https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/
Был ли он в плену или в оккупации?
– В оккупации был. Служил полицаем в одесской комендатуре. После войны за службу у гитлеровцев был приговорен к десяти годам в исправительно-трудовой колонии. Через шесть лет освобожден по амнистии.
– Выясняли по нашим каналам?
– Нет. Меня информировали в отделе кадров на ипподроме. Я уже собирался ехать в Одессу.
– Похвальное намерение. Обратитесь к полковнику Евсею Руженко.
– Следовало бы еще раз поговорить с Мариной Цветковой, – виновато замялся Саблин.
– Вам с ней больше общаться не надо: слишком начудили первый раз. С ней познакомится Корецкий. А вы езжайте в Одессу. Руженко поможет. Он в курсе всех оккупационных мерзостей. Во-вторых, поройтесь в судебном архиве: ведь суд, наверное, был в Одессе. В-третьих, разыщите Тимчука. Он крановщиком в Одесском порту работает, а был когда-то, как и Колосков, полицаем. Но вовремя в партизанское подполье ушел. Ведь и я тогда там был, а Колоскова-полицая не помню. Большая полицейская шайка была, но люди, конечно, разные. Кто поневоле втянут, кто из желания пограбить вдосталь, а кто и из гестапо послан был. На суде, конечно, могли и не разобраться: дело давнее. Ведь по горячим следам шли, кто-нибудь и уйти сумел. Или с немцами, или в глухомань. Уже тогда гитлеровцы к нам эту падаль забрасывали. И сколько их мы выловили!.. Свяжитесь с Тимчуком – не пожалеете.
* * *
В Одесском управлении государственной безопасности Саблина принял полковник Руженко.
– От Гриднева? Александра Романовича? – обрадовался он. – Звонил он мне. Значит, опять архивы подымать будем.
– Меня интересует дело Колоскова Ефима Ильича, бывшего одесского полицая, осужденного в сорок восьмом году и амнистированного в пятьдесят третьем, – пояснил Саблин.
– Помню, – сказал полковник. – Судилось трое: Колосков, Закирян и Лобуда. Я и следствие тогда вел. Посмотрите в архиве Одесского городского суда. Я позвоню. Только Лобуду судили заочно: бежал из-под следствия. Кто-то помог. Потом мы нашли кто. Заброшенный в Измаил гитлеровский агент Хребтов. На следствии он показал, что Лобуда погиб при попытке уйти за границу: утонул якобы, переплывая Дунай в районе Килии. Мы проверяли, но точно установить его гибель не удалось. Кстати, не понимаю, почему он бежал. С гестапо связан не был, как и его сотоварищи. Ну, получил бы свою десятку и – баста, мог бы жить честно. А суд, учтя бегство и два убийства при побеге, приговорил его к высшей мере. Однако за границей что-то о нем не слышно: может быть, затаился у нас где-нибудь, как затаились некоторые. Найдем в конце концов, отыщется след Тарасов.
В архиве городского суда Саблин нашел искомое дело. Суд не установил связи подсудимых с гестапо. Ни Колосков, ни Закирян советских людей не пытали и не расстреливали. Им вменялась только служба в полиции, незаконные аресты, обыски. Даже прокурор не требовал более десяти лет заключения. «Подсудимые Е. И. Колосков и А. Г. Закирян выселили семьи Соболевых и Гринько, захватили их квартиры и все принадлежавшее им имущество, – читал Саблин в обвинительной речи прокурора Михайлика, – произвели незаконный обыск в квартирах Миронова и Кривоносова, отправили на принудительные работы в Германию всех учительниц бывшей школы-семилетки № 24 на улице Свердлова, врачей родильного дома на улице Бебеля Смирнову, Пепельную и Карасик, переплетчицу Владычину, домашних хозяек Наживину, Орлову и Клименкову…» Список незаконных арестов, обысков и высылок, учиненных подсудимыми, в одной только речи прокурора насчитывал десятки фамилий, названных свидетелями обвинения.
Саблин скопировал также показания Лобуды, данные им следователю до своего бегства.
«– Имя?
– Павло Лобуда.
– Возраст?
– Родился в восемнадцатом.
– Образование?
– Ремесленное училище.
– Специальность?
– Слесарь.
