Точнее, я уже придумал. Я придумал, что эта моя однокомнатная квартира есть Ад, а ты есть великий грешник. А я в ней – всего лишь черт, подневольный исполнитель Божьей Воли, палач короче. Ты знаешь, умные люди говорят, что все проблемы имеют семантические корни. Я понимаю это так: если обрисовать проблему другими словами, то она, скорее всего, исчезнет. Вот и с нашей проблемой так. Если я назову себя интеллигентом, то, конечно, мне придется бежать на кухню за аптечкой, чтобы смазать твои колени, которые ты успел ободрать об этот жесткий и давно нечищеный ковер. А если я назову себя подневольным служителем Ада, то побегу туда же за паяльником, побегу, чтобы сделать тебе очень больно...
Бандит беззвучно завалился на бок. Смирнов обеспокоился, и, подойдя к пленнику, склонился над ним:
– Ты что, умер, что ли? Вот подлец!
Шурик не умер, он от страха потерял сознание. Или сделал вид, что потерял.
– Вот дела! – покачал головой Смирнов, освидетельствовав пленника и обнаружив, что он действительно лишился чувств, то есть на тумаки и щипки не реагирует. – Правду говорят, что чем гаже негодяй, тем слабее у него коленки. Нет, не верю, что такой здоровый мужик свалился в обморок об одного упоминания о паяльнике. Просто разжалобить хочет... Вот, мол, какой я нежный. Ну, погоди, сейчас я тебя растормошу!
Спустя некоторое время Шурик был приведен в чувство при помощи нашатырного спирта и пары более чем ощутимых ударов по ребрам. Вернув его в прежнее положение, Смирнов пошел на кухню за пивом.
Ситуация его занимала. Всю сознательную жизнь он по капле выдавливал из себя тупость, жестокость, бессовестность, а они не уходили, наоборот, становясь, время от времени, на ноги, загоняли его в угол. "Если звезды есть на небе, значит это кому-то нужно, – думал он, застыв в прострации перед раскрытым холодильником. – Значит, коли есть на свете тупость, жестокость и бессовестность, то они нужны людям? Они – не что иное, как продукт естественного отбора? И если они есть во мне, значит, они нужны мне? Мне и обществу, в котором я существую? И я живу в нищете только потому, что не использую их так, как надо, так, как используют другие? Те, которые добиваются успеха? Так может, использовать этот шанс и попытаться стать другим? То есть самим собой?
Вернувшись в комнату, Евгений Александрович, попил пива, поглядывая на пленника. Покончив с бутылкой "Останкинского", сделал свирепое лицо и начал допрос.
– Кто тебе заказал Юлию? – спросил он, ощутимо ткнув пленника носком ботинка в бок.
– Никто мне ничего не заказывал... – просипел тот. – Я же говорил, что случайно попал в твою квартиру.
Смирнов закурил сигарету, закурил только для того, чтобы затушить окурок о зад пленника. Жестокость, так жестокость. У всякого жанра свои законы.
– А сегодня почему в подъезде оказался? – спросил он, затянувшись несколько раз.
– Решил дело доделать... Десятую квартиру знаешь? Она на третьем этаже. У меня на нее наводка.
В десятой квартире (объединенной с девятой) жила весьма состоятельная женщина. Смирнов не поверил, что его простецкую дверь можно было спутать с бронированной дверью Марии Ивановны, красивой владелицы нескольких галантерейных магазинов и бутиков под общим названием "Русская красавица". Разочарованно покачав головой, он затушил сигарету в пепельнице и пошел на кухню за паяльником. Он лежал в ящике под электроплитой.
"А может, и в самом деле вставить? – подумал он, разматывая шнур. – Уже в течение десяти лет я живу в обществе, в котором образ паяльника тесно ассоциирует в воображении людей не с оловом, канифолью и поделками из жести, а с анальным отверстием. Вставлю и стану другим человеком, человеком, соразмерным своему времени. А соразмерность времени – это, как не крути, жизненный успех, девяносто девять процентов жизненного успеха... Как все-таки здорово устроен мир, как просто: сунешь паяльник в задницу этому недочеловеку, и тут же все переменится... Переменится, и тут же в мою дверь позвонит шофер личного "Мерседеса", моего личного "Мерседеса". А позади него будет стоять томная сногсшибательная Юлия фон Остроградская в шубке из шиншиллы, будет стоять, сияя бриллиантовым блеском и преданно улыбаясь. "Нас ждут в Кремле, милый!" – будет говорить она, на самом деле желая, как можно быстрее остаться со мной наедине.
Нет, суну. Ой, суну!"
Смирнов вошел в комнату с паяльником в руке. Медное жало горело ожиданием. Ослепленный им, Шурик закричал. Лицо его покрылось красными пятнами. Глаза полезли из орбит.
– Ори, сколько хочешь, – успокоился Смирнов. – Сейчас время такое – фиг, кто прибежит. А меня разозлишь... Черт, не там тебя привязал. Придется удлинитель тащить.
По щекам бандита потекли слезы.
– Так кто тебя послал? – решил дать ему шанс Смирнов.
