День ему сегодня предстоял трудный и давно загаданный. Еще только готовясь к побегу и отшельничеству, Андрей решил, что первым делом в Кувшинках он пойдет на кладбище к отцу и матери, к Танечке, навестит их, уберет могилы, как и полагается это делать ежегодно в канун Пасхи и Радоницы. Вчерашний день ушел у Андрея на обустройство и налаживание жизни на новом месте. Его можно в расчет не брать, вычеркнуть и подлинным началом этой новой жизни считать день сегодняшний, когда у Андрея свершится свидание с родителями и Танечкой, с бабкой Ульяной, с прадедом Никанором, со всем их Михайловским родом.
Наскоро умывшись возле колодца холодной, хорошо отстоявшейся за ночь водой и так же наскоро позавтракав остатками вчерашней трапезы, Андрей пошел в сарай и поветь и принялся собирать необходимый ему для работы на кладбище инвентарь. Все оказалось под рукой, на своих, памятных Андрею с детства местах: лопата и сенные деревянные грабли (другими, железными, в их краях почти не пользовались: земля песчаная, рыхлая – они без надобности) стояли в повети за штабельком дров; плетенную из сосновых гибких кореньев корзину с высокой лозовой дужкой Андрей обнаружил в сарае на вышках; там же возле коровьего ковша-ясель он прихватил конопляный поводок (вдруг пригодится что перевязать, перенести). Надо было взять еще и топор, чтоб вырубить на могилах сирень, которая небось обступила их со всех сторон, а то и проросла на холмиках молодыми хлесткими побегами. Андрею пришлось еще раз вернуться в поветь. Топор, готовый к любой самой обыденной работе (лишь бы не томиться, не ржаветь в безделье) призывно высился в колоде, куда Андрей два дня тому назад загнал его в отчаянии по самый обух. Сегодня того необузданного отчаяния и той силы в Андрее уже не было (ушли, истаяли, утишились возле реки, возле колодца, на ступеньках крылечка и на горячей лежанке). Сегодня он иной уже человек – отшельник. С одного рывка, как на то Андрей рассчитывал, топор не поддался, упрямо и вязко удерживаясь в колоде. Понадежнее укрепившись на ногах, Андрей подступался к нему несколько раз и даже забоялся было, что не выдернет вовсе. Отцовский (да еще и дедовский) топор, прежде чем уйти в скорбную кладбищенскую работу, словно играл с ним, вспоминая отцовскую и дедовскую руки и сравнивая их с Андреевой, может быть, и отчаянной, но неловкой. Андрей игру принял, расшатал топор коротенькими отрывистыми ударами ладони по топорищу и, когда тот с вынужденным скрипом и повизгиванием все-таки поддался, победно засунул его за брючный ремень, как любил это делать когда-то и отец, собираясь в лес или в луга.
Грабли и лопату Андрей связал поводком воедино (отец сделал бы точно так же) и по-походному забросил на плечо, а корзину подхватил на локоть (так любила ее носить мать). Ноша была не особенно обременительной, и Андрей, выйдя за калитку, поначалу зашагал бойко и напористо. Но едва дом остался у него за спиной, как ноша эта вдруг стала все утяжеляться и утяжеляться, неподъемно давить на плечо и на руку, а топор натирать поясницу и больно ударять топорищем по раненому бедру. Андрей вынужден был несколько раз останавливаться, переменять плечо и руку, поудобней укладывать за поясом топор. Но стоило ему только двинуться дальше, как все опять повторялось. Андрей начал было сетовать на свое совсем ослабевшее здоровье, на раны и контузии, а с отчаяния и на радиацию, которая, может быть, уже делает свое неостановимое дело – невидимо подтачивает весь организм. И лишь подойдя к школе и сельсовету, он понял, что дело тут вовсе не в здоровье и не в радиации, а совсем в ином: неподъемная, болевая тяжесть давит на него изнутри, замедляет и укорачивает шаг. Ведь путь его лежит по мертвому, обезлюдевшему селу, мимо мертвых, заколоченных домов, и из каждого окна, из каждого подворья за ним следят и провожают мертвыми взглядами тени живших здесь когда-то односельчан. Многие дома уже порушены временем и непогодой. То здесь, то там бедственно, обнаженно зияют решетчатыми опалубками крыши, скрипят и бьются на ветру, взывая о помощи и участии, перекосившиеся калитки и ворота, клонятся к земле переломанными сводами колодезные журавли – всюду запустение и гибель.
Андрей, один-единственный живой здесь человек, идет сквозь это запустение, как сквозь строй, и хотя, казалось бы, ни в чем он ни перед домами, ни перед калитками, ни перед почти непроходимо заросшей бросовым кустарником-крушиной улицей не был повинен, но все равно гнется под их справедливыми укорами: слишком поздно он вернулся сюда – тут нет отрады и спасения человеческой душе, тут теперь сплошной, усеянный могилами погост.