– Почему пошли работать в полицию? Разве слесари в порту не требовались?
– Полицаем работать легче.
– И выгоднее?
– Это тоже учитывалось.
– На сигуранцу работали?
– Никак нет. В гражданской полиции.
– А в гестапо?
– Тем более.
– Не лжете?
– Найдите свидетелей.
– Мертвые ничего не скажут.
– Найдите живых.
– Найдем в документах гестапо.
– Говорят, их сожгли перед тем, как смыться из города.
– А откуда вам это известно?
– Слухами тюрьма полнится».
Далее рукой следователя старшего лейтенанта Руженко было написано:
«В найденных списках тайных и явных осведомителей гестапо имя Павло Лобуды не упоминается».
* * *
Тимчука Саблин нашел быстро: он действительно работал крановщиком в порту. Пушистые седые усы его ничуть не старили.
– Двухпудовой гирей помаленьку балуюсь, – похвастался он.
Разговаривали они в «Гамбринусе», пивном баре на Дерибасовской, названном так в память купринского. Тимчук, только что закончивший смену в порту, пригласил туда москвича:
– За кружкой пива и вспоминается лучше…
Саблин не возражал: жара в Одессе держалась адская.
– Гриднев сказал мне, что в дни оккупации вы были полицаем, – начал разговор Саблин.
– Був, – сказал Тимчук и тотчас же повторил по-русски: – Чего же скрывать: был. Но только в первые дни, пока не вывел в катакомбы Александра Романыча Гриднева. Там и остался, в боевой группе Седого.
– Меня вот что интересует, – продолжал Саблин. – Вы, конечно, и на процессе полицаев присутствовали?
– На каком? Их несколько было.
– Когда Колоскова и Закиряна судили.
– Пришлось. Свидетелем вызывали.
– Но я хочу вас спросить о том, которого на суде не было. О Лобуде.
– Был такой зверюга. Знаю. В другой фельдкомендатуре служил. Незнаком, но слыхивал.
– В частности, интересуюсь его работой в гестапо. В списках осведомителей его нет. Но ведь были и такие, которых гестапо использовало неофициально. Под кличками.
– Чего не знаю, того не знаю. Знал бы, сказал на суде… Так он при побеге двух из нашей охраны убил. Все одно – вышка.
– Кто убил – неизвестно. Может быть, их пристрелил его сообщник, тайком проникший в тюрьму, – вспомнил Саблин прочитанное судебное дело.
– Може, и тот постарался. Только без Лобуды не обошлось. Классно стрелял, говорят…
Глава шестая
К Марине Цветковой Корецкий проехал домой.
– Господи! – раздраженно воскликнула Марина. – И опять о карточке Максима?
– Опять, – послушно согласился Корецкий. – Что ж поделаешь, следствие.
– Так я же не убивала вашего конюха! И Максим не убивал. А вы подозреваете!
Корецкий выждал минуту и мягко, даже с виноватой улыбкой, вежливо пояснил:
– Мы пока никого не подозреваем, но хотим избавить от подозрения хороших людей. Мы ценим и уважаем товарища Каринцева как выдающегося ученого, но нас, честно говоря, интересует эта загадочная связь с ипподромом.
– Ничего загадочного, – отрезала Марина. – Я хожу на бега только потому, что меня приглашает Максим. А он – бывший конник-спортсмен, в детдоме воспитывался близ конефермы. К верховой езде приучен с детства. Вот и ходит на ипподром – больше смотреть, чем играть. Потому, может быть, знает и вашего конюха.
Корецкий выслушал и осторожно переменил тему, вернее, чуть-чуть сдвинул ее.
– У вас общая компания с Фрязиной и ее спутником?
– С Динни Хэмметом?
– Именно.
– Опасное знакомство?
– Нет, почему же? Пока неопасное, – подчеркнул Корецкий.
– Трудное у вас ведомство. Все-то вы подозреваете… А вы не смотрите, что он из американского посольства. Умный, интеллигентный и, по-моему, порядочный человек. И отнюдь не враг. Я Даже удивляюсь, зачем его держат в посольстве. Ему многое у нас нравится больше, чем в Америке, например газеты. Сдержанная разумная информация, а у них рекламная свистопляска с антисоветским душком. Так он говорит. Я не знаю американских газет, но мне нравится его критическая настроенность.