– Никто не посылал, – заканючил Шурик. – Я же говорил, что случайно в твою квартиру зашел. Дверь у тебя не захлопнулась, вот и зашел.
– Да, дверь у меня фифти на фифти захлопывается. Все времени нет замок починить, – обернулся Смирнов к предмету разговора. – И сейчас, похоже, не захлопнулась. Ты подожди, я сейчас.
Бросив паяльник в кресло, Смирнов пошел к двери. В прихожей его глаза наткнулись на переноску, лежавшую под тумбочкой. Подняв ее, он вернулся в комнату, включил в розетку. Спустя минуту паяльник начал попахивать канифолью. Жало его норовило ткнуться в обнаженное бедро Шуры.
– Ты как предпочитаешь? Погорячее или как? – спросил Смирнов, усаживаясь в кресло. Ну, какая степень ожога тебя удовлетворит? Поясню, что первая степень – это покраснение, вторая – пузыри и обнаженное мясо, а третья, на мой взгляд, самая классная, это обугливание. Представляешь, обугливание? Да такое, что в твоей заднице антрацит можно будет добывать.
Пленник не ответил, не смог: судороги сжали ему горло. Смирнов решил не торопить событий: все должно быть прочувствовано. Он уселся в кресло, вытащил сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой.
Сигарета осталась не зажженной.
– Выключи прибор, я все расскажу... – кое-как сладив с голосовыми связками, выдавил Шура. – Развяжи только.
– Нет, развязывать я тебя не буду. Ты парень накаченный, побьешь еще, – покачал головой Смирнов. – А паяльник, пожалуй, выключу. По новой нагреть его не долго. Так что ты мне хотел сказать?
– Твою бабу уважаемый человек заказал... Авторитет. Приятель той бабы из десятой квартиры.
– За что заказал? – решив, что пленник наводит тень на плетень, Смирнов напоказ зевнул.
– Они машины во дворе одновременно парковали. Он напер на нее, что слишком близко свою поставила, а она в ответ такое сказала, что авторитет полчаса в психику в пригодность приводил. И его баба это видела.
– Это Юля может, – начал верить Смирнов.
– Так что вляпался ты, – искренне посочувствовал Шура. – Замочат тебя теперь...
– Не ты ли?
– Это как прикажут.
Смирнов разозлился. И спросил, прищурив глаза:
– А как зовут авторитета? Может, мне пойти к нему, извиниться за подругу?
– Паша Центнер его зовут. Он из...
Шурик назвал известную криминальную группировку. Смирнов задумался. На душе его стало кисло.
– Его люди знают, что я... – начал бандит ковать железо, пока горячо. Он решил, что ситуация меняется в его пользу.
– У меня находишься? – прервал его Смирнов.
– Конечно. Я могу замолвить за тебя словечко... Пойдешь потом, поползаешь в ногах, может и простит Паша. На него иногда такая доброта находит, не отвяжешься.
– Попросить это можно... Но как бы накладка не вышла. Начну я ползать, а он спросит: "Да ты кто такой? Чего дурью маешься?" Доказательства мне, короче, нужны... Без них хана твоему анальному отверстию. Третья степень и никаких гвоздей, кроме дефицитного антрацита.
Зад Шуры затрепетал.
– Какие еще доказательства?
– Ну, что ты не лжешь, и вся эта история началась с того, что Юлия поставила свою машину слишком близко к машине авторитета. И кроме этих доказательств я хотел бы услышать от тебя нечто такое, что убедило бы меня не убивать тебя.
– Меня заставили! – скривился Шура, потеряв самообладание. – Мне даже денег не платили! Если бы я этого не сделал, мою мать и дочку семилетнюю, у нее живущую, табуном бы изнасиловали! Вот если бы тебе сказали: "Не трахнешь по пи...де эту сучку – мои люди натянут твою мать!", чтобы ты сделал?
– Это заявление насчет шантажа также требует доказательств, – проговорил Смирнов, чувствуя, что почва у него под ногами дрогнула. – Судя по всему, ты парень развитый, и можешь придумать что угодно.
Зазвонил сотовый телефон, лежавший в кармане брюк Шуры. Евгений Александрович вынул его, поднес к уху, включил и услышал глухой голос: "Ну, что замочил Смирнова?"
– Завтра... – буркнул в сторону Смирнов.
– Лады. Шеф приказал и бабу его замочить... Когда нарисуется. Усек?
– Усек, – ответил Смирнов.
– Имей в виду, Жакан твою мамашу с твоей малолеткой пасет. Аршин знаешь у него какой? Порвет на фиг!
Опустив замокший телефон, Евгений Александрович задумался. Несвоевременно возникшее сочувствие к бандиту выбивало его из колеи, как он не старался в ней оставаться.
– Ну что? Понял, в какие игры играешь? – голос Шуры стал презрительным. Он торжествовал, забыв, что пленники должны вести себя соответственно своему положению.
Колебавшегося Смирнова его тон покоробил. Евгений Александрович, немало испытавший на своем веку, легко выходил из себя. Если бы Шура это знал, или просто удержал себя в руках, все пошло бы по иному.