Спасение Андрей находил только в одном: он вернулся сюда не ради жизни, а ради смерти, потому что сам тоже давно мертвый, отчаявшийся, потерявший всякую веру и надежду человек. Так что пусть они особо на него за это опоздание не сетуют – к живым он, наверное, не вернулся бы.
Чем ближе к кладбищу, тем крушина и мелкий хвойный подлесок становились все гуще и гуще, заступали дорогу, иногда возникая прямо на тропинке, чего раньше никак не могло быть: народ сновал по ней с утра до вечера, утаптывал, утрамбовывал сапогами, ботинками-галошами, а чаще босыми пятками. По ее обочине рос лишь широколистный лечебный подорожник да трава-мурава, которые всегда прибиваются к человеческому жилью, к людям. Теперь же все переменилось: тропинка заросла крушиною и подлеском, а ее обочина колючим дурнишником, полынью и нехворощью. Подорожник и трава-мурава под их напором отступили, ушли из Кувшинок вслед за людьми.
Чтоб окончательно не сбиться с дороги и не заплутать в непролазных дебрях, Андрей стал метить на церковь, на ее далеко видимый купол. Путеводной Полярной звезды, так счастливо сиявшей над ней в ночь Андреева возвращения, теперь, понятно, не было, но зато на самой маковке купола возвышался чудом уцелевший при всех невзгодах и гонениях крест. Однажды обнаружив его, Андрей теперь не упускал крест из виду, шел прямо на него, уже мало заботясь о том, попадает он на тропинку или проламывается сквозь заросли крушины и дурнишника напрямик.
Церковь открылась Андрею как-то вдруг, неожиданно. Заросли и гущавина оборвались на полушаге, еще задолго до церковной порушенной ограды, словно перед ними встала какая-то невидимая, запретная граница, и они перешагнуть ее не посмели. Может, и так! Сколько помнит Андрей, за церковной оградой, на цвинторе, всегда росли громадные вековые дубы: они зорко охраняли и берегли свои владения, не впуская в подножье ни сорного мелколесья, ни сорного вездесущего бурьяна. Не впустили они его и сейчас.
Во времена Андреева школьного детства церковь в Кувшинках была закрыта. А вот в дошкольные его, едва памятные годы служба в ней правилась. Бабка Ульяна несколько раз по большим праздникам водила туда Андрея, заставляла креститься и склонять голову перед иконами. Он крестился и склонял, но всегда рвался из-под сумрачных церковных сводов на залитую солнцем улицу, по-детски боясь этих строгих во взгляде икон, а еще пуще священника, отца Ювеналия, и дьякона Игната, одетых в позлащенные непривычные в обыденной крестьянской жизни одежды. Когда же Андрей подрос и страхи его ушли, церковь закрыли. Долгие годы она пустовала, потом ее пробовали приспособить под клуб и фельдшерский пункт, но неудачно: надо было сбрасывать купола, переделывать все внутри, а денег у колхоза на это не было, да и жители, только недавно пережившие войну, все ее страдания и беды, грозились в этот новообращенный клуб и фельдшерский пункт не ходить. Кое-как превратили церковь в подобие сельповского склада, да так она и простояла до начала восьмидесятых годов, когда вдруг опамятовались и, словно предчувствуя скорую чернобыльскую беду, вернули храм церкви в первозданном виде, не успев, правда, как следует обновить и подремонтировать.
Дорога Андрея шла в общем-то мимо церкви, в подлесье, где у них и было сельское их родовое кладбище. Но поравнявшись с церковной оградой, Андрей вдруг заметил, что дверь в храме распахнута настежь, на две равновеликие половинки, как она распахивалась когда-то лишь во время больших престольных праздников. Ветер, налетая то с одной, то с другой стороны, нещадно терзал дверь, силился захлопнуть ее, но она была так тяжела и, судя по всему, так проржавела в петлях, что ветру не поддавалась, а только сиротски скрипела, словно прося милости и подаяния.
Не отозваться на этот ее скрип и почти человеческие стенания было никак невозможно, и Андрей, сложив у подножья крылечка кладбищенскую свою ношу, заглянул в темный дверной проем. Он почему-то надеялся, что церковь сейчас встретит его сиянием свечей, запахом воска и ладана, а то, может, и молитвенными голосами певчих, трубными возгласами дьякона Игната, смиренными словами отца Ювеналия, как это и полагается во время любой службы (а коль дверь распахнута, то, стало быть, служба идет, правится), но она встретила Андрея совсем по-иному. В церкви было темно и пусто, всюду чувствовался разор и бедствие, словно после какого-то нашествия: на полу валялись деревянные подсвечники, обрывки вышитых рушников, битое стекло, кирпич. Но самое страшное и горестное – Андрей на стенах не обнаружил ни единой иконы, ни единого образа, без чего церковь уже не церковь, а лишь заброшенное нежилое здание – бывший сельповский склад. Поначалу Андрей было подумал, что все убранство церкви: иконы, кресты, древние намоленные книги – забрали с собой, уходя в изгнание, деревенские жители, не поверив запретам и уговорам начальства, что брать ничего нельзя – все поражено радиацией и таит в себе верную и мучительную гибель. Но потом, еще раз и уже много внимательней оглядев церковь, Андрей утешительную эту свою догадку отверг: если бы иконы, кресты и все прочее церковное богатство забирали, уходя, словно во время войны, в дальнее отступление из родных мест, кувшинковцы, то они бы за собой такого разорения и пустоши не оставили бы. Все-таки хоть маленькая надежда на возвращение сюда у них бы жила. А если бы она умерла, то кувшинковцы скорее сожгли бы здесь все дотла, чем так вот надругаться над церковью, куда раньше ходили молиться, где крестили своих детей, прощально отпевали умерших стариков.
