Это остаток раннеземледельческих обрядовых празднеств, рассмотренных в предыдущей главе, проведение которых должно было помочь земле проснуться к новой жизни и к новому рождению.
В раннем средневековье Новый год праздновался в деньвесеннего равноденствия. С перенесением празднования Нового года на сентябрь, а впоследствии — на январь, мартовское праздничное веселье у нас было приурочено к масленице, в Западной Европе — к карнавалу. Таково происхождение повсеместного обычая безудержного чревоугодия накануне так называемого великого поста,
К этому надо прибавить, что некогда имелось поверье, которое гласило: «То, что ты делаешь в день Нового года, ты будешь делать весь год». Это так называемая «магия первого дня», Против такого суеверия восставал уже Иоанн Златоуст в Византии. По его словам, христиане «верят, что если проведут новолуние сего месяца (т. е. января. — В. П.) в довольстве и веселье, то и целый год будет для них таким же». Поверье это давно было забыто, а связанные с ним обычаи остались, так как отвечали потребностям народа.
В своей книге о Рабле М.М. Бахтин убедительно доказал, что образы Рабле, а также стиль и содержакие его творчества коренятся в народных празднествах, когда предавались безудержному веселью.
Обжорство — не единственный фактор раблезианского смеха, основанного на фольклоре. Выше мы говорили о том комизме, который определяется некоторой долей неприличия. То, что в классической русской литературе подается завуалированно, в фольклоре, а также у Рабле и в некоторой части западноевропейской средневековой литературы изображается не только открыто, но с нарочитым подчеркиванием и преувеличением. Есть категории сказок, которые никогда не увидят света. Это так называемые «Заветные сказки». Афанасьев издал некоторые из них анонимно в Швейцарии.
В знаменитом сборнике Кирши Данилова есть веселые скоморошины, которые никогда не будут напечатаны. Специалистам они известны по рукописи и по научному изданию, не поступившему в продажу. Белинский знал такие сказки по устному исполнению. О них он пишет в письме к Гоголю из Зальцбрунна: «Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника».
Во время народных праздников, на святках, на масленицу, на троицу, в Иванову ночь предавались разгулу. Допускаемая в эти сроки свобода также имела обрядово-магическое происхождение, как и неумеренность в еде. Полагали, что усиленная сексуальная активность способствует плодородию земли. Земля мыслится как рождающая мать, пахота и посев ассоциируются с тем, как зарождается жизнь живых существ. Соответствующие факты хорошо известны в этнографии, и здесь нет необходимости их приводить и повторять. От античных дионисий и сатурналий до европейских народных празднеств, не всюду исчезнувших и поныне, тянется одна линия развития. Разгул сопровождается хохотом и весельем, которому также приписывали магическое воздействие на природу: от смеха расцветает земля. Этот вид смеха также имеется у Рабле, о чем М.М. Бахтин пишет следующим образом: «В произведении Рабле обычно отмечают исключительное преобладание материально-телесного начала жизни: образов самого тела, еды, питья, испражнений, половой жизни» (Бахтин, 48).
Мы знаем теперь, почему это так. Но происхождение этого вида смеха не объясняет сохранность и длительность его жизни в народной среде. Историко-этнографические основы были давно забыты: празднества остались не потому, что им приписывалось влияние на урожай, а потому, что они давали исход веселья и радости жизни. Но были и другие причины, почему эти празднества так долго держались. Праздничный разгул и смех были некоторым проявлением протеста против угнетающей аскетической морали и несвободы, налагаемых церковью и всей совокупностью социального строя феодального средневековья. Недаром в русском фольклоре подобные сказки рассказывались преимущественно о попах, как это отметил и Белинский. Бахтин говорит: «Целый необозримый мир смеховых форм и проявлений противостоял официальной и серьезной (по своему типу) культуре церковного и феодального средневековья»; «Смех, вытесненный в середине века из официального культа и мировоззрения, свил себе неофициальное, но почти легальное гнездо под кровлей каждого праздника» (Бахтин, 6, 92). «Понимали, что за смехом никогда не таится насилие, что смех не воздвигает костров, что лицемерие и обман никогда не смеются, а надевают серьезную маску, что смех не создает догматов и не может быть авторитарным, что смех знаменует не страх, а сознание силы… Поэтому стихийно не доверяли серьезности и верили праздничному смеху» Все эти явления ставили в тупик буржуазных эстетиков, которые относились к ним с величайшим презрением, но не могли их объяснить. Одна из попыток объяснения принадлежит Фолькельту и сводится к тому, что, смеясь над неприличием, мы избавляемся от животного начала, Эта теория явно идет об аристотелевской теории катарсиса — очищения ослабления напряжения, которым он объясняет воздействие на нас трагедии. Учение о трагедии механически применено к комическому. Выше была сделана попытка объяснить все виды комизма, связанные с вниманием к человеческому телу. Рассмотрено также было комическое преувеличение — гипербола. Гипербола в применении к физиологии человеческой жизни имеет, как мы видели, глубокие ритуальные корни. В одних социальных слоях, в одну эпоху эта гипербола в применении к явлениям физиологии усиливает смех, пробуждая в человеке радость своего телесного бытия, в других же социальных слоях и в другие эпохи такое преувеличение физиологических начал смеха уже не возбуждает.
