Все в кошельке было: и деньги, и паспорт, и билет. Как только в Москве из вагона вышел — ну и народу было! — так кошелек сразу и пропал. Сначала я не знал, что делать, потом один господин посоветовал к жандарму обратиться. Но пока я с жандармом разговаривал и протокол составляли, чемодан тоже пропал.
— Ужас какой! — восклицает мамаша.
— Только и осталось у меня, что подушка, одеяло да маленький узелок с едой, — вот и все. Трость я забыл в вагоне.
— Подумать только!
— Ну да, но мне кажется, чемодан стащил тот самый господин, который меня к жандарму послал. Обещал за чемоданом, одеялом и подушкой присмотреть, а сам вместе с чемоданом исчез. Ну скажи, папа, как мне было ехать дальше? Один только добрый человек нашелся — жандарм. Он по моему школьному свидетельству — оно у меня в записной книжке оказалось — выдал мне вместо паспорта другое удостоверение и сказал: «Ничего, молодой человек!»
— А Москва — красивый город? — с хитрой усмешкой спрашивает младший брат.
— Помалкивай! — кричит на него Жорж. — Не до того мне было — еще город осматривать! Ну да, галоши я тоже в вагоне забыл. После, когда вспомнил, и вагон тот, и весь поезд уже укатили.
— Ох господи, как же это ты оказался таким бестолковым? — говорит мама. — Дома всегда был разумным, смышленым.
— Сердце все время так болело, будто огнем жгло. Кругом чужие люди, никто тебя не утешит, не скажет дружеского слова. Все время в горле комок, плакать хотелось… А в вагоне все — словно волки. А потом еще ввалилась ватага босяков, стали меня евреем обзывать. Чуть что — сейчас же снова: «Ну, Берка, ай-вай, как твои гешефты?» Где уж тут было о тросточке или о калошах помнить, лишь бы выбраться оттуда!
— А ты бы им сказал, что ты не еврей, что ты эстонец.
— Да разве я не говорил! А что толку? Чем больше я с ними спорил, тем больше они издевались. Все время только и знай: «Таких рыжих эстонцев, — говорят, — не бывает. Это Йоська, а хочет себя за эстонца выдать».
— Показал бы паспорт! — ехидно подсказывает младший брат.
— Заткнись ты! — снова орет Жорж, замахиваясь на Бенно. — Что ты, дермо, в путешествиях смыслишь!
Младший брат горбится и жмурит глаза, как кошка.
— Жорж, зачем ты так грубо! — старается мама урезонить рассказчика. — Раньше таких слов от тебя никогда не слышали. А ты, — обращается она к младшему отпрыску, — помолчи и не вмешивайся в разговор.
— Ну, ну! — продолжает допытываться папаша Кийр, хотя история этой поездки ему уже более или менее знакома. — Ну, и как же ты наконец… оттуда выбрался?
— Как выбрался! — Жорж хмурит брови, искоса поглядывая на Бенно. — Продал одеяло и подушку н стал подумывать, как бы домой попасть. Какой-то кондуктор товарного поезда, или кто он там был такой, — купил у меня все это и взял меня с собой до Пскова. Ох, и растрясло же нас в этой ужасной поездке…
— Хорошо еше, что штаны не продал, — снова вмешивается Бенно. — Не то вернулся бы, как аист голоногий!
— Сам ты аист! — вопит окончательно взбешенный Жорж, кидаясь к насмешнику. Младший брат, видя, что дело принимает серьезный оборот, удирает в дом. Разбушевавшиеся братья опрокидывают стоящее на пороге ведро со свиным пойлом и в пылу драки, топчась на одном месте, измазывают свою обувь скользкой и вонючей жижей. Тут вмешивается мамаша, она хватает Жоржа за полу пиджака, стараясь разнять драчунов, но, поскользнувшись, сама падает, да так и остается сидеть на залитом помоями пороге.
