— Про что это?
— Про Гойю.
— Он был рыцарь?
— Шпион какой-нибудь, — сказал я.
Отец схватился за голову:
— Они до сих пор не знают, кто такой Гойя!
— Мы еще маленькие, — сказал я.
— Папа, ты хотел идти за солнцем, — сказала Аленка. — Только сначала скажи, кто такой Гойя?
— И вы не знаете, кто такой Микеланджело? Рубенс? Тициан? Рембрандт? Ван-Дейк?
— Великие художники, — сказала Аленка.
— Нет, скульпторы, — заметил я.
— Дети! — вскричал отец. — Немедленно собирайте чемоданы, летим в Ленинград!
— Зачем? — в один голос спросили мы, — Я вас поведу в Эрмитаж, потом в Русский музей, потом в Казанский и Исаакиевский соборы…
— Мы там были, — сказал я.
— Мы будем туда ходить каждый день! — гремел отец. — Мы будем там ночевать. И изучать, изучать, изучать произведения великих живописцев и скульпторов.
— Это великолепно! — воскликнула Аленка. — Сережа, ты слышал? Наш папа теперь каждый день будет приходить в четыре с работы, и мы вместе будем ходить по музеям и картинным галереям! Наконец-то наш дорогой папочка вплотную займется воспитанием своих необразованных детей!
— Почему в четыре? — перестал ходить по комнате отец. — У меня ведь на вечернем отделении лекции… Мы будем иногда по утрам ходить. Да-а… По утрам я должен быть и лаборатории. Мы будем ходить…
— Ночью! — воскликнула Алеика. — Кругом тишина, а со стен во всей своей первозданности смотрят на нас картины гениальных художников. Потрясающее зрелище! Вот только нужно договориться с администрацией музеев, чтобы нас пускали туда по ночам… Ну, это папа возьмет на себя.
Отец улыбнулся и озадаченно почесал затылок.
— Почему, собственно, я с вами должен ходить в музеи? Так сказать, водить вас за ручку? А сами? Дорогу не найдете?
— Ты всегда прав, — сказала Аленка. — А все-таки скажи: кто такой Гойя?
— Ничего не выйдет, — ответил отец. Он надел плащ и ушел в лес слушать кукушку. Дед проводил его до порога и остановился в глубокой задумчивости: перевалить через порог или остаться в избе? Он повернул морду в нашу сторону, как бы спрашивая совета, но мы молчали. И тогда Дед тяжело, как он это умел, вздохнул и, отворив мордой дверь, ушел вслед за отцом. Весь вид его говорил: служба есть служба, ничего не поделаешь.
— Какие мы с тобой неотесанные, — сказала Аленка, — Отешемся, — сказал я.
— Раз в неделю можно ходить в музеи, — продолжала Аленка. — Живем в таком городе, а совсем не знаем его.
— В музеях пахнет мышами, — сказал я.
— На чердаках не только мышами пахнет, а и кошками… А ты иногда часами торчишь на чердаке.
— То на чердаке, — сказал я.
В сенях хлопнула дверь. Кто-то идет к нам. Наверное, отец раздумал идти в лес. Кукушку можно слушать и дома, стоит только окно распахнуть.
Дверь отворилась, и на пороге появился Сорока. В руках у него мокрый мешок.
— Вот не ждали! — сказала Аленка.
Глава двадцать вторая
Волосы у Сороки мокрые. Рубаха на груди и плечах потемнела. Он был босиком, штаны подвернуты. Я удивился не меньше Аленки: зачем к нам пожаловал Президент?
Но он не торопился объяснять. Положил мешок под скамейку. Мне показалось, что в мешке кто-то шевелится. Я хотел пригласить Сороку в комнату, но он и сам, без приглашения, подошел к столу и сел на табуретку. Рукой пригладил взъерошенные волосы. Ладонь стала мокрой, и он, взглянув на нее, вытер о штанину.
Аленка по-прежнему лежала на кровати, положив ноги на спинку. Книжку она засунула под подушку и с любопытством смотрела на незваного гостя.