Глава 26. Заключение. Дополнения и итоги
Нами рассмотрен далеко не весь материал, который надо было бы рассмотреть. Но где-то надо поставить точку. Точку можно поставить тогда, когда начинает вырисовываться повторяемость и когда можно подвести итоги с некоторой долей уверенности или хотя бы вероятности.
В свете приведенных материалов теперь можно ответить на ряд вопросов, на которые до этого ответить было бы затруднительно.
Один из главнейших — это вопрос о том, сколько родов или сколько видов комизма и смеха можно вообще установить?
Выше было выделено шесть разных видов смеха, определенных в основном по их психологической окраске. Все эти виды смеха возможны как эстетическая и как внеэстетическая категория. Число видов смеха можно было бы увеличить, Так, физиологи и врачи знают истерический смех. Случай такого смеха мастерски описан Чеховым в «Дуэли». Чехов мог это сделать, потому что был не только великим, писателем, но и прекрасным врачом. Чисто физиологическое явление представляет собой также смех, вызванный щекоткой. Эти два вида смеха представляют собой только внеэстетические категории, т, е. они не могут служить художественными средствами создания комического эффекта, хотя могут быть художественно описаны и изображены, Так, щекотка изображена в знаменитом романе Гриммельсгаузена «Симплициссимус», действие которого развивается во время Тридцатилетней войны. Солдаты подвергают крестьянина пытке путем щекотки, чтобы выпытать у него, где спрятаны сбережения.
Что возможные виды смеха, рассмотренные с точки зрения психологической окраски, далеко не исчерпаны, это довольно очевидно. Рассмотренные виды дают очень приблизительное представление. Для наших целей полный исчерпывающий каталог для возможных видов и разновидностей смеха значения не имеет. Для нас важны те виды смеха, которые прямо или косвенно связаны с проблемами комизма, и здесь нет необходимости в эмпирически составленном списке, здесь достаточно установить некоторые основные категории. Из приведенных материалов вытекает, что наиболее тесно связан с комизмом тот вид смеха, который мы назвали смехом, насмешливым. Это наиболее часто встречающийся в жизни и в искусстве вид смеха. Этот же вид смеха стабильно связан с комизмом. Это и понятно. Комизм всегда связан с обнаружением явных или скрытых недостатков того, кто или что возбуждает смех. Это не всегда очевидно, не всегда лежит на поверхности, но всегда может быть показано совершенно точно. Отсюда вытекает, что род комизма только один, разнообразие же есть разнообразие видов и разновидностей. Виды можно определять и располагать по-разному. Мы расположили их по формам комизма, что совпадало с расположением по причинам смеха. Такое расположение и изучение каждой из этих форм привело к заключению, что сущность их везде в основном одна и та же и что, следовательно, единая теория комизма возможна. Это смутно чувствовали теоретики разных толков. Но они давали свои определения, исходя из чисто теоретических, абстрактных предпосылок. Мы. исходили из изучения фактов, и это изучение показало, что именно из существующих определений сущности комизма, с нашей точки зрения, оказалось правильным и что — нет. К этому теперь и надо обратиться.
Мы не будем вдаваться в подробную полемику. Любая полемика бесплодна, если она не служит целям конструктивного определения истины на иных началах, чем это делалось в трудах тех, чьи положения оспариваются. В этих целях необходимо кратко коснуться тех определений сущности комического, которые давались: критика недостатков или ошибок поможет избежать этих ошибок. Что же из изложенных в первой главе теорий можно принять, а что нет?