– И вы ему верите?
– А почему бы нет? Многие американцы настроены критически к порядкам в Штатах. И если он один из таких, то почему бы нам не дружить? Зойка, конечно, тряпичница, вцепилась в него намертво. «Березка» ей, видите ли, нужна, бар валютный, парфюмерия из Парижа. Ну а мне и Максиму Хэммет интересен просто как собеседник. Много знающий и многое видевший. Надеюсь, я рассеяла ваши подозрения?
– Допустим, что так, – подытожил встречу Корецкий.
* * *
В эту ночь Гридневу не спалось. Не принимал снотворного, чтобы не втягиваться, но не спалось. Не знал – почему. Работы много, но ее всегда много. Есть, конечно, и неразрешенные еще проблемы, но ни одна из них не должна бы укорачивать ночь. А все ж ворочался, раздраженный. Думал о том, что тревожило последние дни. В поле зрения попал молодой талантливый физик Максим Каринцев. Тревожит, да – это точное слово, именно тревожит его неожиданная дружба с Хэмметом из американского посольства. Может быть, Каринцев – это первая карта разведчика? Необходимо обезопасить ученого. На работе и дома, в научных и личных контактах. Почему возникает связь с ипподромом? Корецкий нашел объяснение: Максим – бывший конник-спортсмен, привычка к лошадям с детства. Почему в дружеской компании Каринцева оказывается любовница Хэммета? Тоже можно объяснить: Зоя старая подружка Марины Цветковой. Почему фотокарточка Максима была в кармане убитого конюха? И это, вероятно, в конце концов выяснится. А тревога не проходит. Требует новой проверки, требует!
И Гриднев с утра после бессонной ночи поехал в НИИ, где работает Каринцев. Принял его директор, профессор Боголепов, крайне удивленный тем, что одним из его питомцев заинтересовались органы безопасности.
– Сейчас объясню, профессор, – сказал Гриднев. – Только один вопрос: имеет ли плановая разработка темы Каринцева оборонное значение?
– Бесспорно.
– Так вот, мы отнюдь не подозреваем Каринцева в каких-либо антисоветских акциях, а желаем предотвратить такие акции со стороны врагов нашего народа и государства. Сейчас Каринцев становится центральной фигурой вашего института и со своими исследованиями легко может стать объектом вражеских интересов.
Профессор задумался.
– А есть опасность?
– К сожалению, есть.
– Вы понимаете, в чем сложность? – вздохнул профессор. – Лазеры далеко еще не познанная полностью область физики. А Максим – новатор, талант с несметным богатством новых идей. Да и биография его привлекательна: сирота, потерявший мать при своем появлении на свет, рано брошенный отцом, неизвестно где доживающим, детдомовское детство, блестящая карьера на учебном поприще, где еще ребенком его принимают в старшие классы, кандидатская диссертация, защищенная в двадцать два и докторская через четыре года – все это и формирует наше отношение к нему как ученому.
– Но личность человека – это не только его дело…
Профессор почти виновато опустил глаза:
– Согласен с вами. Максим не общественник. Он даже не подал заявления в партию, мотивируя это тем, что партийность в какой-то мере сузит круг его научных интересов.
– Будем откровенны, профессор. Он не адепт так называемого инакомыслия?
– Не думаю. Говорил о нем с секретарем партийной организации. Он тоже этого не думает. Но твердо настаивает, что дальнейшая работа Каринцева должна протекать в обстановке строжайшей секретности.
– Нас это вполне устраивает, профессор.
– Могу добавить. Вы сказали: личность. Но ее формируют не только социальные и научные качества, но и характер. Максим взрывчатый, но добрый и обаятельный человек. Можно допустить его ссору с директором – мы часто ссоримся, допускаю и его недоброжелательство к своим научным противникам, какую-нибудь дерзкую выходку на открытом партийном собрании – такие тоже были, и Максим потом извинялся и каялся, но не допускаю в нем ни лжи, ни карьеризма, ни потребительской алчности. И полностью исключаю, полковник, измену Родине. Такие люди не изменяют.
* * *
Корецкий зашел к Гридневу, когда тот листал справочник Академии наук СССР, содержащий список академиков и членов-корреспондентов.