— Я поймала леща, — похвасталась Аленка.
— Вот видишь, — сказал Сорока.
— Мы из него уху сварим.
— Да, — сказал Сорока.
Я посмотрел на него. Сорока был невозмутим. Зачем все-таки он пришел? И что у него в мешке? Снова там кто-то пошевелился.
— Шли бы в лес, — сказал Сорока. — Сидите дома, как сурки.
— Сидим, — ответил я.
— Коля Гаврилов не был у вас? — спросил он.
— А должен быть?
— Пропал куда-то парень, — сказал Сорока. Немного помолчав, спросил: — Отец в лес ушел?
— За солнцем, — сказал я.
Сорока поднялся. Мне не хотелось, чтобы он уходил, и я сказал, что отец скоро вернется. Аленка подтвердила. Ей тоже не хотелось, чтобы Сорока уходил. А он стоял в нерешительности.
— Если ушел за солнцем, — сказал он, — то вряд ли скоро вернется… Дай бог, если к вечеру прояснится.
Он не ушел. Снова уселся на табуретку.
— А зачем тебе отец? — спросил я.
— Дело есть, — коротко ответил он.
Мы помолчали. Аленка, глядя в потолок, проговорила:
— Не обидишься, если спрошу…
Сорока улыбнулся:
— Почему меня зовут Сорокой?
Аленка энергично закивала головой.
— Я родился в лесу…
— В лесу? — удивилась Аленка. — Уж не в птичьем ли гнезде?
— Расскажи, — попросил я.
Может быть, потому что у Сороки было хорошее настроение, или все равно ему делать было нечего, он под стук дождя рассказал нам удивительную историю своего имени.
История, которую рассказал Сорока — Есть на свете такая деревня Дедовичи. Это в Белоруссии. Кругом леса. От железной дороги — сто километров. В деревне десятка два изб. Там жили мои родители. Работали в колхозе. Отец — кузнец, мать лен выращивала. Я никогда не видел ни отца своего, ни мать. Отец, когда началась война, ушел на фронт. И погиб в самом конце войны, на правом берегу Одера. Он был пулеметчик. А мать так и жила в Дедовичах, ждала его. В этих лесах после войны орудовали бандеровцы. Есть такие бандиты. Они с немцами заодно. Когда бандеровцы налетели на Дедовичи, все разбежались. Ну и мать моя… А я должен был вот-вот на свет появиться. Она еле ходила. Когда бандеровцы наткнулись на группу, где была моя мать, они всех из автоматов… Звери, а не люди были. А я только что родился. Видя, что бандиты приближаются, мать схоронила меня в кустах. Неизвестно, сколько я там пролежал — это случилось летом, — нашли меня совсем голого наши бойцы. Рядом была муравьиная куча. Наши лес прочесывали, добивали бандеровцев. Они бы и не нашли меня, но услышали сорочьи крики. Птицы носились надо мной и кричали. Сороки… Много сорок. Лейтенант был веселый человек и назвал меня Сорокой, а фамилию свою дал… Потом бандиты и его убили. Только все равно этих гадов уничтожили.
Мы с Аленкой ожидали услышать какую-нибудь веселую историю, а тут вот что.
— И у тебя нет другого имени? — спросила Аленка.
— Когда я стану взрослым, меня будут звать Сорока Тимофеевич… Смешно?
— В нашем классе у одного мальчика имя Плутоний, — сказала Аленка. — Мы его зовем Плут.
— А у нас есть Радий, — сказал я. — Он рыжий. И жутко вредный!
— В детдоме дали мне другое имя… Обыкновенное — Иван. — Сорока помолчал и добавил: — А мне нравится Тимофей.
— Иван лучше, — заметила Аленка.
— Лейтенанта того Тимофеем звали, — сказал Сорока. — Который меня нашел.
— Коля рассказывал про Смелого. Это правда?
— Правда, — сказал Сорока.
— А могилу нашли?
— Мы поставим ему памятник.
— Кому памятник? — спросила Аленка, которая ничего не слышала про Смелого.