Преобладающее большинство теоретиков утверждает, что комизм обусловливается противоречием между формой и содержанием, видимостью и сущностью и т. д.
Формулировки довольно разнообразны, но это не меняет сути дела. Такая точка зрения высказывалась на заре эстетики, высказывается она и сейчас. Верна она или нет?
Выше, во введении, мы в общих чертах высказывали сомнения в правомерности такой теории, Сомнения эти были и у некоторых эстетиков прошлого. Фолькельт мимоходом бросил такую фразу: «Нормы единства содержания и формы верны и для комического»,
Чтобы правильно решить этот вопрос, необходимо установить, в чем и где усматривается это противоречие. Если оно усматривается внутри художественных произведений, словесных или изобразительных, то эта теория, несомненно, ошибочна и совершенно неприемлема. В самом деле: где противоречие между формой и содержанием в «Ревизоре» Гоголя или в комедиях Шекспира, Мольера, Гольдони и многих других или в любых юмористических рассказах? Наоборот, во всех этих случаях мы имеем полное соответствие формы и содержания. То, что Гоголь хотел сказать в «Ревизоре» («содержание», «сущность»), могло быть выражено только в форме этой комедии («форма», «видимость»). Чем писатель талантливее, тем теснее будет единство формы и содержания, «Форма» и «содержание»— понятия, применимые преимущественно к произведениям искусства. Понятия же «видимости> и «сущность» — понятия более широкие и применимы к миру окружающих нас в текущей жизни явлений и предметов, Может быть, это учение, ошибочное для произведений искусства, верно для реальной жизни, не отраженной в искусстве? Чтобы прове-рить, так это или нет, можно взять любой случай из жизни, при котором люди будут смеяться. Человек несет кулек с яйцами, кулек разорвался, яйца высыпались и превратились в жидкое месиво. Все смеются. Можно привести и другие примеры. Где же в этом случае сущность и где видимость и в чем их противоречие? Эта теория не годится и для объяснения смешного в жизни.
Мы не будем останавливаться на других формулировках, основанных на применении понятия противоречия. Так, есть теоретики, определяющие природу комического через противопоставление возвышенного и низменного, идеального и реального, великого и малого и т. д. Такие противопос-тавления не объясняют сущности комизма. Уже выше указывалось, что комическое противоположно не возвышенному или идеальному, а серьезному; если человек уронил и разбил яйца или если Иван Никифорович застрял в дверях из-за своей толщины, то эти случаи не противоположны возвышенному или трагическому, а лежат вне их области.
Но, может быть, противоречие кроется не внутри объекта смеха, а внутри субъекта, смеющегося человека? Такое предположение может быть отвергнуто без доказательств. Правда, возможны случаи, когда человек смеется над самим собой; тогда человек раздваивается, являясь одновременно субъектом и объектом смеха, но это не объясняет природы противоречия, будто бы вызывающего смех. Таким образом, нет противоречия в объекте комизма, будь то произведение искусства или случай из жизни. Нет его и в субъекте смеха. Не этим вызван смех.
Но есть противоречие иного порядка, противоречие, лежащее не в объекте смеха и не в субъекте его, а в некотором их взаимоотношении; точнее, противоречие, вызывающее смех, есть противоречие между чем-то, что, с одной стороны, кроется в смеющемся субъекте, в человеке, который смеется, и, с другой стороны, тем, что ему противостоит и открывается в окружающем его мире, предметом его смеха.
Мысль Фишера, что «комическое есть понятие соотносительное», правильна, если эту соотносительность искать не внутри объекта смеха и не в субъекте, а в их взаимосвязи. При таком понимании противоречия первое условие комизм и вызываемого им смеха будет состоять в том, что у смеющегося имеются некоторые представления о должном, моральном, правильном, или, вернее, некоторый совершенно бессознательный инстинкт того, что с точки зрения требований морали или даже просто здравой человеческой природы понимается как должное и правильное. В этих требованиях нет ничего ни величественного, ни возвышен-ного, это инстинкт должного. Этим объясняется, что люди, не имеющие моральных убеждений, люди холодные, черствые, тупые не могут смеяться.
Второе условие для возникновения смеха есть наблюдение, что в окружающем нас мире есть нечто, что противоречит этому заложенному в нас инстинкту должного, не соответствует ему. Короче говоря, смех вызван наблюдением некоторых недостатков в мире человеческого обихода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36