В одно из ближайших воскресений в Болшево поехали с Лёвой те, кто не был с нами в первый раз.
– Заведующая нас приглашала: «Приезжайте почаще, мы вам очень рады!» – рассказывал Выручка. – А малыши просто повисли на нас и не хотели отпускать.
Ещё через две недели группа ребят поехала в детдом с подарками: повезли книжки и цветные карандаши.
Связь с болшевцами становилась всё прочнее. Появились новые знакомцы.
– Знаете, в прошлый раз Егор спросил меня: «А хвост у Гитлера был?» – под общий смех рассказывает Лабутин.
– А Валя сидит рисует. Я спрашиваю: «Почему у тебя три солнца?» А она говорит: «Чтоб теплее было!» – сообщает Савенков.
– Людмила Ивановна ругает Митю: «Ты зачем не слушаешься?» А он ей: «Я нечаянно не слушался!»
В детдоме было пятьдесят ребят; младшему – три года, старшему – одиннадцать. Одних доставили на самолётах с Украины, из Белоруссии, других подобрали на смоленских дорогах; одну девочку нашли полузамёрзшей в лесу, другую передали сюда из московского эвакопункта. Не все они могли рассказать, что с ними произошло. Пятилетний Лёва Зотов сказал только несколько слов, простых и страшных: «Мы с мамой бежали, потом мама споткнулась и упала. И заснула. Я её будил, будил, никак не мог разбудить. Так она и не встала». Таю, Витю и Вову Любимовых за час до отъезда на фронт привёз отец – и не вернулся больше…
Людмила Ивановна рассказывала: вначале все они – и большие и маленькие – были молчаливы и угрюмы, слонялись из угла в угол или застывали, словно неживые, на одном месте, не разговаривали, не играли. Те. что постарше, даже не плакали: они только молчали. Что было делать? Больных выходили сравнительно быстро. Труднее было с теми, кто тосковал по недавно погибшей матери, по пропавшему без вести отцу, по дому, по семье.
Ни дети, ни воспитатели не любят вспоминать о том. что было: слишком это тяжело и горько. Но не одна я – все мы, и не спрашивая, понимали, сколько отдано этим малышам любви и заботы.
– Мне часто сочувствуют: дескать, с малышами много мороки, – сказала как-то Людмила Ивановна. – Но какая же семья без маленьких? Они создают тепло, уют, о них надо всем вместе заботиться. Нет, без малышей было бы куда труднее.
Теперь это и в самом деле настоящая семья, большая, шумная. Тут есть и тихони, и спорщики, и девочки с аккуратно заплетёнными косичками и наставительным, чуточку ехидным голоском («И всегда ты, Павлик, краски по столу раскидываешь, не можешь сам за собой прибрать!»), и неугомонные мальчишки, вечно разбивающие себе носы и коленки и продирающие локти рукавов о каждый гвоздик или сучок – только успевай штопать!
Мы знали, что Толя болтун, Лёня дерётся, Вера не любит гулять, а Женя не хочет спать в «мёртвый час» Мы были в курсе всех дел. Когда Соню, сестру Жени Смирнова, хотели взять из детдома на воспитание в одну московскую семью, у нас в классе долго и оживлённо обсуждали: отдавать Соню или не отдавать, и все были удовлетворены, узнав, что Людмила Ивановна решила не разъединять брата и сестру.
У детского дома коллективный кормилец: колхозы сколько их есть в районе, считают дом своим и снабжают его всем, что нужно детям. Прирождённый хозяин, Лёша Рябинин особенно интересовался практической стороной дела. Вернувшись из Болшева, он докладывал:
– Марина Николаевна, на той неделе председатель колхоза «Заря социализма» перевёл в банк для детдома тридцать пять тысяч рублей – специально на жиры.
– Это хорошо, – подтверждает Лабутин: – без жиров дети не растут.
