.. Это ж не я, это ж она, а она уехала… а я даже не понимаю, про что говорю. Я же на последней странице нарисована, а там только оглавление рядом…
Истомин в последний раз перелистал книгу.
– Не волнуйся, я не обиделся, – сказал он. – Все верно, спорить бессмысленно. Теоретик из меня липовый. А уж практик… – безнадежно махнул рукой. – Ладно, пора ехать. Ты со мной?
– Куда ж я от тебя денусь? – удивилась Финдиляка. – Пока ты книгу не выбросишь, я в ней буду. Захочешь побеседовать – только достань ее, и я тут как Тут. Договорились?
– Договорились, – сказал Истомин и встал. Он давно собирался заскочить в музей «Ботик» на южном берегу Плещеева озера, где Петр Алексеевич Романов в конце семнадцатого века строил «со товарищи» первую военную флотилию. Собирался полюбоваться на памятник царю, на старые якоря, на сам ботик с ненадежным именем «Фортуна». Но электронные ручные часы уже проникали два, времени потеряно уйма, а впереди еще полдороги. С такими темпами, похоже, он и до вечера в цирк не доедет, Поэтому он решительно миновал поворот к музею и поехал прочь из города.
А сколько еще интересных мест его ожидало!..
Вот «жигуленок» одолел длинный тягун, выскочил на горушку, на простор и… Истомин даже притормозил, пораженный. Справа от дороги прозрачная, как кружево, будто бы звенящая на ветру, заневестившаяся под солнцем, нежно-белая, нежно-зеленая – да просто нежная, зачем лишние слова искать? – стояла березовая роща. Не лес, не гай, а именно роща; по Далю – небольшой, близкий к жилью лиственный лесок. А еще: чисто содержимый, береженый, заповедный. Чтобы не спорить с авторитетом Владимира Ивановича, местные власти срубили перед рощицей массивные резные ворота, раскрасили их во все цвета радуги и повесили указующую табличку: «Березовая роща. Памятник природы».
Забора, заметим, не наличествовало, только ворота: хошь – входи, хошь – обойди.

Мало нам красоты естественной, не видим мы ее, не понимаем. Ну что такое роща?.. Так, мура, белые палки с зелеными листьями. Пятачок пучок. А вот рукотворные врата, да еще ценной масляной краской фигурно крашенные, – эт-то вещь! Эт-то вам толковый дизайн и большой силы икебана!.. Как и посыпанные толченым кирпичом дорожки в городском лесопарке. Как и высокохудожественные плакаты «Берегите лес от пожара!», прибитые прямо к деревьям. Как живая кошка с белым бантом, похожая на удавленницу; как клетка для попугая, сработанная из красного дерева и увешанная грузинской чеканкой, каковую автору повезло увидеть в фойе одного периферийного театрика.
Только в случае с рощей автор пошел бы дальше: он бы не ворота красил, а сами березовые стволы – в полосочку и в ромбик…
Отметив земную красоту ворот, Истомин тем не менее устремился мимо них в рощу. В конце концов, раньше половины седьмого в цирке его не ждали, сто раз успеет добраться, а погулять по памятнику природы – многим ли такое удавалось! Истомин, во всяком случае, впервые столкнулся с подобной возможностью, предоставленной желающим-проезжающим природой – с одной стороны, и теми, кто превращает ее в памятник, – с другой.
Истомин вошел в рощу как в воду: в ней было прохладно и тихо, словно какой-то невидимый барьер отделял ее от остального мира – от шоссе с рычащими и воняющими грузовиками, от полей с тракторами, от города, от людей. Словно в памятнике природы царствовал свой микроклимат и, как немедленно заметил Истомин, существовал свой микромир. Микромир этот, отделенный от макромира Ярославской области, был населен довольно густо. То за одним деревом, то за другим, то за третьим виделись Истомину женские фигуры: блондинки, брюнетки, шатенки – в платьях вечерних и рабочих, в джинсах и в юбках макси и мини, а одна даже в шубке из песцов мелькнула, в беленькой шубке средь белых берез.
