. На конверте одно лишь слово уловил: «Семеновский». Конечно, полк.
«Эх! И впрямь ведь! Ну что ж, вывози, богородица!»
– Так… во дворец?
– Угу! – мрачно отозвался Аракчеев.
– Пожалуйте стакан лафиту! Пожалуйте стакан лафиту! – любимое присловье графа Палена, организатора убийства императора Павла.
– вздохнул Голицын.
– Что это ты Палена, князь, вспомнил?
– Да… так!.. Время подходящее.
– Бу-дет! Жаль вот, за ужином тебя не было, стерлядина была что французинка какая! Беда, какая заманчивая.
– Хе-хе-хе! От воображения больше!..
– Ха-ха-ха!.. Ик!.. ик!..
– Поминает кто-то!..
– Князь Ватерлоо, поди! Ик! Ик! Ой!..
Аракчеев внезапно округлил глаза.
– Что-о?… – бросился к нему Голицын.
Аракчеев замахал руками и бросился на пол.
– Алексей Андреевич! Алексей…
– Хррр!.. Жгет!.. жгет!! Хррр!.. А!., а…
Аракчеев тискает руками горло, глаза стеклянные выпирают из глубоких орбит.
Голицын ухватился руками за край стола и неотрывно смотрит. Окаменел.
Около Аракчеева на ковре белеет прямоугольник пакета. Голицын быстро нагнулся и схватил. Сердце заколотилось часто…
«Вот изверг-то! Династию погубить решил! Будь, что будет!»
На остатке свечи поджег с угла. Пепел жирными хлопьями падал на стол…
– Слава богу, – перекрестился Голицын.
Посмотрел на недвижного графа. Медленно опустился рядом и осторожно рукой хотел было дотронуться…
Свеча мигнула и зачадила.
Голицын быстро отпрянул, опрокинул кресло, дверь кое-как нащупал, а там через сад, усердно крестясь, пробежал… от кустов шарахнулся. По улице сторонкой домой…
– Еще на меня государь подумает! Господи, да что же это!.. Ох, Никола-угодник, вывози!.. Вывози раба божьего Александра!..
* * *
Два гвардейца встречаются на Аничковом. Лицо у одного сумрачное, мятое…
– Па-аручик Лежнев, пади сюда! Я, па-анимаешь, загибаю угол, а он, гаврит, у меня ответу нет… и я ему…
– Постой, постой!
– Да что стоять!.. П-панимаешь, Леньку бутылкой!..
– Брось, давай! У меня, брат, новости-то поинтереснее твоих… (Оглядывается.) Знаешь, Настька Мин-кина овдовела!.. ^
– Да что ты?! Неужто Арак…
– В том-то и дело, друже, что – да!
– Гы-ы!..
27
Обратный путь – не пыльная столбовая дорога и не тряская карета, не гордая и дикая природа Псковского края, не мелодичный залив валдайских колокольчиков, а серая гладь Балтики, палуба стройного корвета, скрип блоков и хлопанье парусов.
Разлука…
Наташа плакала, как умеют плакать только страдающие женщины, тихо и неудержимо, шептала бессвязные слова, путая их с другим именем. И ее истекающая слезами боль не хотела признавать ничего, ни человечества, ни долга.
Роман целовал Наташу долгими поцелуями, которые медленно впитывают уходящую возможность вот так целовать, так касаться, зная, что скоро требовательно хлопнет по плечу назначенное время и он уйдет и больше никогда не сумеет вернуться назад…
Разлука.
Александр – император российский – дает торжественный банкет. Фрак Владычина украшен Андреевской звездой Орден Андрея Первозванного – высший орден Российской империи, мужские потомки в императорской семье получали орденский знак при рождении на свет. Пародия в том, что звезда нацеплена на фрак. По обычаям русского двора, герой обязан был присутствовать на дворцовом приеме в мундире, соответствующем его титулу и миссии. Осмеем убожество наших костюмологических представлений, происходящее от убожества костюмерных в провинциальных театрах.
, все это видят, об этом говорят. Седые головы внимательно склоняются, слушают критический шепот. За щитами вееров больше вздохов, нежели злословия.
Александр – князь – долго не знал, как начать, неловко топтался и перебирал бумаги, наконец, как лодку от берега, оттолкнул выпиравшие из горла слова. Владычин обещал посетить прощальный бал. Наташа машинально двигалась в экосезе и часто убегала пудриться.
Александр – поэт – пришел и уселся на краю постели. Роман открыл глаза. Пушкин молчал, был мрачен.
Роман потянулся рукой к курчавой голове поэта.
Юноша вскочил. Короткий поцелуй, жаркое «прощай», быстрая фигура мелькнула в дверях, замерла на мгновение и скрылась.
Роман заметил небольшой бумажный сверток, брошенный на одеяле, развернул его, начал читать, и глаза, спокойно глядевшие на Ватерлоо, внезапно капитулировали перед строфами Пушкина…
Палуба стройного корвета. Скрип блоков и хлопанье парусов. Серая гладь Балтики.