– Кого ищешь, Александр Романович? – спросил Корецкий.
– Оппонентов Каринцева.
– А есть такие?
– Узнал о них от Боголепова, когда он рассказывал о новациях Каринцева. Оборонный их смысл мне понятен, а в научном оформлении я, конечно, профан. Но, оказывается, плановая разработка темы Максима была принята ученым советом большинством при двух голосах против. Возражали профессор Венедиктов и член-корреспондент академии Косых.
– Хочешь связаться с ними? Но это же научные дебри…
– Хочу прощупать их отношение к Каринцеву. Важно знать не только мнение друзей, но и недругов.
– Вероятно, они исходили из шекспировского тезиса: «Стремясь к лучшему, мы часто портим хорошее».
– Откуда это?
– Из «Короля Лира».
– Мудрец. Должно быть, они рассуждали именно так. Вот ты и явись, как Лир, к обоим. По очереди.
Профессор Венедиктов принял Корецкого в университете в перерыве между лекциями…
– Как вы, профессор, знающий работы физика Каринцева, относитесь к плановой разработке его темы в НИИ?
Ответ на этот вопрос был для Корецкого безразличен, но он предполагал возможность задать второй вопрос: достаточно ли честен Каринцев в своей научной работе, нет ли в его характере следов авантюризма, неоправданной самоуверенности или обмана?
– Вы не стесняйтесь, – сказал он Венедиктову, – не бойтесь, что я не пойму научных терминов. – И тут он несколько в одесской манере, с повторениями, задал первый научный вопрос. Профессор Венедиктов улыбнулся и ответил вполне вразумительно:
– Мнение мое запротоколировано на заседании совета. Вам остается только прочесть протокол.
Корецкий сыграл растерянность и смущение, как бы показывая, что он этого протокола не читал. И задал второй вопрос, сознательно споткнувшись на словах «авантюризм» и «самонадеянность», и тут же поправился на «самоуверенность», а слово «обман» произнес почти шепотом. Тут профессор задумался.
– Было бы неправдой, если бы я ответил вам утвердительно. Ни излишней самоуверенности, ни авантюризма в его работе, конечно, нет. Я только считаю, что он ошибается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
– В оккупации был. Служил полицаем в одесской комендатуре. После войны за службу у гитлеровцев был приговорен к десяти годам в исправительно-трудовой колонии. Через шесть лет освобожден по амнистии.
– Выясняли по нашим каналам?
– Нет. Меня информировали в отделе кадров на ипподроме. Я уже собирался ехать в Одессу.
– Похвальное намерение. Обратитесь к полковнику Евсею Руженко.
– Следовало бы еще раз поговорить с Мариной Цветковой, – виновато замялся Саблин.
– Вам с ней больше общаться не надо: слишком начудили первый раз. С ней познакомится Корецкий. А вы езжайте в Одессу. Руженко поможет. Он в курсе всех оккупационных мерзостей. Во-вторых, поройтесь в судебном архиве: ведь суд, наверное, был в Одессе. В-третьих, разыщите Тимчука. Он крановщиком в Одесском порту работает, а был когда-то, как и Колосков, полицаем. Но вовремя в партизанское подполье ушел. Ведь и я тогда там был, а Колоскова-полицая не помню. Большая полицейская шайка была, но люди, конечно, разные. Кто поневоле втянут, кто из желания пограбить вдосталь, а кто и из гестапо послан был. На суде, конечно, могли и не разобраться: дело давнее. Ведь по горячим следам шли, кто-нибудь и уйти сумел. Или с немцами, или в глухомань. Уже тогда гитлеровцы к нам эту падаль забрасывали. И сколько их мы выловили!.. Свяжитесь с Тимчуком – не пожалеете.
* * *
В Одесском управлении государственной безопасности Саблина принял полковник Руженко.
– От Гриднева? Александра Романовича? – обрадовался он. – Звонил он мне. Значит, опять архивы подымать будем.
– Меня интересует дело Колоскова Ефима Ильича, бывшего одесского полицая, осужденного в сорок восьмом году и амнистированного в пятьдесят третьем, – пояснил Саблин.