— Тише, тише! — кричит старый Кийр. — Этот Бенно в последнее время совсем от рук отбился, такой озорник, прямо нет с ним никакого сладу. Это, конечно, из-за глистов, никак от них не избавиться, хоть и лечим его. Тише! Тише! — Но в это мгновение портной теряет свои очки и носится по двору, как слепой. Бенно хватает в сенях какую-то корзинку и швыряет ее вместе с картофельной шелухой и землей Жоржу прямо в голову, а средний брат в это время помогает мамаше подняться с порога.
Наконец спокойствие восстановлено, Бенно за свое наглое поведение получил изрядную трепку, и Жорж продолжает в комнате свой рассказ, время от времени выуживая из-за воротника то кусочек картофельной шелухи, то комочек земли.
— Самое ужасное, что я испытал в дороге, это была езда в товарном вагоне, — говорит он. — Вагон, куда меня запер кондуктор, до самого потолка был набит всякими ящиками. Только возле двери оставалось еще ровно столько места, чтобы кое-как стоять. И когда поезд тронулся, все эти ящики зашатались и загрохотали — вот-вот раздавят тебя. Чудо еще, что они вагон не разбили. У меня все время дух захватывало, боялся самых верхних ящиков — вдруг какой-нибудь на голову свалится, тогда… И всю дорогу, пока тряслись, ни разу меня не выпустили… Даже по нужде не выпускали.
— А как же ты?.. — спрашивает папа, протирая очки.
— Да как… влез на самый верх и… Потом во Пскове меня выпустили, но там уже оказался другой кондуктор, тот и не знал, что я в вагоне был. Расшумелся, раскричался, хотел меня к жандарму тащить. Но я ему все объяснил, н умоляя его, и денег дал… в конце концов он меня отпустил. «Ну, бог с тобой, — говорит, — только убирайся поскорее к черту». А узелок с едой я забыл в вагоне.
— Господи боже мой! — восклицает мамаша. — Только и слышишь: забыл да забыл.
— Погоди, мама, пусть говорит, — вмешивается папаша Кийр. — Конечно, это халатность — все забывать, Ах да, когда же ты свои часы продал? Такие красивые часики!
— Вот тогда и продал, — объясняет Жорж. — У меня не осталось ни копейки, последние деньги отдал зверюге кондуктору, чтобы отпустил меня, не то, чего доброго, в кутузку засадили бы. Семь рублей пятьдесят копеек получил за них, а за цепочку — два семьдесят пять, всего десять двадцать пять.
— Десять рублей двадцать пять копеек за такие прелестные часы и такую прелестную цепочку? — покачивает лоснящейся лысой головой старый портной. — Ай-ай! Ай-ай! Ну и влетела же в копеечку эта поездка в Россию.
— Да, два рубля я проел тут же на вокзале — так я был истощен. Хотя в вагоне узелок с припасами еще был при мне, но в этом страшном грохоте и думать не хотелось о еде. За рубль двадцать пять я купил Бенно в подарок ножик, но потерял его…
— Хм… опять! — не может удержаться от нетерпеливого восклицания мама.
— Ну да, стал я на улице рассматривать ножик, а на том месте как раз была такая решетка или… не знаю, как это… ну, словом, куда вода стекает… нож из рук вывалился и бац!.. туда вниз. Ковырял я прутом, да разве достанешь! Вернулся после этого на вокзал, купил билет и поехал дальше… уже в пассажирском вагоне и… по-человечески. В Валга опять поел и купил конфет — обрадовался, что скоро дома буду. Ну вот, а когда сошел уже на нашем вокзале, оставалось у меня еще девять копеек. На них я купил в Пиккъярве булку.
— Боже ты мой, и впрямь как аист! — всплеснув руками, говорит мама. — Бенно прав — как аист. Гол как осиновый кол! Ни белья, ни одежды, ни денег, ни часов. Калоши, трость… Ох, даже думать не хочется! Слава богу, что хоть сам цел остался, вещи как-нибудь наживешь… постепенно. Но трудно, конечно.