– Колхоз «Вперёд» подарил им корову, – продолжает Лёша. – А пианино, оказывается, – подарок райкома партии.
– Им ещё прислали игрушки и краски, – опять вмешивается Лабутин. – И альбомы красивые. Это каждый раз райисполком присылает.
Мы были шефами, старшими друзьями. Нас знали, любили, с нетерпением ждали в гости. Мои ребята стали для детдомовцев тем, чем для них самих был Анатолий Александрович. Они хорошо знали малышей: характеры, склонности, кто с кем дружит, кто с кем не ладит: они постоянно соображали, что приятное придумать для ребятишек, вспоминали, кто что сказал и сделал смешное или интересное, что с кем случилось. И Толе Горюнову теперь было по-настоящему интересно, что Павлик смастерил хорошую коробочку, а Лида научилась писать буквы «ш» и «щ» и больше не путает, которая с закорючкой.

НАШ БОТАНИК

Но как же могло случиться, что Борис не участвовал в смотре марочных коллекций?
Дело было так.
Борис собирал марки увлечённо, страстно, как делал он всё, за что брался. Собирал он все марки, без разбору. Он раздобывал их, потом дарил, менял и снова богател.
И вот ему пришла в голову новая мысль, поистине замечательный план.
Он прослышал, что в Ботанический сад приходят письма со всего света: сюда присылают семена в конвертах, а на конвертах, понятно, марки всех стран. Он задумал купить билет, пройти в Ботанический сад, познакомиться там с каким-нибудь садовником или научным работником или лучше всего с их детьми (есть же у них дети!) и сказать примерно так: «Я филателист. К вам приходят письма из всех стран. На них марки. Вам они не нужны. Отдавайте мне, пожалуйста, пустые конверты».
Но вышло по-другому.
В один прекрасный августовский день Борис вошёл в Ботанический сад, огляделся, и… десяти минут не прошло, как он позабыл о марках. Он ходил по дорожкам, разглядывал цветы и растения, потом пристал к экскурсии; и когда обратился к экскурсоводу, то задал вопрос не о марках, а о том, нет ли при саде кружка школьников-натуралистов.
Настал сентябрь, и с первых дней занятий мы поняли, что всему классу не будет покоя, пока мы не побываем в Ботаническом саду. Борис заговаривал об этом чуть ли не каждый день. Он ухитрялся бывать там раза два в неделю и водил ребят – то одного, то другого, то троих сразу. Позже, зимою, пошла с ним и я.
Сад был пустынен, неприветлив. Стояла оттепель, снег почернел, загрязнился, голые ветки скучно тянулись в низкое серое небо. Но Борис шагал с самым довольным видом, словно не замечая унылой картины. Он подвёл меня к оранжерее и сказал тоном гостеприимного хозяина:
– Входите, пожалуйста!
В домике со стеклянной крышей было тепло и пахло, как на берегу заросшего пруда. Странно было вдруг увидеть столько яркой зелени. В мохнатых стволах пальм было что-то медвежье, неуклюжее, но зелёные веера их листьев разметались широко, свободно, точно струи сильно бьющего фонтана. На листьях золотого дерева – жёлтые крапинки, точно застывшие брызги солнца. Забавный и важный вид у кактусов: один – тощий, совсем прямой; другой – кривой, причудливый, словно протягивает к нам узловатые колючие руки; а вот совсем круглый – этот лучше всех, совсем рассерженный ёж!
Борис водил меня по оранжерее и тоном привычного экскурсовода объяснял:
– Это тисс. В Европе почти вымер. Живёт до полутора тысяч лет. Древесина у него прочная, крепкая, с красным ядром. Смолы, в отличие от всех хвойных, не имеет. – Потом, опасливо оглянувшись, слегка погладил ближнюю ветку и добавил: – Совсем мягкая хвоя. Ни капельки не колется, потрогайте. Вообще-то трогать нельзя, но если очень осторожно, ему не повредит.