– Помню, – сказал полковник. – Судилось трое: Колосков, Закирян и Лобуда. Я и следствие тогда вел. Посмотрите в архиве Одесского городского суда. Я позвоню. Только Лобуду судили заочно: бежал из-под следствия. Кто-то помог. Потом мы нашли кто. Заброшенный в Измаил гитлеровский агент Хребтов. На следствии он показал, что Лобуда погиб при попытке уйти за границу: утонул якобы, переплывая Дунай в районе Килии. Мы проверяли, но точно установить его гибель не удалось. Кстати, не понимаю, почему он бежал. С гестапо связан не был, как и его сотоварищи. Ну, получил бы свою десятку и – баста, мог бы жить честно. А суд, учтя бегство и два убийства при побеге, приговорил его к высшей мере. Однако за границей что-то о нем не слышно: может быть, затаился у нас где-нибудь, как затаились некоторые. Найдем в конце концов, отыщется след Тарасов.
В архиве городского суда Саблин нашел искомое дело. Суд не установил связи подсудимых с гестапо. Ни Колосков, ни Закирян советских людей не пытали и не расстреливали. Им вменялась только служба в полиции, незаконные аресты, обыски. Даже прокурор не требовал более десяти лет заключения. «Подсудимые Е. И. Колосков и А. Г. Закирян выселили семьи Соболевых и Гринько, захватили их квартиры и все принадлежавшее им имущество, – читал Саблин в обвинительной речи прокурора Михайлика, – произвели незаконный обыск в квартирах Миронова и Кривоносова, отправили на принудительные работы в Германию всех учительниц бывшей школы-семилетки № 24 на улице Свердлова, врачей родильного дома на улице Бебеля Смирнову, Пепельную и Карасик, переплетчицу Владычину, домашних хозяек Наживину, Орлову и Клименкову…» Список незаконных арестов, обысков и высылок, учиненных подсудимыми, в одной только речи прокурора насчитывал десятки фамилий, названных свидетелями обвинения.
Саблин скопировал также показания Лобуды, данные им следователю до своего бегства.
«– Имя?
– Павло Лобуда.
– Возраст?
– Родился в восемнадцатом.
– Образование?
– Ремесленное училище.
– Специальность?
– Слесарь.
– Почему пошли работать в полицию? Разве слесари в порту не требовались?
– Полицаем работать легче.
– И выгоднее?
– Это тоже учитывалось.
– На сигуранцу работали?
– Никак нет. В гражданской полиции.
– А в гестапо?
– Тем более.
– Не лжете?
– Найдите свидетелей.
– Мертвые ничего не скажут.
– Найдите живых.
– Найдем в документах гестапо.
– Говорят, их сожгли перед тем, как смыться из города.
– А откуда вам это известно?
– Слухами тюрьма полнится».
Далее рукой следователя старшего лейтенанта Руженко было написано:
«В найденных списках тайных и явных осведомителей гестапо имя Павло Лобуды не упоминается».
* * *
Тимчука Саблин нашел быстро: он действительно работал крановщиком в порту. Пушистые седые усы его ничуть не старили.
– Двухпудовой гирей помаленьку балуюсь, – похвастался он.
Разговаривали они в «Гамбринусе», пивном баре на Дерибасовской, названном так в память купринского. Тимчук, только что закончивший смену в порту, пригласил туда москвича:
– За кружкой пива и вспоминается лучше…
Саблин не возражал: жара в Одессе держалась адская.
– Гриднев сказал мне, что в дни оккупации вы были полицаем, – начал разговор Саблин.
– Був, – сказал Тимчук и тотчас же повторил по-русски: – Чего же скрывать: был. Но только в первые дни, пока не вывел в катакомбы Александра Романыча Гриднева. Там и остался, в боевой группе Седого.
– Меня вот что интересует, – продолжал Саблин. – Вы, конечно, и на процессе полицаев присутствовали?
– На каком? Их несколько было.
– Когда Колоскова и Закиряна судили.
– Пришлось. Свидетелем вызывали.
– Но я хочу вас спросить о том, которого на суде не было. О Лобуде.
– Был такой зверюга. Знаю. В другой фельдкомендатуре служил. Незнаком, но слыхивал.
– В частности, интересуюсь его работой в гестапо. В списках осведомителей его нет. Но ведь были и такие, которых гестапо использовало неофициально. Под кличками.