Ну прямо-таки ансамбль «Березка» на отдыхе, извините за близлежащую аналогию…
Что это за картиночка, достойная пера, подумалось Истомину, столь похожая на ситуацию из фильма «Восемь с половиной»?.. И тут же он лицом к лицу столкнулся с грустного вида шатеночкой, с невысокой кудрявенькой кошечкой, грациозной и тонкой, которая томно проговорила:
– Здравствуй, Истомин, вот ты и вернулся… – И протянула к нему длинные руки, явно подманивая и завлекая.
– Позвольте, – нервно сказал Истомин, – я вас не знаю.
– Знаешь, – сказала шатенка, – еще как знаешь.
– И меня знаешь, – обиженно прошелестела высокая (брюнетка, выплывая из-за березы:
– И меня… и меня… и меня… – слышалось отовсюду, и к Истомину шли и шли женщины, окружали его, трогали, гладили, ерошили волосы, а бойкая блондинка в выцветших джинсиках ухитрилась даже чмокнуть нашего героя в щеку. Лица мелькали перед Истоминым, качались, расплывались, и оттого он никого толком не мог разглядеть.
– Стоп! – заорал он, вконец сбитый с толку и поэтому сильно разгневанный. – Разойдись! Смирна-а! Подходи по одному!
И надо же: ефрейторские вопли подействовали! Прекрасные березовые дамы быстро построились в колонну по одному; не обошлось, правда, без легкой перебранки, без мимолетных тычков и невинных зуботычин, но все наконец утряслось, устроилось, и первая в очереди немедленно попала на прием к Истомину.
Кто-то умный предусмотрел ситуацию и поставил в рощице небольшую, но уютную скамеечку, в отличие от ворот не тронутую масляной краской. Все еще ошарашенный Истомин на нее опустился и предложил место даме.
Первой оказалась как раз та шатенка, с которой вся чертовщина и началась. То ли она поднаторела в очередях за промтоварами, то ли подруги-подельницы уважение оказали, но уселась она на скамеечку и нежно заглянула Истомину в глаза.
Где-то ее Истомин видал, где-то встречал, откуда-то знал, не исключено – близко.
– Ты меня забыл, – печально констатировала она.
– В некотором роде… – туманно отговорился Истомин.
– Я Наташа, – объяснила шатенка. – Мы познакомились в телецентре, а потом ты повез меня в ресторан «Белград», а потом…
– Вспомнил, – быстро сказал Истомин.
Он и вправду вспомнил Наташеньку, славную редакторшу с телевидения, и, глядя на мнущуюся в нетерпеливом ожидании очередь, многих тоже вспомнил. Вон Инка Литошко, художница, умная и злая, у него с ней случился легкий роман лет эдак пять назад… А вон Леночка Ларина, ее с ним друг Слава познакомил, она, кажется, инженер-химик, кандидатша наук… А вон улыбается Оля Асатурян, все еще начинающая новеллистка из Красноярска, он к ним в командировку приезжал на семинар молодых писателей… А вон Саша Калинина, эта-то что тут делает, при живом-то муже?..
И ведь ничуть не изменились, не постарели ни капельки! Ни одна !.. А он, Истомин?..
Вообще-то не такая уж большая очередь к нему наметилась: человек двадцать, не более. А остальные где?..
– Остальным на тебя наплевать, – будто подслушала его мысли шатенка Наташенька. – Остальные тебя забыли, вычеркнули из памяти, повестей твоих не читают, фильмов не смотрят.
– А вы? – заинтересованно спросил Истомин.
– А мы смотрим. И читаем. И не вычеркнули.
– Почему?
– Ты нам небезразличен, – последовал лаконичный ответ.
– Вздор! – искренне возмутился Истомин. – Не верю!
Очередь заволновалась. Раздались выкрики:
– Как же так!.. Это правда!.. Тебе должно быть стыдно!..
