Вопрос в следующем, – шмыгнул носом Павлик-шеф. – Вопрос в следующем: может ли быть от этого вред.
Ельников возопил. Олаф крякнул. Люся рассмеялась, рассыпала колокольчики. Игорь постучал по лбу. Лева поцокал мечтательно.
И, успокоенный гарантиями коллектива, Павлик-шеф отправился на алый ковер директорского кабинета: ходатайствовать об эксперименте.
От нас потребовали аргументированное обоснование в пяти экземплярах и через неделю разрешили дать объявление.


– II -

– Что лучше: несчастный, сознающий себя счастливым, или счастливый, сознающий себя несчастным?..
– А ты поди различи их…
Вслед за Павликом-шефом мы вышли на крыльцо, как пророки. Толпа вспотела и замерла. В стеклянном солнце звенела последняя желтизна топольков.
– Представляешь все-таки, прочесть такое объявление… – покрутил головой Игорь. – Тут всю жизнь пересмотришь, усомнишься…
– Настоящий человек не усомнится… хотя, как знать…
– А мне, прошептала Люся, – больше жаль тех, кто на вид счастливы… гордость…
Мы устремились меж подавшихся людей веером, как торпедный залп. Респектабельный и осанистый муж… чахлая носатая девица… резколицый парень с пустым рукавом… кто?.. рыхлая заплаканная старуха… костыли, золотые серьги… черные очки… Лица менялись в приближении, словно таяли маски. Глаза всех цветов и разрезов кружились в калейдоскопе, и на дне каждых залегло и виляло хвостом робкое собачье выражение. Слабостная дурнота овладела мной; верят?.. последняя возможность?.. притворяются?.. урвать хотят? имеют право?..
Неужели мы сможем?
Пророк и маг ужаснулся своего шарлатанства. Лик истины открылся, как приговор. Асфальт превратился в наждак, и ослабшие ноги не шли. Неистовство и печаль чужих надежд разрушали однозначность моего намерения.
– Вам плохо, доктор?
…На первом этаже я заперся в туалете, курил, сморкался, плкал и шептал разные вещи… У лестницы упал и расшиб локоть – искры брызнули; странным образом удар улучшил мое настроение и немнорго успокоил.
В лаборатории мы мрачно уставились по сторонам и погнали Ельникова в гастроном.
Люся появилась лишь назавтра и весь день не смотрела на нас.
Подопытного привел презирающий нас старик Олаф. "Дошло, за что мы взялись ?" – проскрипел он.