Я задавала вопросы. Борис отвечал, не скрывая удовольствия. Впервые мы поменялись ролями: я спрашивала, он давал объяснения.
– Это схинус. Его смолой пропитывают канаты. Листья помогают при нарывах и опухолях… Это дримус… Это крестовина…
В школьной библиотеке от Бориса не было отбою – он читал подряд всё, что у нас было о цветах и деревьях. Преподавательница ботаники с первых же уроков обратила на него внимание.
– У него удивительно серьёзные и глубокие познания о зелёном царстве, – говорила она. – Не может быть, чтоб это был только преходящий интерес. Мне кажется, тут найдено призвание.
– Не хочу вас разочаровывать, но… в прошлом году я была убеждена, что он станет географом, – призналась я.
– Уж вы мне поверьте, – настойчиво повторила Елена Михайловна. – У мальчика есть и увлечение и упорство, а это много значит.
С точки зрения Бориной мамы, ботаника была самым безобидным из его увлечений. Она никак не могла забыть прошлогодней истории: сын научился заливать калоши и жаждал испробовать на деле своё искусство, а под рукой как раз не оказалось рваной пары… Новоявленного мастера поймали на том, что он пытался продырявить калоши старшей сестры. «Ну, чего вы уж так возмущаетесь! – оправдывался он. – Ничего я не испортил. Склеил бы, так ещё лучше стали бы. Крепче новых…»
Теперь Боря захватил дома все подоконники. На окнах появились цветы. Правда, нашему ботанику пришлось без конца воевать с сестрой: он не только поливал землю, в которую посажен цветок, но ещё сверху обрызгивал листья, а заодно, случалось, и стол, за которым сестра делала уроки.
– Да ты пойми, – убедительно отвечал он на все её протесты: – надо же обмыть листья. У них есть поры, растение через них дышит, ясно? А если поры закупориваются пылью, как тогда дышать? Ты только представь, что будет, если тебе зажать рот и нос!
Задания по самостоятельной работе в живом уголке и дома Борис выполнял самым тщательным образом. Однажды он пришёл в школу расстроенный.
– У тебя что-нибудь случилось дома?
– Случилось… – мрачно ответил он.
Оказалось, Боре надо было определить, как влияет тепло на прорастание семян овса. Он выпросил у матери три тарелки, наполнил их влажными опилками и положил в каждую по двадцати зёрен овса. Потом одну тарелку поставил в угол в кухне («она у нас холодная, не отапливается»), другую – в комнате, под своим столом, третью – неподалёку от батареи. Недели через полторы можно было сделать вывод, при какой температуре семена прорастают быстрее и дружнее. Но в первый же день соседка опрокинула табуретку на ту тарелку, что стояла в кухне, а отец наступил на ту, что была около батареи. Уцелела только одна – под Бориным столом. Мать наотрез отказалась возместить потери, и новых тарелок взамен разбитых Боря не получил. Я выслушала эту грустную повесть, стараясь не улыбнуться, но ребята откровенно расхохотались. Сначала Борис посмотрел хмуро, потом рассмеялся вместе со всеми.
Назавтра Савенков принёс ему две отличные плошки. «На них как ни наступай, всё целы будут», пояснил он.
Вот как случилось, что Боря до поры до времени перестал собирать марки…

ЯБЛОКО РАЗДОРА

Шура и в самом деле сохранил секрет до конца.
«Марина, дружище, – писал он, – посылаю обещанные Андрею и Кире марки. Думаю, обе как раз подходящие и порадуют ребят. Ты не вскрывай пакетики, вручи в таком солидном, запечатанном виде, ладно?»
Утром, войдя в класс, я отдала Кире и Андрюше конверты:
– Это вам Александр Иосифович прислал. Даже не знаю, какие там сокровища!
Ребята окружили коллекционеров:
– Скорее открывайте! Чего вы!