– Чего не знаю, того не знаю. Знал бы, сказал на суде… Так он при побеге двух из нашей охраны убил. Все одно – вышка.
– Кто убил – неизвестно. Может быть, их пристрелил его сообщник, тайком проникший в тюрьму, – вспомнил Саблин прочитанное судебное дело.
– Може, и тот постарался. Только без Лобуды не обошлось. Классно стрелял, говорят…
Глава шестая
К Марине Цветковой Корецкий проехал домой.
– Господи! – раздраженно воскликнула Марина. – И опять о карточке Максима?
– Опять, – послушно согласился Корецкий. – Что ж поделаешь, следствие.
– Так я же не убивала вашего конюха! И Максим не убивал. А вы подозреваете!
Корецкий выждал минуту и мягко, даже с виноватой улыбкой, вежливо пояснил:
– Мы пока никого не подозреваем, но хотим избавить от подозрения хороших людей. Мы ценим и уважаем товарища Каринцева как выдающегося ученого, но нас, честно говоря, интересует эта загадочная связь с ипподромом.
– Ничего загадочного, – отрезала Марина. – Я хожу на бега только потому, что меня приглашает Максим. А он – бывший конник-спортсмен, в детдоме воспитывался близ конефермы. К верховой езде приучен с детства. Вот и ходит на ипподром – больше смотреть, чем играть. Потому, может быть, знает и вашего конюха.
Корецкий выслушал и осторожно переменил тему, вернее, чуть-чуть сдвинул ее.
– У вас общая компания с Фрязиной и ее спутником?
– С Динни Хэмметом?
– Именно.
– Опасное знакомство?
– Нет, почему же? Пока неопасное, – подчеркнул Корецкий.
– Трудное у вас ведомство. Все-то вы подозреваете… А вы не смотрите, что он из американского посольства. Умный, интеллигентный и, по-моему, порядочный человек. И отнюдь не враг. Я Даже удивляюсь, зачем его держат в посольстве. Ему многое у нас нравится больше, чем в Америке, например газеты. Сдержанная разумная информация, а у них рекламная свистопляска с антисоветским душком. Так он говорит. Я не знаю американских газет, но мне нравится его критическая настроенность.
– И вы ему верите?
– А почему бы нет? Многие американцы настроены критически к порядкам в Штатах. И если он один из таких, то почему бы нам не дружить? Зойка, конечно, тряпичница, вцепилась в него намертво. «Березка» ей, видите ли, нужна, бар валютный, парфюмерия из Парижа. Ну а мне и Максиму Хэммет интересен просто как собеседник. Много знающий и многое видевший. Надеюсь, я рассеяла ваши подозрения?
– Допустим, что так, – подытожил встречу Корецкий.
* * *
В эту ночь Гридневу не спалось. Не принимал снотворного, чтобы не втягиваться, но не спалось. Не знал – почему. Работы много, но ее всегда много. Есть, конечно, и неразрешенные еще проблемы, но ни одна из них не должна бы укорачивать ночь. А все ж ворочался, раздраженный. Думал о том, что тревожило последние дни. В поле зрения попал молодой талантливый физик Максим Каринцев. Тревожит, да – это точное слово, именно тревожит его неожиданная дружба с Хэмметом из американского посольства. Может быть, Каринцев – это первая карта разведчика? Необходимо обезопасить ученого. На работе и дома, в научных и личных контактах. Почему возникает связь с ипподромом? Корецкий нашел объяснение: Максим – бывший конник-спортсмен, привычка к лошадям с детства. Почему в дружеской компании Каринцева оказывается любовница Хэммета? Тоже можно объяснить: Зоя старая подружка Марины Цветковой. Почему фотокарточка Максима была в кармане убитого конюха? И это, вероятно, в конце концов выяснится. А тревога не проходит. Требует новой проверки, требует!
И Гриднев с утра после бессонной ночи поехал в НИИ, где работает Каринцев. Принял его директор, профессор Боголепов, крайне удивленный тем, что одним из его питомцев заинтересовались органы безопасности.
– Сейчас объясню, профессор, – сказал Гриднев. – Только один вопрос: имеет ли плановая разработка темы Каринцева оборонное значение?
– Бесспорно.