– III -

Это был хромой мальчик с заячьей губой и явными признаками слабоумия. Сей букет иъянов издевательски венчался горделивым именем Эльконд.
Лет Эльконду от роду было семнадцать. "Ему жить, – пояснил Олаф свой выбор. – Счастливым желательно быть с молодости…"
Мы подавили вздохи. Сентиментальность испарилась из наших молодых и здоровых душ. Это вам не рыдающая хрустальными слезавми красавица на экране, не оформленное изящной эстетикой художественное горе; горе земное, жизненное – круто и грубо, с запашком не амбре. Наши эгоистичные гены бунтовали против такого родства, и оставалось только сознание.
Мальчик затравленно озирался, ковыряя обивку стула. Однако он знал, за чем пришел. Тряся от возбуждения головой и пуская слюни, проталкитвая обкусанные слова через ужасные свои губы, он выговорил, что если мы сделаем его счастливым.. обмер, растерялся и наконец прошептал, что назовет своих детей нашими именами.
Олаф положил передо мной карточку. Он не мог иметь детей…
Каждый из нас ощутил себя значительнее Фауста, приступившего к созданию гомункулуса. Мы должны были выправить саму природу, по достоинству создав человека из попранного его подобия.
…Сначала мы сдали его в Институт экспериментальной медицины, и они вернули нам готовый продукт в образцово-показательном состоянии. Это оказалось проще всего.
Теперь имя Эльконд по чести принадлежало юному графу. Веселый ореол здоровья играл над ним. Павлик-шеф улыбнулся; Люся подмигнула ведьмовским глазом; Олаф скрипел о лафе молодежи.
Графа препроводил в Институт экспериментального обучения, и педагоги поднатужились: мы вчистую утеряли умственное превосходство над блестящей помесью физика с лириком.
Прямо в вестибюле помесь нахамила вахтеру, тут же была развернута на сто восемьдесят и загнана на дошлифовку и Институт экспериментального воспитания, открывшийся недавно и очень кстати.
И тогда мы прокрутили на него всю нашу программу и отступили, любуясь совершенным творением рук своих, как создатель на шестой день. А Митьку Ельникова прогнали за шампанским и цветами.
И выфпустили его в жизнь.
И он влетел в жизнь, как пуля в десятку, как мяч в ворота, как ракета в звездное пространство, разогнанная стартовыми ускорителями до космической скорости счастья.
Романтика и практицизм, жизненная широта и расчет сочетались в нем непостижимо. Он завербовался на стройку в Сибирь, а пока комплектовался отряд, сдал экзамены на заочные биофака и исторического. Купил флейту и самоучитель итальянского, чтобы понимать либретто опер; заодно увлекся Данте. Занялся картэ. Помахав ему с перрона Ярославского вокзала, мы пошли избавляться от комплекса неполноценности.
…На контрольной явке на него было больно смотреть. Печать былых увечий чернела сквозь безукоризненный облик. Эльконд влюбился в замужнюю женщину – исключительно неудачно для всех троих.
– С жиру бесится, – пригорюнился Олаф, крестный отец.
А эрудит Ельников процитировал:
– "Человек, который поставит себе за правило делать то, что хочется, недолго будет хотеть то, что делает…"
Павлик-шеф сопел, коля нас свирепыми взглядами.
– Несчастная любовь – тоже счастье, – виновато сообщила Люся.
– Вам бы такое, – соболезнующе сказал Эльконд.
Люся чуть побледнела и стала пудриться.
– "Любовь – случайность в жизни, но ее удостаиваются лишь высокие души", – утешил Митька.
А Павлик-шеф схватил непутевого быка за рога: чего ты хочешь?
Увы: наше дитя хотело разрушить счастливую дотоле семью…
– "Не философы, а ловкие обманщики утверждают, что человек счастлив, когда может жить сообразно со своими желаниями: это ложно! закричал Ельников. – Преступные желанья – верх несчастья! Менее прискорбно не получить того, чего желаешь, чем достичь того, что преступно желать!!"
Однако обнаружились мысли о самоубийстве…
– Да пойми, ты счастлив, осел! – рубанул Игорь. – Вспомни все!
– Нет, ты понимаешь хоть, что счастлив? – требовательно спросил Лева, выдирая торчащую от переживаний бороду.
– Что есть счастье? – глумливо отвечал неблагодарный дилетант.
– "Счастье есть удовольствие без раскаяния!" – вопил Ельников, роняя из карманов свои рукописные цитатники. – "Счастье в непрервыном познании неизвестного! и смысл жизни в том же!" "Самый счастливый человек – тот, кто дает счастье наибольшему количеству людей!"
– Вряд ли раб из Утопии, обеспечивающей счастье других, счастлив сам, – учтиво и здраво возразил Эльконд.
– "Неет счастья выше, чем самопожертвование", – воздел руки Ельников жестом негодующего попа.
– Это если ты сам собой жертвуешь. Чаще-то тебя приносят в жертву, не особо спрашивая твоего согласия, а?
Ельников выдергивал закладки из книг, как шнуры из петард, и они хлопали эжффектно и впустую: перед нами стоял явно несчастливый человек…


– IV -

"Милый мой, хороший!
Долго ли еще я буду не видеть тебя неделями, а вместо этого писать на проклятое "до востребования"… Я уже совсем устала…
Павлик-шеф выхлопотал мне выговор за срыв сроков работы всей лаборатории. А требуется от меня ни больше ни меньше подготовить данные: как быть счастливым в любви… (А?)
А ведь легче и вернее всего быть счастливым в браке по расчету. Со сватовством, как в добрые прадедовские времена. Все чувства, что держала под замком, все полнее направляются на избранника, словно вынимают заслонки из водохранилища и набирающая силу рекап размывает ложе… Кто-то умный и добрый (как ты сама, пока не влюбилась) позаботится о выборе, и тогда тебе: предвкушение – доверие – желание – близость, а уже после: узнавание – любовь. Наилучшая последовательность для заурядных душ. А я – человек совершенно заурядный.
А внешность и прочее – так относительно, правда? Лишь бы ничего отталкивающего. Я понимкаю, как можно любить урода: уродство его тем дороже, что отличает единственного от всех…
Глупая?.. Знаю… когда созрпеет необходимость любить – кто подвернется, с тем век и горюем. Но только – прислушайся к себе внимательно, родной, будь честен, не стыдись, – на самом первом этапе человек сознательным, волевым усилием позволяет или не позволяет себе лююить. Сначала – мимолетнейшее действие – он оценит и сверит со своим идеалом. Прикинет. Это как вагон вдруг лишить инерции – тогда можно легким толчком придать ему ход, а можно подложить щепочку под колесо. Вот когда он разгонится – все, поздно.
Ах, предки были умнее нас. Когда у девушки заблестят глаза и начнутся бессонницы – надо выдавать ее замуж за подходящего парня. И с вами аналогично, мой непутевый повелитель…
И пусть сильным душам противопоказан покой в браке, необходимы страти, активные действия… они будут ногтями рыть любимому подкоп из темницы, но неспособны к мирной идилии… ведь таких меньшинство. Да и им иногда хочется покоя – по контрасту…
Господи, как бы я хотела хоть немножко покоя с тобой…
Твоя дура-Люська…"