Сорока стал рассказывать и эту быль. Аленка вся подалась вперед, слушая его. Для нее это было полной неожиданностью. Моя сестра считала, что в такой дыре, куда мы забрались, ничего интересного быть не может. И вдруг такое! И не в старинных романах, а на самом деле.
К нам пришел Гарик. Сорока замолчал и стал с интересом рассматривать его. Аленка с досадой взглянула на Гарика: дескать, не вовремя тебя принесло. Гарик встретился с Сорокой впервые. Он даже сначала не сообразил, что это Президент. Гарик был чем-то расстроен. Лицо хмурое, рубашка промокла и испачкана в земле. Рыбачили на дожде, что ли?
— Мы уезжаем, — сказал Гарик и посмотрел на Аленку.
— Надо с вашими попрощаться, — она поднялась с кровати.
— Еще палатку не свернули…
Аленка снова улеглась и ноги положила на спинку.
— Совсем? — спросил я. Гарик кивнул. За все время Сорока не проронил ни слова. По лицу его было непонятно: рад он, что уезжает Гарик, или ему все равно.
Гарик подмигнул мне и вышел в сени. Я за ним.
— Этот тип — Сорока? — спросил он. Я ответил.
— Зачем он к вам пришел?
— Не к Аленке, — сказал я, — Отец ему понадобился.
— Справлюсь я с ним? — спросил Гарик, пошевелив плечами.
— Драться будете?
— Нет вашего отца — пускай уматывает. А то расселся…
— Места не жалко… Знаешь, почему его Сорокой зовут?
— Если не уйдет, я его выставлю, — сказал Гарик.
Мы вернулись в избу. Теперь Гарик стал с любопытством разглядывать Сороку. Прикидывал: справится с Президентом или нет? Пускай подерутся. Я бы посмотрел. И Аленка посмотрела бы. Ее любимый Айвенго дрался на всех турнирах. И всегда побеждал. Одно дело рыцари дерутся, другое — мальчишки. Там все было красиво: пики, щиты, перчатки бросали друг другу. А тут как начнут кулаками размахивать, чего доброго, еще царапаться станут. Я не люблю драться. Бывает, конечно, в школе сцепишься то с одним, то с другим. Один раз меня пеналом по голове стукнули. Пенал сломался, а у меня три дня шишка сидела. Потом прошла. А я этому мальчишке кулаком в глаз заехал. Он неделю с синяком ходил. Злился на меня: без пенала остался, да еще синяк под глазом. А мою шишку никто не видел. Она на голове спряталась в волосах.
В комнате стало тихо. Все молчали. Сорока смотрел в окно, ждал отца, который ушел за солнцем и неизвестно когда придет.
Гарик наблюдал за Сорокой, придумывал слова, чтобы его разозлить, а потом подраться. Аленка смотрела в потолок и думала о Смелом, которого Плешатый Дьявол пытал.
Я тоже стал думать. О наших соседях, которые через два часа уедут. В Таллин, а потом в Ригу. Вячеслав Семенович рассказывал, что под Ригой сохранились развалины старых рыцарских замков. Он обязательно должен их посмотреть. Хорошо, у кого машина. Куда захотел, туда и поехал. Мне понравились наши соседи. Я один раз вечером, наверное, с час просидел на крыльце и слушал, как поет Лариса Ивановна. Она варила на костре уху и пела. Огонь лизал черные бока котелка, постреливали сучья. Лариса Ивановна, присев на корточки, смотрела на огонь и пела:
А у нас во дворе есть девчонка одна…
Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет.
А я все гляжу, глаз не отвожу…
Мне эта песня понравилась; мотив хороший, а вот слова не совсем понятные: «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет…» А что должно быть в ней, если смотришь вслед? Вот этого я никак не мог взять в толк. Спросил у Аленки, что, дескать, это значит? Чего у этой девчонки не хватает? Аленка подумала, а потом сказала:
— У нее фигура отвратительная.
