– Пятьдесят, нет, сто рублей дам, если сведешь меня с Александрой, – посулил Шмелев.
– Сведу, – усмехнулась Сова. – Мне, родимый, за глаза и тридцатки.
Как там повела свое дело Сова, он не знал, но только Александра, приходя к ним, все чаще бросала на него внимательный, изучающий взгляд. Бабка всякий раз теперь, когда появлялась Александра, звала его чай пить на кухню. Медный самовар на подносе пускал пары, в сахарнице на высокой ножке белел горкой наколотый щипцами сахар, на тарелке аппетитно розовели лепешки, испеченные Совой. Как-то раз, ощутив горьковатость во рту, Григорий Борисович подумал: уж не в лепешки ли она добавляет свои приворотные травы?..
Разговор за столом велся пустяковый. Александра больше помалкивала, чай пила из блюдца, держа его наотлет в растопыренных пальцах, сахар с хрустом откусывала крепкими белыми зубами, с удовольствием ела лепешку. Бабка, прихлебывая чай, рассказывала разные поселковые новости: у Корниловых корова неожиданно отелилась тремя белолобыми телятами – знать, не к добру; Степан давеча зашелся кашлем во дворе и чуть в одночасье не отдал богу душу. Она, Сова, с трудом остановила кровотечение, «фельшар» – так она называла местного эскулапа Комаринского – ничего не смог поделать. А вообще-то Степан дышит на ладан, скоро помрет…
Как-то бабка оставила их вдвоем. От чая Александра раскраснелась, верхняя пуговица тесной в груди кофты расстегнулась. Григорий Борисович не удержался и легонько прикоснулся к ее белой округлой руке, обнаженной до плеча. Она отпрянула, обожгла его прозрачными, с холодинкой, широко расставленными глазами – в них были и смех, и любопытство.
– Бабка уж больно расписывает вас, говорит, вы тут самый завидный жених! Чего же вы не оженитесь, Григорий Борисович? Толкуют ведь в народе: не откладывай работу на завтра, а женитьбу под старость.
– Говорят в народе и другое: женился скоро, да на долгое горе.
– Вы что же, так весь век бобылем?
– Что было, то сплыло, – тяжело глядя на нее, ответил он. – Один я, Саша.
– Что вы на меня смотрите, будто съесть хотите? – улыбнулась она и, пошарив грубоватыми от домашней работы пальцами, застегнула на груди кофту.
– Александра Сидоровна… Саша, – лепетал он. – Только о вас и думаю – днем и ночью.
«Боже мой! – думал он. – Ну и смешно же я, наверное, выгляжу со стороны – прямо-таки старорежимный гимназист перед барышней! Может, еще плюхнуться на колени?»
– У меня муж, дите малое… – раздумчиво продолжала она, глядя на раскрытую дверь, в черном проеме которой красовался огненно-рыжий петух.
– Какой муж? – вырвалось у него.
Он придвинулся совсем близко к ней и, обхватив руками за шею, стал неистово целовать, каждую секунду ожидая, что она вырвется, засмеется ему в лицо, скажет какую-нибудь грубость. И вдруг почувствовал, как ее рука легонько дотронулась до его склоненной головы. И он властно, по-мужски, прижался губами к ее губам. Прозрачные глаза ее не закрылись, она с любопытством и ожиданием смотрела на него, на белой шее чуть заметно обозначилась голубоватая жилка.
«Я, наверное, сплю… – думал он, не веря своему счастью. – Мне все это снится…»
Вдруг она отстранилась от него, торопливо поправила складки на кофте.
– Вот что я скажу тебе, Григорий Борисович, – хрипловатым голосом произнесла она. – Пока своими глазами не увижу, что Митрий с другой якшается, покудова не погляжу в ее бесстыжую рожу, ничего промеж нас такого не будет.
Он смотрел на нее и изумлялся: только что она была податливой, такой близкой, и вот… Даже не верилось, что он целовал эту женщину.