– Так вот, мы отнюдь не подозреваем Каринцева в каких-либо антисоветских акциях, а желаем предотвратить такие акции со стороны врагов нашего народа и государства. Сейчас Каринцев становится центральной фигурой вашего института и со своими исследованиями легко может стать объектом вражеских интересов.
Профессор задумался.
– А есть опасность?
– К сожалению, есть.
– Вы понимаете, в чем сложность? – вздохнул профессор. – Лазеры далеко еще не познанная полностью область физики. А Максим – новатор, талант с несметным богатством новых идей. Да и биография его привлекательна: сирота, потерявший мать при своем появлении на свет, рано брошенный отцом, неизвестно где доживающим, детдомовское детство, блестящая карьера на учебном поприще, где еще ребенком его принимают в старшие классы, кандидатская диссертация, защищенная в двадцать два и докторская через четыре года – все это и формирует наше отношение к нему как ученому.
– Но личность человека – это не только его дело…
Профессор почти виновато опустил глаза:
– Согласен с вами. Максим не общественник. Он даже не подал заявления в партию, мотивируя это тем, что партийность в какой-то мере сузит круг его научных интересов.
– Будем откровенны, профессор. Он не адепт так называемого инакомыслия?
– Не думаю. Говорил о нем с секретарем партийной организации. Он тоже этого не думает. Но твердо настаивает, что дальнейшая работа Каринцева должна протекать в обстановке строжайшей секретности.
– Нас это вполне устраивает, профессор.
– Могу добавить. Вы сказали: личность. Но ее формируют не только социальные и научные качества, но и характер. Максим взрывчатый, но добрый и обаятельный человек. Можно допустить его ссору с директором – мы часто ссоримся, допускаю и его недоброжелательство к своим научным противникам, какую-нибудь дерзкую выходку на открытом партийном собрании – такие тоже были, и Максим потом извинялся и каялся, но не допускаю в нем ни лжи, ни карьеризма, ни потребительской алчности. И полностью исключаю, полковник, измену Родине. Такие люди не изменяют.
* * *
Корецкий зашел к Гридневу, когда тот листал справочник Академии наук СССР, содержащий список академиков и членов-корреспондентов.
– Кого ищешь, Александр Романович? – спросил Корецкий.
– Оппонентов Каринцева.
– А есть такие?
– Узнал о них от Боголепова, когда он рассказывал о новациях Каринцева. Оборонный их смысл мне понятен, а в научном оформлении я, конечно, профан. Но, оказывается, плановая разработка темы Максима была принята ученым советом большинством при двух голосах против. Возражали профессор Венедиктов и член-корреспондент академии Косых.
– Хочешь связаться с ними? Но это же научные дебри…
– Хочу прощупать их отношение к Каринцеву. Важно знать не только мнение друзей, но и недругов.
– Вероятно, они исходили из шекспировского тезиса: «Стремясь к лучшему, мы часто портим хорошее».
– Откуда это?
– Из «Короля Лира».
– Мудрец. Должно быть, они рассуждали именно так. Вот ты и явись, как Лир, к обоим. По очереди.
Профессор Венедиктов принял Корецкого в университете в перерыве между лекциями…
– Как вы, профессор, знающий работы физика Каринцева, относитесь к плановой разработке его темы в НИИ?
Ответ на этот вопрос был для Корецкого безразличен, но он предполагал возможность задать второй вопрос: достаточно ли честен Каринцев в своей научной работе, нет ли в его характере следов авантюризма, неоправданной самоуверенности или обмана?
– Вы не стесняйтесь, – сказал он Венедиктову, – не бойтесь, что я не пойму научных терминов. – И тут он несколько в одесской манере, с повторениями, задал первый научный вопрос. Профессор Венедиктов улыбнулся и ответил вполне вразумительно:
– Мнение мое запротоколировано на заседании совета. Вам остается только прочесть протокол.
Корецкий сыграл растерянность и смущение, как бы показывая, что он этого протокола не читал. И задал второй вопрос, сознательно споткнувшись на словах «авантюризм» и «самонадеянность», и тут же поправился на «самоуверенность», а слово «обман» произнес почти шепотом. Тут профессор задумался.
– Было бы неправдой, если бы я ответил вам утвердительно. Ни излишней самоуверенности, ни авантюризма в его работе, конечно, нет. Я только считаю, что он ошибается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15