– V -

И навалились мы всем гамбузом на любовь.
Нельзя, твердили, ее просчитать… Отчего так уж вовсе и нельзя? Примитивные женолюбы всех веков, малограмотные соблазнители прекрасно владели арсеналом: заронить жалость, уколоть самолюбие, подать надежду и отказать; восхититься храбростью и красотой, притянуть своей силой, поразить исключительностью, закружить весельем, убить благородством; привязать наслаждением и страхом…
Лишенная прерогатив Люся вошла в разработку ина общих основаниях. И коллективом мы скоро раскрутили универсальный вариант счастливой любви, – на основании предшествующего мирового, а также личного опыта; при помощи справочников, таблиц, выкладок и замечательной универсальной машины "МГ-34".
Мы учли все. На фундаменте инстинкта продолжения рода мы возвели невиданный дворец из физической симпатии и духовного созвучия, уважения и благодарности, радужного соцветия нежных чувств и совместимости на уровне биополей; спаяи швы удовлетворением самолюбия и тщеславия, пронизали стяжками наслаждения и страсти, свинтили консоли покоя и расписали орнаменты разнообразия, инкрустировав радостью узнавания, стыдливостью и откровенностью.
Мы были молоды и не умели работать не отлично. Нам требовалось совершенство. И мы получили его – как получаешь в молодости все, если только тебе это не кажется…
И когда в четырехтомной инструкции по подготовке данных была поставлена последняя точка, Казанова выглядел перед нами коммивояжером, а Дон Жуан – трудновоспитуемым подростком. Мы были крупнейшими в мире специалистами по любви. По рангу нам причиталось витать в облаках из роз и грез, не касаясь тротуаров подошвами недорогих туфель, купленных на зарплату младших научных сотрудников.
Институт вслух ржал и тайно бегал к нам за советами.
А мартовское солнце копило чистый жар, небесная акварель сияла в глазах, ватаги пионеров выстреливались из дверей с абордажными воплями, спекулянты драли рубли за мимозки и коварные скамейки раскрашивали под зебр те самые парочки, уют которым предоставляли.
Но если раньше осень пахла мне грядущей весной, – теперь весна пахла осенью… На беспечных лицах ясно читались будущие морщины. И имя "Эльконд" вонзилось в совесть серебряной иглой.
Наверное, мы сделались мудрее и печальнее за эти полгода. Усталая гордость легла в нас тяжело и весомо. Хмуроваты и серы от зимних бдений, мы были готовы дать этим людям то, о чем они всегда мечтали. Счастье и любовь – каждому.


– VI -

Избегая огласки, мы обратились в Центральное статистическое бюро и прогнали двести тысяч карточек.
– А как меня на работе отпустят? – тревожилась Матафонова Алла Семеновна, 34 года, русская, не замужем, бухгалтер Ленгаза, образование среднее… воробушек серый и затурканный.
– Оплатят сто процентов, как по больничному, – успокаивал я.
– Я больна? – пугалась Алла Семеновна, и на поблекшем личике дрожало подозрение, что институт-то наш – вроде онкологического.
– Вы здоровы, – ангельски сдерживался Павлик-шеф. – Но… – и в десятый раз внушал, что летнего отпуска она не лишится, стаж, права, положение, имущество сохранит, – а вдобавок…
– Ах, – чахло улыбнулась Алла Семеновна, уразумев, наконец. – Не для меня все это. Я ведь неудачница; уже и свыклась, что ж теперь… рученькой махнула.
Уж мне эти сиротские улыбки ютящихся за оградой карнавала…
К Маю Алла Семеновна произвела легкий гром в родимой бухгалтерии. Зажигая конфорку, я глотал смешок над потрясенным Ленгазом.
Возник кандидат непонятных наук со старенькой мамой (мечтавшей стать бабушкой) и новыми "Жигулями". Мил, тих, спортивен, в пристутсвии суженой он впадал в трепет. Грушевый зал "Метрополя" исполнился скромного и достойного духа счастливой свадьбы неюной четы. Невеста выглядела на ослепительные двадцать пять. Сослуживцы, сладко поздравляя, интересовались ее косметикой.
Развалившись вдоль резной панели, мы наслаждались триумфом, как взвод посаженных отцов. Олаф сказал речь. В рюмках забулькало. Закричали "горько!". Запахло вольницей. Нетанцующий Лева Маркин выбрыкивал "русскую" с ножом в зубах, забытым после лезгинки. Игорь "разводил клей" с джинсовой шатенкой: две модные каланчи…
В понедельник все опоздали. Игорь предъявил помаду на галстуке и тени у глаз и потребовал отгул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39