* * *
Май 1819 года.
28
– Ты знаешь, Сергеич, что смирение и кротость – высшее правило для помазанников божьих… Аракчеев намедни опять ко мне приходил, заставлял… А знаешь что? – Александр наклоняется к уху дрожащего от страха Сергеича; камердинер пятится, трясясь, а царь холодными пальцами теребит плечо напуганного старика.
– Павел – отец мой, пучит глаза на меня, а Алешка Аракчеев все с советом: ваше, говорит, величество!..
Сергеич с криком отскакивает… и – бух в ноги.
– Увольте, государь, от этаких ужастев!.. Я мужик простой, верой и правдой… Боюсь я покойников!
– Стой, Сергеич, погляди, что царям предначертано, – духом нищенствовать! Встань и слушай – подымая старика, торжественным голосом промолвил Александр, – смирение и душевное нищенство – прежде всего, и печать промысла да пребудет на мне!
* * *
Тишину коридора прорезал визг бегущего Сергеича, за которым гнался безумный Александр, только что целовавший сапоги своего старого камердинера…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Маршал Ней любовно обнимает Владычина.
– Наконец-то вы с нами, дорогой князь!
Роман заставляет Нея всю дорогу, от вокзала до Пале-Рояля, рассказывать последние новости.
Так?., так?! Значит, в комиссиях работа кипит вовсю?… Это хорошо, очень хорошо!.. Проект об учреждении фабричных комитетов утвержден императором?… Отлично!.. Генерал Пуатье неожиданно приехал ночью домой и застал в спальне Дагера?… Император часто вспоминал князя Ватерлоо?… Маршал Ней тоже?!. Дворяне недовольны реформой? Их можно успокоить. Маршал питает отвращение к чистокровным аристократам? Он прав! Самое лучшее прошлое – Аустерлиц и Ваграм!.. В России морозы и колкий воздух, как и в двенадцатом году… Маршал хорошо помнит двенадцатый год? Да, Россия тоже не забыла Бородино… Женщины? Женщины… Там женщины не такие, как здесь. Маршал предпочитает хорошее вино? От него легкое опьянение и бодрость?… Да… да… А там – смертельная попойка. Пить – так уж до конца, любить… О, меня слишком балуют! У Пале-Рояля почетный караул! Оркестр! И даже неудачный любовник Дагер! Как мы быстро приехали… Добрый день, старая гвардия, добрый день!..
2
Переулок Трех Святителей Трех святителей почитает только русская православная церковь, в католическом Париже о них слыхом не слыхивали. Осмеянию подлежит наивная готовность переносить старомосковские реалии на сады заграничных Семирамид.
…
Как и другие – грязный и узкий, такой узкий, что старожилы обитатели полуразвалившихся домов не помнят, когда последний раз громыхал экипаж по неровной мостовой. И несмотря на это, трудно было найти человека, не знавшего, как удобней попасть в переулок Трех Святителей, где находился кабачок дядюшки Парпиньоля.
Старую вывеску, украшавшую вход в темный и сырой подвал, сорвали во время веселых дней Великой революции, когда толпа студентов, неизвестно для чего, построила в переулке огромную баррикаду; но название кабачка сохранилось – «Фригийский колпак».
Раз побывав во «Фригийском колпаке» и послушав бесконечные рассказы дядюшки Парпиньоля, невозможно было пить в каком-нибудь другом кабачке. Здесь, в этих низких, налитых табачным дымом комнатах, любил промочить горло после долгих споров в Конвенте неистовый Дантон. За одним из этих столов не раз сиживал Демулен, сочиняя легкомысленные статьи, приводившие в бешенство Марата.
О! дядюшка Парпиньоль может много рассказать о тех, кто потерял головы на том же шатком помосте, куда они послали жирного Капета отвесить поклон санкюлотам Парижа. Недаром еще и сейчас Парпиньоль особенно любимым гостям наливает вино из бочки, которую начал красавец Сен-Жюст!
* * *
Сегодня, только Парпиньоль открыл двери кабачка и зажег у входа фонарь, вошел первый посетитель.
– Эй, хозяин! Кружку бургундского.
– Анато-о-ль! Кружку бургундского, да поживей.
Кроме тонкого уменья по запаху, по едва уловимому тусклому блеску различать многочисленные сорта вин, Парпиньоль обладал еще уменьем узнавать, кто из посетителей хорошо платит. Если посетитель (студент ли, неожиданно получивший деньги из дома, или мелкий клерк, обсчитавший простодушного клиента) хвастун и враль, дядюшка сядет рядом и, вытягивая случайные медяки, будет выслушивать нелепые рассказы о прекрасных незнакомках, ночных дуэлях и ревнивых рогоносцах. Если же это поэт, шатающийся по кабачкам в погоне за музой, или мирный горожанин, Украдкой от жены заглянувший в запретное место, дядюшка будет без устали одурманивать гостя имена-ми Дантона и Демулена.