Лариса Ивановна пела и другие песни, я слова не запомнил. Не умею я такие слова запоминать. И мотив тоже. Я любил слушать. Огонь освещал ее красивое задумчивое лицо и волосы. Мне очень хотелось подойти к костру и посидеть с ней рядом. Но я почему-то стеснялся и слушал песни, сидя на своем крыльце. Лариса Ивановна иногда заговаривала со мной. Однажды я нарубил в лесу сучьев и принес ей охапку. Лариса Ивановна посмотрела на меня и спросила:
— Тебе не скучно здесь?
— В городе сейчас пыль и жарища…
— Это верно, — сказала она.
Голос у нее нежный, тихий. Не то что у Аленки. Эта крикнет, так звону на весь лес. Лариса Ивановна спрашивала, как ловится рыба, кусают ли нас по ночам комары, есть ли здесь змеи. Змей она боялись больше всего на свете. Лягушек тоже не меньше, чем змей. Я думал, что ее в детстве змея укусила, — ничего подобного. Змей она видела только в террариуме. Есть такие змеиные питомники. Их там разводят, а потом берут яд и делают из него лекарства. И еще она спрашивала, где мы бываем в Ленинграде, ходим ли в театры. Аленка иногда с папой ходила в оперный театр, а я — в ТЮЗ. И то не сам, а со всем классом. Это когда у нас культпоход. Меня в театры не тянет. То ли дело футбол! Я даже спросил Ларису Ивановну, за кого она болеет. Лариса Ивановна ни за кого не болела. Если бы она болела за «Динамо», то я с ней и разговаривать бы не стал. Моя любимая команда — «Зенит».
С Вячеславом Семеновичем у меня тоже хорошие отношения. Он показал, как управляют «Волгой», и один раз дал порулить. Это когда мы ездили в Островитино. К их родственникам. Они работали в поле, кроме старухи, которая полола в огороде капустные грядки. Лицо у нее было сморщенное, коричневое, пальцы костлявые и тоже коричневые. И всего один желтый зуб. Вячеслав Семенович долго разговаривал с ней, все расспрашивал про каких-то знакомых. Нам надоело их слушать, и мы с Гариком, прихватив ржавую консервную банку, пошли к хлеву, где возвышалась навозная куча. Нам позарез нужны были свежие черви.
Потом Вячеслав Семенович подтолкнул Гарика к старухе, сказав при этом:
— Это он…
Старуха пристально посмотрела на Гарика выцветшими глазами, и пожевав губами, сказала:
— Семен-то был чернявый, и нос прямой… Господи, уж сколько-то годков с тех пор прошло?
— Червей не забудь, — шепотом сказал мне Гарик. Мы не стали говорить старухе, что разрыли навозную кучу.
Потом мы уехали. Вот на обратном пути Вячеслав Семенович и дал мне руль… Он тоже пел. Мне его почему-то было слушать неинтересно. Может быть, потому, что он пел другие песни, хорошо мне известные. Такие например: «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды…» Или: «Ну а случись, что он влюблен, а я на его пути. Уйду с дороги, таков закон, третий должен уйти…» Я ни разу не слышал, чтобы Вячеслав Семенович и его жена пели вдвоем. Только по отдельности.
И вот они уезжают. Привыкли мы к ним. Каждое утро здороваемся: «Доброе утро!» А вечером говорим друг другу: «Спокойной ночи». Мы с Аленкой говорим это Вячеславу Семеновичу и Ларисе Ивановне, Гарику не говорим. Он нам тоже не говорит. По крайней мере — мне. Аленке, может быть, и говорит.
Я взглянул на Гарика. Мрачный, как туча. Глаза блестят. Не хочется уезжать Гарику. Утром мы еще спим, а он уже со спиннингом на озере. То один, то с Вячеславом Семеновичем, то с Федей Губиным. Я закаялся с ними ездить. С тех самых пор, когда бомбу в воду бросили. По Аленке вздыхает Гарик. А она в его сторону почти не смотрит. Я знаю, чем больше на девчонку глядишь и вздыхаешь, тем меньше ей нравишься. И наоборот. У меня такого еще не было. Правда, нравится мне одна девчонка из соседнего класса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26