Оба распечатывали свои пакетики так медленно и осторожно, словно внутри был не кусочек бумаги, а шарик ртути, готовый выскользнуть и разбиться на сотни мельчайших, неуловимых брызг.
Наконец Андрей первым справился со своей задачей. И вот в руках у него большая, совершенно чёрная марка. На угольно-чёрном бархатистом фоне выгравирована цифра «60»; линии строги, чётки.
На щеках Морозова проступает румянец удовольствия. Он любуется маркой, не спеша ответить на вопросы ребят.
– Бразильская! – возвещает вместо него Борис.
Каждый придвинулся поближе, взглянул, похвалил. И сейчас же взгляды обратились к Кире. На ладони у него лежала маленькая коричневая марка без зубцов. Посредине марки – голубой овал, в центре – белый орёл.
В первое мгновенье и ребятам и мне показалось, что Кира обижен: у Андрея такая большая, красивая марка, а эта маленькая, невзрачная… Но вдруг Кира сказал, заикаясь от волнения:
– Марина Николаевна… ребята… вы только посмотрите! Первая русская марка! Да мне бы её никогда в жизни… Она, знаете, какая дорогая? Нет, вы только подумайте… Вы понимаете…
– Ну, ну, – сказала я успокоительно, – всё очень хорошо. И мы очень рады, что у тебя есть теперь такая замечательная марка. А сейчас садись, уже звонок.
Кира пошёл к своей парте.
– Ущипнуть тебя, что ли? – спросил Лукарев, когда Кира уселся на место. – Ты как во сне.
Кира очнулся, посмотрел вокруг, на меня – и бережно спрятал марку между листками тетради.
…В тот день был педагогический совет, и я вышла из школы около девяти вечера. Я шла задумавшись, как вдруг до моего слуха донеслись слова:
– …любую марку из моей коллекции!
Я подняла голову. Впереди шли два мальчика. Один ступал немного неуклюже, сунув руки в карманы, оглядываясь по сторонам; другой шагал размеренно и, помахивая варежкой где-то возле уха собеседника, полуобернувшись к нему, что-то доказывал. Знакомые фигуры! Я прислушалась.
– Зачем мне твои марки, я иностранных не собираю
– Ну скажи, какую тебе нужно? Я попрошу папу, и он купит…
– Да никакую мне не нужно. И не понимаю даже, для чего ты…
– Кира, Андрюша! – окликнула я. Мальчики приостановились. – Что вы тут делаете так поздно?
– Морозов зашёл за мной, говорит: «Давай пройдёмся». Вот мы и гуляем, – скучным голосом ответил Кира.
– Это хорошо, что гуляете. Погода чудесная. А о чём У вас разговор?
Оба молчали. Я не стала настаивать. Мы поговорили о школьных делах; я спросила Киру, скоро ли выпишут из больницы его сестрёнку, болевшую дифтеритом. Кира, всегда рассказывавший о своих домашних, на этот раз отвечал нехотя.
– Ну, гуляйте, а я пойду. У меня ещё целый ворох диктантов. До завтра! – И я ускорила шаг.
Дня через два, провожая меня, по обыкновению, из школы, Савенков сказал:
– Марина Николаевна, Морозов Глазкову прямо проходу не даёт: поменяемся да поменяемся марками! Он хочет ту, которую Александр Иосифович прислал.
– Зачем она ему? Он ведь русских марок не собирает.
– Кира ему то же самое сказал. А он: «Начну собирать». Мы ему говорим: «Глазкову не сразу такая марка досталась, потерпи и ты. Будешь собирать, может и тебе посчастливится. Глазков ведь не просит у тебя бразильскую». А он своё: поменяемся, поменяемся! Глаза такие у него… завидущие, что ли…
Ещё через день-другой Татьяна Ивановна вечером постучала ко мне, и я услышала в её голосе улыбку, когда она торжественно объявила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33