Вот почему, когда Анатоль принес из подвала кружку, Парпиньоль сам понес ее к столу, за которые задумчиво сидел незнакомый посетитель.
– вот… кружка.
– Спасибо.
– Простите, я знаю всех посетителей «Колпака», но вас вижу как будто в первый раз.
– Да?! Я только сегодня приехал.
– А-а, вы приезжий!.. Очень рад, что знакомство с Парижем вы начинаете с моего кабачка. Вы не пожалеете. Ах, молодой человек, теперь не ценят исторические места! Наоборот, теперь изо всех сил стараются уничтожить все напоминающее о прошлом. И только здесь, здесь, в моем кабачке, я оберегаю дорогие тени тех, кто раньше сидел за этими старыми столами… Да-с!.. Кого только я не видал в этом подвале за сорок лет моей работы! Анато-о-ль, еще кружечку сюда, да поживее!.. В наши дни такими вещами не хвастаются, но я буду до гроба помнить дружбу с Дантоном. Как же иначе… Анато-о-ль, займись!.. Как же иначе, молодой человек, когда я знаю, что, не будь моего «Колпака», Франция не имела бы Дантона. Хороший был человек… Анато-о-ль, еще кружку!.. Помню, в день его казни я единственный раз за сорок лет закрыл «Колпак» и пошел посмотреть на своего друга. Ах, что это было за зрелище! Демулен, белый, как известка, старался улыбаться, а Дантон был спокоен и весел, как всегда. Он меня узнал и кивнул, последний раз кивнул дядюшке Парпиньолю. Когда он опустился на колени и положил голову, мне показалось, что он, как часто бывало в «Колпаке», пьяный заснул за столом… Теперь его никто не вспоминает… Только вот Жан и то…
– Какой Жан?
– Да Жан Гранье, мой племянник, слесарь и опасный якобинец. И, помяните мои слова, он и его друзья плохо кончат.
– У него есть друзья?
– Такие же нищие, как и он. Студентишко Бланки, Мильер-бочар и какой-то Дюко.
– И он часто бывает здесь?
– Почти каждый день в это время. Его мать, умирая, поручила Жана моему воспитанию, но этот шалопай…
– Что скажешь, дядюшка, а? Ты опять занят чтением лекций по истории? Ха-ха! Он вам еще не надоел своей болтовней о дураке Демулене и Дантоне, который был умнее других, но не сумел остаться до конца народным вождем? Он изменил революции, а за это – смерть!
– Да, это верно… За измену – смерть.
– Он своей изменой заставил забыть, кто был творцом сентябрьской резни… А все потому, что он был влюблен в революцию, влюблен, как в красивую женщину… Так нельзя. Революцию надо любить как повседневную работу, как подчас скучную необходимость, как тяжелую службу. Вот таким был Марат.
– Да, Гранье, таким был Марат!
– И такими должны быть мы!
– Кто мы?
– Мы… Эй, дядюшка Парпиньоль, тащи-ка сюда кружку вина, но непременно из бочки, которую откупо-рил неподкупный Брут!
3
Господин Радон был удивлен не менее своих клерков, когда распахнулась неожиданно дверь и шум так некстати оборвал его беседу со старшим агентом Птифуаром Существует прием посрамления персонажей бранными кличками, засекреченными иноязычностью. «Птифуар» по-русски означает «жидкое дерьмецо». Посвященные в таких случаях хохочут не столько над прозвищем, сколько над теми, кто не понимает, что тут смешного.
.
– В чем дело?… Что за шум?…
– Господин Радон… Готовится заговор.
– Заговор?
– Да… Да… Опасный заговор.
– Постойте! Кто вы?!
– Это наш агент, господин Радон.
– Наш агент? Вы плохой агент, вы мелете вздор! Какой заговор? Почему Птифуар мне ничего не говорил?… Птифуар, вы слышите: этот молодчик где-то открыл заговор, а вы…
– Господин Радон, я этого агента в последний раз видел…
– Ладно, ладно… Ну а против кого организуется заговор?
– Против всех!
– Против всех?
– Да, против всех…
* * *
Наполеон нервно подергивал выставленной вперед ногой. Сен-Симон, читая докладную записку, изредка поглядывал на императора, видел вздрагивающую ногу и чувствовал, как подкатывает к горлу неприятным комком страх, что вот сейчас император начнет кричать визгливым голосом, брызгать слюной и ругаться.
– Довольно… Мне надоело. Третий доклад, и ни одного заговора. По вашему просвещенному мнению, все французы бесконечно преданы императору!..
– Ваше величество…
– Ваше величество… Чепуха! Полицейские агенты берут пример с вас и ни черта не делают. О! В Особом отделении прекрасно знают, сколько раз в день я читаю, когда встает князь Ватерлоо и у какой потаскушки спал Ней… Это они умеют…
– Ваше…
– Молчите, когда я говорю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20