Но Шура этого не знал. И потому хозяин положения встал, подошел к переноске, крепко обхватил деревянную ручку все еще горячего паяльника, представил, как Юлия нежиться на Красном море в окружении загорелых мускулистых немцев, присел на колени, прицелился и, бесцветно сказав: – Да у вас геморрой, батенька", вставил побуревшее жало в анальное отверстие человека, так опрометчиво посчитавшего, что ситуация изменилась в его пользу.
Шура завыл, стараясь не дергаться.
Смирнов неожиданно успокоился.
Он почувствовал себя другим человеком.
Владыкой боли и судеб.
И решил отметить перемены бутылочкой пива.
– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил он, усаживаясь в кресло с пенящимся бокалом. Паяльник в бандите выглядел органично.
– Жжется, падла, – как-то буднично ответил Шурик. Он ожидал худшего.
– Это тебе кажется, – ответил Смирнов, отпив полбокала. – Он не жжется, а сжигает.
– Надо нам с тобой как-то договариваться, – обернул лицо мученик. – У меня есть предложение...
– Какое предложение?
– Вынешь эту штуку из задницы, расскажу.
Смирнов встал, подошел к Шурику и неожиданно для себя включил паяльник в сеть. Кураж нападал на него всегда неожиданно.
– Вынь, дурак, вынь, – завиляла задом жертва куража.
Смирнов вынул. В комнате неприятно запахло.
– Испортил, гад, паяльник! Недавно ведь покупал... – поморщился он и пошел на кухню к мусорному ведру.
Вернувшись в комнату, растворил форточку. "Черт, все-таки нет в изуверстве никакой эстетики, – думал он, глядя в окно. – Ну, правильно... Эстетика – это красота, это красота жизни, ее органичное развитие. Нет эстетики мучений. Невозможно сочинить и поставить Седьмую симфонию воплей. Но ведь ручьи крови, текущие из трупов, завораживают? Сам видел в Душанбе и на Кавказе. Симфония воплей... Интересно..."
– Слушай, ты, – обратился он к морщившемуся от боли Шурику. – А у тебя слух есть? Петь короче, умеешь?
– Петь не пою, но на баяне и аккордеоне играю. А что?
– А давай, сыграем на твоем теле. Я тебя буду ножом колоть, а ты будешь вопить складно. Если получится бельканто – отпущу.
– Давай, коли, – неожиданно спокойно ответил Шурик. – Только имей в виду, что к половине восьмого приедет Мария Ивановна и с ней Паша Центнер, ейный полюбовник. Мое бельканто они непременно узнают, и тебе тогда настанет полный и безоговорочный ежик в тумане.
– А какое у тебя предложение?
– Угробить Пашу Центнера. Тогда и тебе, и мне спокойней будет. Ты, фашист и гестаповец, еще над ним поиздеваться сможешь. А над истинным грешником издеваться приятно, это, можно сказать богоугодное дело. Это совсем не то, что надо мной, шестеркой, издеваться.
В квартире наверху заходили.
– Сейчас закричу, – предупредил Шурик.
Смирнов заклеил ему рот липкой лентой, и, устроившись в кресле, задумался. Убивать пленника и по частям выбрасывать его в унитаз ему не хотелось. Об этом противно было даже подумать.
Расчленять в ванной труп.
Мазаться в крови.
Рубить кости на кафельном полу.
Покупать для этого топор, как показывали в позавчерашних криминальных новостях.
Нет, эта симфония не для него. И злости почему-то нет... Любимую женщину изнасиловали, а злости нет. И все из-за этого дурацкого чувства, что этот негодяй-насильник, Юлия и он, Смирнов, являются винтиками одного механизма... Может ли один винтик ненавидеть другой? Нет, не может. Они трутся, и что-то движется. Или крутится на месте.
Значит, придется отпускать этого Шурика.
Но отстанет ли он после этого?
Что он делал в доме сегодня? Знал ведь, что Мария Ивановна в половине восьмого приедет и приедет не одна.
Значит, меня дожидался? Зачем?
Если бы хотел пырнуть, не вывалился бы на меня как зеленый фраер.
Значит, хотел что-то сказать? Что-то предложить?
Что?
Только то, что сказал и предложил.
Хотел предложить избавиться от Паши Центнера. Избавиться от человека, который поклялся унизить, а потом и уничтожить Юлию.
Надо его развязывать...

7. Паша Центнер на кону

Спустя пятнадцать минут на журнальном столике лежал основательно измятый тюбик тетрациклиновой мази. Шурик, задумчиво его покручивая, сидел на диване. Время от времени он брал тюбик в руки и внимательно рассматривал надписи.
Евгений Александрович смотрел на него, как на приведение. "Позавчера насиловал Юльку, только что стоял на карачках с паяльником в заднице, потом в ванной смазывал ее тетрациклином, – думал он, – а сейчас сидит и соображает, с чего начать со мной разговор – с футбола, последней книги Александры Марининой или соленого анекдота".
Шурик прочитал его мысли.
– Знаешь, я вчера слышал, как одна женщина советовала другой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25