Истомину стыдно не было.
– Красивые мои, – душевно произнес он. – К черту очередь. Сядем в кружок и поговорим откровенно. Временно я в вашем распоряжении.
Дамы быстро уселись на траву вокруг скамейки, нимало не боясь помять платья и юбки, а уж о тех, кто в джинсах, и толковать нечего. Со стороны, наверно, сия картинка выглядела куда как живописно, но, сдавалось Истомину, со стороны ее никто увидать не мог.

Случайно-закономерный микромир рощи-памятника совместил в себе добрых два десятка временных срезов, а значит, его пространство в данный момент существовало вне времени. Такой вот парадокс, не известный ни фантастам, ни тем более ученым…
– Давайте поставим точки над «i», – начал Истомин. – Что вы имеете в виду под словом «небезразличен»? То ли вы меня поминаете добрым словом, то ли худым, третьего не дано. Так как же, а?
Дамы переглянулись, чуть помолчали, потом все та же Наташа спросила у общества:
– Девочки, можно я скажу?
– Говори… – загалдели девочки. – Ответь ему. Мы тебе доверяем…
– Мы тебя поминаем одновременно добрым и худым словами, – значительно сказала Наташа. – Сообразил?
– Нет, – честно признался Истомин.
– Наташа, ты не оправдала нашего доверия, – строго вмешалась умная Инка Литошко. – Позволь мне… За все доброе, что ты нам оставил, мы тебя вспоминаем по-доброму, ну а за все плохое – извини, Истомин…
– Хоть ты и умная, Инка, – сказал Истомин, – но я опять ничего не понял. Что я вам сделал плохого?
– Про хорошее ты не спрашиваешь? – ехидно крикнула Леночка Ларина.
– Про хорошее – молчок. Было оно или не было – вам судить. А вот плохого не помню… Инка, вспомни Суздаль, лето, стога, вспомни старуху с ведрами на коромысле… А ты, Ленок, вспомни, как мы с тобой ремонтировали твою комнату, как выбирали обои, как клеили, как ты потом варила свекольник… А разве нам с тобой, Оля, вспомнить нечего? Разве не было у нас Дивногорска, плотины, тайги, ночи у костра?.. Все, все вспоминайте, ну, прошу вас, поднатужьтесь и киньте в меня камень, если заслужил!..
– Заслужил, – сказала Инка.
– Заслужил, – сказала Леночка.
– Заслужил, – сказала Оля.
– Заслужил, заслужил, заслужил, – сказали Наташа, Саша Калинина, и еще Таня, Света, Нина, Люба, две Тамары, Марина и Маша, и еще Маша, и еще Маша, которая вовсе Маргарита.
– Вот тебе и раз! – сильно, удивился Истомин, сам малость разнежившийся от мимолетных воспоминаний. – За что камень-то, нежные мои?
– За то, что ты был , – подвела итог умная Инка, и все согласно закивали. – За то, что ты всем нам дал надежду .
– Неправда! – Истомин вскочил со скамейки и прошелся в быстром слаломе между сидящими тут и там дамами. – Я никому никаких надежд не давал. Я был – и все.
– «Ка-аким ты бы-ыл…» – пропела Наташа, и все хором подхватили: – «Таки-им оста-ался…»
– Стойте, – сказала умная Инка. – Шутки в сторону. Ты у нас ба-альшой моралист, Истомин, ты всех кругом учишь без сна и отдыха. Но разве ты имеешь право учить ?.. Да, я помню Суздаль, лето, старуху с ведрами. Я помню, как мы бегали за парным молоком, и пили его, и ты пролил его на рубаху, и ужасно взволновался, расстроился, и я полдня стирала ее, отстирывала пятна, а ты ходил мрачный и говорил, что у тебя редсовет в издательстве, что тебе еще утром надо «было смотаться в Москву и что тебе, конечно, плевать на рубаху, но как ты объяснишь жене происхождение пятен… А я слушала и терла, слушала и терла. И оттерла. И ты сразу подобрел, расцвел, и оказалось, что никуда ты не спешишь, и что со мной тебе прекрасно, и ты благодарен мне за эту поездку… А я уже ничего не могла…
– И я помню, – вступила в разговор Лена, – как мы клеили обои. Ты тогда пошел к директору магазина, подарил ему свою книгу с автографом, а он тебе отвалил царские обои – из подкожных запасов… Я мазала их клеем – нарезанные куски, а ты стоял на стремянке и присобачивал их к стенке… Потом мы лопали холодный, со льдом, свекольник – на столе, на газете, и было солнечно-солнечно, и было странное ощущение дома . А потом ты ушел…
– Но я же вернулся. И еще раз, и еще… – защищался Истомин.