– Любите вы его, Александра Сидоровна, – кисло улыбнулся он.
– Моя любовь хуже ненависти! – леденисто сверкнули ее глаза. – Увижу его с ней – тогда крест!..
– Увидите, – улыбнулся он.
Статная, широкобедрая, она поднялась со скамейки, отряхнула юбку и, закинув полные белые руки, поправила прическу.
– Не провожай, – сказала, – увидят – сплетен не сберешься. Свекр и так глядит на меня волком. Вот уж вправду говорят: в чужую жену черт ложку меда кладет!
– Женюсь на тебе, Саша, – с трудом выговорил он. – И сына твоего усыновлю.
– Сладко поешь, мой хороший… – рассмеялась она и, обдав жарким взглядом, ушла.
Три ночи без сна промаялся Григорий Борисович, а потом в сумерках отправился к Волоковой, постучав в окошко, вызвал ее из дома и предложил поехать в Ленинград: пусть воочию убедится, что ее муж нашел другую. У Александры в глазах загорелся мстительный огонек.
– Я и сама собиралась, – сказала она. – Да грудной Павлуша меня по рукам-ногам связал… А теперь можно его к матери определить. – Она остро взглянула на него: – Отсюда я поеду одна, знаешь, какой у нас народ… Встретишь меня на вокзале в Ленинграде.
Дальше события разыгрались как по нотам: он привел Сашу на Университетскую набережную за полчаса до окончания занятий. Когда хлынул поток студентов из здания исторического факультета, они увидели Дмитрия Абросимова и Раю – невысокую широколицую девушку с пышным русым узлом волос на затылке. Была она в узкой юбке, плоскогрудая. Красавицей ее уж никак нельзя было назвать! Шмелев только диву давался: как мог Дмитрий променять статную белолицую Сашу на эту невзрачную, с плоским лицом девчушку?
Разъяренная, побледневшая Саша, подбежав к ним, надавала пощечин ошеломленной сопернице, она бы и мужа не пощадила, но подоспевший Шмелев силой оттащил ее. Вокруг уже начала было собираться толпа любопытных. Александра выкрикивала гневные слова, вырываясь из объятий Григория Борисовича.
Надо было видеть полное, в багровых пятнах лицо Дмитрия. Он то бросался вслед за Александрой, то кидался успокаивать плачущую у парапета Раю. Не хотелось Шмелеву встречаться с молодым Абросимовым, но кто мог предвидеть, что Саша выкинет такую штуку? Впрочем, Дмитрию, кажется, была не до него…
Потом, в номере гостиницы, после обильного ужина с вином, Александра, стоя к нему спиной перед высоким венецианским зеркалом и расчесывая на ночь распущенные волосы, небрежно заметила:
– Обидишь мово ребенка – со двора прогоню, так и знай.
Этому Шмелев мог поверить, но о ребенке он сейчас не думал и, ошалев от счастья, пробормотал:
– Сашенька, не Сова нас свела, а сам бог!
– Перебирайся ко мне в дом, неча тебе больше у Совы околачиваться, – думая о своем, проговорила она.
– Да я тебя буду на руках носить!
– Не подымешь! – подзадорила она…
Назад в Андреевку они возвращались в купейном вагоне, где, кроме них, никого не было. Александра, оторвавшись от окна, за которым мелькали пригородные дачи, сладко потянулась и, глядя на него затуманившимся взглядом, сказала:
– Больше не говори, что я похожа на этих толстых баб, что тымне в музее показывал. Может, твой Рубенс и хороший художник, но женщины у него уродки.
– А мне нравятся рубенсовские женщины, – улыбнулся Шмелев.
Он, желая как-то развеять расстроенную Сашу, сводил ее в Эрмитаж, однако полотна великих голландских мастеров не произвели на нее впечатления. Один раз у нее даже вырвалось: мол, как можно такие бесстыдные картины людям показывать?