— Безусловно, — поддерживает ее папа. — Мне больше всего жаль часов.
— Да, да, — Жорж склоняет голову набок. — Попали бы вы сами в такую беду, просидели бы столько времени среди этого грохота… ой, ой!
— Ну да, — тихонько вздохнув, начинает старый Кийр. — Так что же ты теперь собираешься делать, Жорж? Пойдешь на выучку к Тоотсу или не пойдешь? Теперь, когда мы потерпели такой убыток, нельзя бросать дело на полпути. Ты должен поступить так, как Тээле велит. Ничего не попишешь.
Мамаша, уяснив себе суть дела, тоже принимается уговаривать сына идти к Тоотсу и вообще делать все, что Тээле прикажет.
Рыжеволосый тяжело вздыхает и трясет головой. Легче, пожалуй, вернуться в тот товарный вагон, чем идти в Заболотье. Удивительно, как нарушилось такое до сих пор спокойное течение его жизни: вынужден был уехать из дому, но к месту назначения не добрался, в пути тоже нельзя было оставаться. Сейчас он, правда, уже дома, но тут его снова волокут, точно на аркане, туда, куда его тощим ногам так не хочется идти.
— Дала ты уже Бенно порошок от глистов? — спрашивает он, стараясь перевести речь на другое.
— Бенно сегодня получил в наказание две порции порошка, — отвечает мамаша, сердито поглядывая на дверь передней.

IX
Арно Тали медленно выходит на дорогу. Ему вспоминается один далекий зимний день. Было это давно, он тогда еще учился в приходской школе. Однажды после полудня стоял он на этом же самом месте; перед ним расстилалось снежное поле. В кустиках сухой полыни свистел ветер, печально шелестел пожелтевший тысячелистник. Чуть поодаль из-под снежного покрова беспомощно выглядывали редкие стебельки. На поле вдоль межи тянулись свежие следы полозьев… Ему не хотелось бы, чтоб тот грустный день когда-нибудь снова вернулся; слава богу, что он позади и никогда больше не возвратится! А какое богатство красок и ароматов на меже сейчас! Как волнуется рожь, как колышутся над ней облачка плодотворящей пыльцы! Здесь миллиарды незримых рук несут атомы, которые дадут начало зерну. Здесь маленькие ангелы ведут хоровод, протирая глазки и прочищая уши, полные цветочной пыли.
Арно выходит на межу и медленно шагает дальше. Бредет он без всякой цели, никуда ему не нужно идти, но, может быть, он таким образом дойдет до хутора Рая. Можно пойти на хутор Рая, а можно и повернуть назад — ему это безразлично. Сквозь душевный хаос слышит он тихие звуки — музыку летнего дня, — и важно не то, куда он идет и что делает, нет, радость сегодняшнего дня заключается в том, что он снова видит и слышит окружающую его красоту.
Можно заглянуть и на хутор Рая. Это его ни к чему не обязывает, особенно теперь: теперь Тээле от него так же далека, как тот хмурый зимний день, когда он бродил по этому же полю. А можно и повернуть назад, времени у него много, не все ли равно, чем сегодня заняться.
Но вот музыка летнего дня умолкает, и Арно кажется, будто солнечный свет потускнел и уже блекнут яркие краски цветов, усеявших межу. В ушах звучат обрывки слов, которые он недавно слышал, вспоминается девичий взгляд, улыбка.