– Пока не наскучило. Тебе, тебе… А я, дура, поверила, что тебе не наскучит никогда…
– Я этого не говорил!
– Ты этого не говорил, а я разнюнилась…
– Кто ж в том виноват? – резонно спросил Истомин.
– В том, что я дура?.. Папа с мамой, наверно… Ты, Истомин, в другом виноват. Ты отлично знал, что я дура, что все бабы легко дуреют, когда к ним относятся по-человечески , и воспользовался этим. Ты профессиональный обманщик, Истомин.
– Ну знаешь что! – возмутился Истомин. – Выходит, какой-нибудь фотограф, который мальчонке обещает птичку, тоже, по-твоему, обманщик и негодяй.
– Хорошее сравнение, Истомин, – кивнула Лена. – Ты умный мужик, одно слово – писатель… Мы все здесь, – она обвела рукой групповой портрет на поляне, – до сих пор ждем обещанную птичку.
А тут и Оля из Красноярска слово взяла:
– Сейчас ты скажешь, что никакой птички не обещал, верно?
– Не обещал, – упрямо заявил Истомин.
– Зачем же ты мне врал, что из меня выйдет толк?
– Я не врал. Я предполагал лучшее.
– Врешь. Ничего ты не предполагал. Девочка тебе понравилась, то есть я, мордочка смазливая, глазки, губки, ножки. А девочка в писатели рвется. Так ты у нас добрый, тебе слов не жалко. Помнишь, что ты мне сказал?.. «В тебе есть Божья искра, а мастерство само придет».
– Пришло? – боязливо поинтересовался Истомин, хотя ответ знал заранее. И получил его:
– Не дошло. Даже искра погасла, если и была…
– Была, была, честно, – подтвердил Истомин.
– Да врет он, врет, как всегда, – со злостью сказала Саша Калинина, мужняя жена, – не было искры.
– Сама теперь знаю… А тогда поверила, писала, как проклятая, рассказы, рассказы, в Москву их – заказным, а обратно: «Отсутствует конфликт, схематичны характеры, опубликовать не сможем». Как мордой об стол!.. И между прочим, я сама в Москву приезжала, звонила тебе сто раз. Где ты был?
– В командировке, – немедленно отпарировал Истомин. – В жаркой Африке.
– Ах ты гад, – мечтательно и сладко сказала Оля Асатурян из Красноярска, – откуда же ты знаешь, когда я тебе звонила, если я твоей жене не называлась?
– Он по параллельному аппарату слушал, – опять внесла свою лепту мужняя жена, – из жаркой Африки.
– Ты бы лучше помолчала, – обрезал ее Истомин.
– И не подумаю. Сама я здесь случайно, за компанию.
Мне от тебя ничего не требуется, счетов не предъявляю. Но вот слушаю я вас всех и думаю: за что ж мы на тебя окрысились? Ведь ты же такой добрый, такой ласковый. И молоко пил, и обои клеил, и в девочке Оле Божью искру отыскал… Мы ж тебя благодарить должны… Другие мужики рядом с тобой – плюнуть и растереть. Хамье и домостроевцы… Мы с тобой в Пицунде двадцать четыре дня вместе были, всего двадцать четыре!
1 2 3 4 5 6 7 8 9