Все это устроили люди чужие, пришлые ради наживы и скорого дармового обогащения. Не побоявшись никакой радиации или надеясь, что ходкий товар они быстро сбудут с рук ничего не ведающим покупателям и перекупщикам, которых полным-полно развелось теперь и у себя дома, в России, и за границей. А то, что эти по большей части, поди, неверующие любители древней иконной живописи будут после болеть и помирать, пораженные, словно в наказание за свое легкомыслие, радиацией, так это им без разницы. Деньги теперь почти всегда пахнут кровью и смертью – и они к этому привыкли. Крестьянских домов грабители не тронули, наперед зная, что там особо ничем не поживишься. Ни золота, ни серебра, ни жемчуга в этих домах сроду не бывало; самое большое богатство – телогрейка, кирзовые сапоги да выходная байковая рубаха. Конечно, старинные, рублевских еще времен иконы, может быть, и есть где-нибудь в домах, но это ведь повсюду надо взламывать заколоченные двери, определять в потемках, старинная это икона или обыкновенный наспех сделанный подмалевок, который имел великую цену лишь для хозяина дома, а на торговом рынке за него и ломаного гроша не дадут. Да и смертоносное время поджимает, долго находиться в зараженной зоне грабителям тоже не резон – храбрость, купленная за деньги, не больно надежная. Андрей это по своему военному опыту хорошо знает. Поэтому грабители и позарились только на церковь: живьем сорвали со стен иконы – и поскорее в безопасное место.
Андрей поднял с пола подсвечники, поставил их возле амвона, где они и стояли, наверное, прежде, и вышел из церкви, решив, что как-нибудь попозже, когда окончательно обустроится дома, непременно вернется сюда, все приведет в порядок и какой-никакой божеский вид. Былого облика и значения церкви он, конечно, слабыми своими силами и умением не вернет, но пусть в ней будет все чисто и прибрано – все-таки церковь.
Дверь, благодарно, по-живому скрипнувшую под его рукой, Андрей поплотнее прикрыл на обе створки, просунул в проушины двойного продольного пробоя дубовую палочку, которую поднял на крыльце, и для верности подпер еще камнем-песковиком, обнаружив его поблизости, возле ограды.
Дальше дорога Андрея лежала мимо школы и клуба. Зайти туда ему тоже хотелось. И прежде всего в школу, в свой родной класс, в отцовский директорский кабинет. Но на сегодня хватит для Андрея и церкви – вдруг в клубе и школе точно такой же разор и поругание, и ему опять придется расстраиваться и волноваться душой. Андрей лишь замедлил на минуту-другую шаг и посмотрел издалека на клубные и школьные двери. Они были вроде бы заперты, нетронуты – уже и то хорошо. Правда, окна в двух-трех местах неизвестно кем и по какой причине были выбиты, расколоты. Но, может, это сотворено и не человеческой рукой, а градом, дождем или порывом ветра, бурей и ураганом, которые могли бросить в стекло и камень, и еловую шишку, и какой-нибудь сучок-корягу.
На кладбище тоже было полное запустение и беспорядок. Все подходы к нему: песчаные тропинки, в давние годы всегда наторенные живыми людьми, небольшие полянки и опушки, не занятые еще могилами, подобие аллей – междурядья – сплошь заросли бурьяном, диким боярышником и гуще всего сиренью. Но следов разорения и грабежа Андрей на кладбище вроде бы не заметил. Тут заезжим налетчикам и вовсе поживиться нечем: одни кресты да кое-где стандартные пирамидки из гранита и мраморной крошки – печальные свидетели безбожного времени.
К своим родовым могилам Андрей пробился не без труда, в иных местах даже вынужденно вырубая топором вставшие на его пути заросли сирени и боярышника. Но сами могилы, к удивлению Андрея, остались почти не затронутыми побегами ползучего, цепкого кустарника. Лишь кое-где по холмикам были видны тоненькие нестойкие веточки сирени с уже набухшими почками, да у изголовья Танечкиной могилы самосевом проросла вишенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42