Где она теперь, та девушка, которая умела так улыбаться? Может быть, она тоже бродит где-нибудь вдоль межи и глядит на волнующуюся рожь? Ведь она тоже уехала в деревню, к своим родителям. Или, может быть, рядом с ней сейчас шагает другой — она же не выносит одиночества. Ей нравится бывать в обществе, где можно блеснуть своим остроумием и неожиданными метафорами. С каким нетерпением ждал он, Арно, чтобы миновала наконец эта суматошная зима, как жаждал избавиться от томительных балов и вечеринок, на которые он ходил вопреки своему желанию. Он никак не мог оставаться дома, зная, что на этих балах всегда бывает та, о ком он думает и днем и ночью. Недаром сказал ему однажды Леста: «Мы вечно выбираем для развлечения самые тоскливые места». Тогда Леста еще не знал, отчего они ходят на эти вечера. А потом он перестал сопровождать своего друга и не спрашивал больше, куда тот идет и откуда возвращается. Арно стал бывать на балах один и мысленно говорил теперь себе: «Мне больше некого и нечего брать с собой, кроме своего креста».
Но вот отшумела зима. Что же ему теперь — ждать осени и желать, чтобы поскорее промелькнуло и без того короткое лето?
Арно останавливается. Совсем малышом приходил он сюда вместе с Мату собирать малину. Как радовались оба каждой найденной ягодке! Ягод они никогда не съедали тут же, а нанизывали их на соломинку, чтобы можно было похвастаться дома. И Арно вспоминается, как он в детские годы часто расхаживал с ниткой красного жемчуга.
Сейчас трава возле камней примята, словно в этом тихом уголке топтались сорвавшиеся с привязи лошади. Белеет разорванная папиросная коробка и несколько раздавленных папирос.
Через несколько минут Арно поднимается и бредет дальше. Вскоре он оказывается у раяского дома, к которому в прежние времена приближался обычно с чувством особого почтения. А сейчас ему кажется, что это гордое строение потеряло немалую долю своего былого великолепия: во-первых, оно как будто и не такое уж большое; во-вторых, выгоревшая и сморщившаяся краска на стенах, кое-где отстающая тонкими чешуйками, придает ему старый, запущенный вид. Арно не прочь бы еще немного поглядеть на этот дом и освежить связанные с ним воспоминания, но его уже заметили из окон; его радостно встречают и ведут в горницу, как самого дорого гостя.
— А-га, — говорит Тээле, — наконец-то соскучился в городе, потянуло в Паунвере. Тебя тут давно ждут, а наш Арно все не едет и не едет. Ну, разве не чудесно здесь в деревне? А?
— Да, хорошо, — отвечает Арно. Но пусть бы Тээле не говорила сразу так много, так быстро и с таким жаром. Куда она боится опоздать и что им так уж необходимо сказать друг другу? Может быть, этим потоком слов она хочет скрыть свое смущение или какое-то другое чувство?
— Ты чуть не пропустил самую прекрасную пору.
— Не беда, лето еще впереди.
— А у нас в Паунвере много всяких новостей. Подумай только, Тоотс вернулся из России.
— Знаю. Кийр тоже вернулся.
— Вот как. Значит, тебе уже известно, что и Кийр побывал в России?
— Конечно. Я знаю даже больше того. Да… Поздравляю.
— Ну да, дома тебе, разумеется, успели сказать. Благодарю. Правда, все это очень неожиданно? — спрашивает Тээле и краснея отводит взгляд.
— Ничуть, — отвечает Арно. — Что же тут неожиданного. Всякое бывает. Отчего это должно быть неожиданным? Кийр — славный парень.
— В самом деле?
Тээле испытующе смотрит на школьного товарища, словно стараясь что-то прочесть в его взгляде. Но школьный товарищ сохраняет холодный и равнодушный вид; ни искорки не блеснуло в его глазах. Этот спокойный, ничем не омраченный взгляд больно задевает Тээле. Девушке вдруг становится ясно, что вместе с прежними временами навсегда ушли и прежние чувства: ведь Арно не из тех людей, которые умеют скрывать свои переживания. Он и в самом деле безразличен теперь к судьбе своей школьной подруги, это видно по тому, как он сказал, словно желая ее ободрить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49