Вагон раскачивался, скрипел, на верхней полке желтел новенький фибровый чемодан с покупками для ненаглядной Сашеньки.
– Завтра же подам заявление взагс, – сказала она. – Как ты думаешь, нужно ему приезжать или так разведут?
Этого он не знал.
– И алиментов мне от него не надо, – продолжала Александра. – Проживем и без них.
– К черту его, их всех, – говорил он, глядя в ее прозрачные глаза.
– Ты бы мог убить их? – спросила она, подавшись к нему.
– Кого? – опешил он.
– Чтобы их духу не было в Андреевке, – со злобой проговорила она. – А Павлика ты люби. Он мой сын, и отцом его будешь ты. – Порывисто встала и обвила его шею руками. – Теперь я спокойна, – прошептала она, откидывая назад голову. – На мой бабий век тебя, хороший мой, хватит!


Глава двенадцатая

1

– У-у-у! – доносилось издалека. – То-о-ня-я!
«Я-я-я!» – раскатисто отзывалось эхо. Лес мерно шумел, неровные перемещающиеся солнечные пятна заставляли вспыхивать хвою, опавшие листья, чуть тронутый ржавчиной папоротник, рубинами в зелени загорались крупные ягоды костяники, то тут, то там в листве, седоватом мху виднелись бледные шляпки черных подберезовиков на тонких ножках. Огромные мухоморы не прятались, наоборот, выставляли свои, присыпанные будто трухой, липкие зонты. На маленьких ножках желтели низкорослые моховики, края у многих были изъедены, к шляпкам прилепились горбатые слизняки.
Перед заполненным прозрачной дождевой водой бочажком стояла на коленях девушка и пристально всматривалась в свое отражение: красивая ли она? Когда-то сестра Варя сказала, что Тоня будет красивее ее… Парни на танцах наперебой приглашают.
Мать ране утром, поднимая ее на работу – Тоня уже второй год работает телефонисткой на коммутаторе воинской базы, – ворчит: почему, мол, поздно вчера домой пришла?.. Ворчит она и на младшую сестренку Алену. Той еще нет семнадцати, а не пропустит ни одной вечеринки. За ней тоже ребята ухаживают. Тоня завидует сестре: всегда веселая, острая на язык, в компании парней своя, даже вместе с ними в чужие сады за яблоками лазила. Уже вступила в комсомол, подала документы в Климовское педагогическое училище – решила, как старший брат Митя, стать учительницей. И в самодеятельности она первая. Тоня тоже в хоре поет.
В бочажок с лету шлепнулся плоский серый жук с маленькой усатой головкой, по воде разбежались морщинки, отражение сначала расплылось, затем вытянулось дыней. Она встала с колен, отряхнула с чулок сучки и иголки, взяла с кочки корзинку. В ней десятка два крепких осенних боровиков, несколько толстоногих красноголовиков-подосиновиков. Другие грибы Тоня не брала – мать все равно выкинет. Сейчас был сезон белых и волнушек, Тоня сложила рупором ладони и несколько раз протяжно аукнула, тотчас раздались далекие ответные крики подружек. Она пошла в ту сторону и вдруг остановилась, в испуге схватившись за тонкий березовый ствол: навстречу ей из чащобы, высунув язык, неслось черное чудовище.
– Юсуп! – перевела она дух. – Как ты меня напугал!
Овчарка с ходу лизнула ее в щеку, сунулась носом в колени и, присев на задние лапы, уставилась, будто хотела сообщить что-то важное. Черная шерсть лоснилась, нижняя челюсть поседела, в густой холке тоже посверкивала седина.
– Ну что ты, Юсупушка? – осторожно погладила собаку Тоня. Та прижала стоячие уши, но от ласки не уклонилась. – Нет у меня ничего вкусненького…
– А я-то не пойму, куда он меня волоком тащит! – послышался веселый голос Ивана Васильевича Кузнецова.
Он раздвинул молодые елки и вышел на лесную полянку. В его густых русых волосах светилась растопыренная сосновая иголка, в руке фуражка, наполненная крепкими боровиками. Кузнецов вернулся в поселок на прежнюю должность. Несколько раз Тоня видела его в клубе, один раз он пригласил ее на танец, но баянист Петухов, заметив это, сдвинул мехи, поставил сверкающий перламутровыми кнопками инструмент на табуретку и пошел на волю с приятелями покурить.
– Можно я в твою корзинку высыплю? – приблизился он к девушке и, не дожидаясь ответа, вытряхнул из фуражки боровики.
– А вам?
– Называй меня на «ты», – улыбнулся он. – Все-таки мы старые знакомые…
– Тогда приходи к нам на жареные грибы, – вдруг, удивляясь себе, пригласила Тоня. – Я сама их приготовлю.
– А ты смелая, – глядя ей в глаза, произнес он. – Одна в глухом лесу.
– Там девочки! – кивнула она в сторону, откуда доносилось чуть слышное ауканье. – И потом, я хорошо оринтируюсь…
– Ориентируюсь, – поправил он. – А медведя не боишься?
– Я их никогда вблизи не видела.
– Вдруг недобрый человек на пути встретится?
– Что он мне сделает?
– Все-таки держись ближе к подружкам, – сказал он.
Тоня нагнулась, аккуратно срезала гриб-крепыш ножом. Если она поначалу и оробела, увидев в лесу Кузнецова, то сейчас почувствовала себя уверенно. Может, Иван Васильевич не случайно наткнулся в лесу на нее? Искал встречи? От этой мысли ей стало весело, захотелось смеяться, дурачиться. Она обхватила собаку, прижалась к морде щекой.
– Только тебе позволяет Юсуп такие вольности, – подивился Кузнецов.
– Он знает, что я его люблю, – стрельнула зеленоватыми глазами на командира девушка.
Иван Васильевич вдруг задумался, нахмурил лоб, что-то припоминая. Тоня наконец не выдержала и, бросив на него насмешливый взгляд, сказала:
– Как бабка Сова! Что-то колдуешь про себя?
– Вспоминаю стихи, – улыбнулся он. – Знаешь, я сам попробовал стихи сочинять.
Тоня в школе легко заучивала наизусть заданные учительницей на дом стихотворения. Алена не раз уговаривала ее прочесть что-нибудь в клубе со сцены, но Тоня не соглашалась.

Обеих вас я видел вместе –
И всю тебя узнал я в ней…
Та ж взоров тихость, нежность глаза,
Та ж прелесть утреннего часа.
Что веяла с главы твоей!
И все, как в зеркале волшебном,
Все обозначилося вновь:
Минувших дней печаль и радость,
Твоя утраченная младость,
Моя погибшая любовь!

Тоня долго молчала, осмысливая услышанное, стихи ей понравились.
– Это ты сочинил про Варю и… меня? – не подымая глаз от земли, спросила она.
– Если бы я! – усмехнулся он, – Это стихи Федора Ивановича Тютчева.
– Ты все еще любишь ее? – помолчав, спросила она. И вдруг почувствовала, как сильные руки взяли ее за плечи, властно повернули – она совсем близко увидела крупные светлые глаза.
– Я другую люблю, Тоня! Глазастую, добрую, нежную…
– Кого же? – пролепетала она, чувствуя непривычную слабость в коленях.
– А ты подумай, Тоня, – мягко говорил он. – Помнишь осень, речку, мокрое белье?.. Ты сказала, что любишь…
– Я сказала, что люблю Юсупа, – прошептала она.
– У тебя были удивительные зеленые глаза. Ты знаешь, что у тебя очень красивые глаза?
У нее бешено заколотилось сердце, перехватило дыхание, все поплыло перед глазами: он ее поцеловал. Она не помнила, сам он ее отпустил или она вырвалась. Юсуп громко лаял, стараясь лизнуть в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86