Пошевелив сырое полено в камине, чтобы огонь скорее разгорелся, она тяжело опустилась в широкое кресло с подушечкой в изголовье, которое было таким же старым, как этот дом, и вынула из-за подушки свое вязанье. Шерсть была голубая, для детской кофточки. Пич где-то ошиблась, вывязывая кружевной узор, и появилось много лишних дырок, да и все вязанье стало грязным от ее горячих рук, пока она старалась правильно выполнить узор. «О, дерьмо!» Сорвав петли со спиц, она швырнула вязанье в огонь, с несчастным видом наблюдая, как оно превращается в пепел. Мраморные часы на камине громко тикали в тишине. Было только три тридцать, а казалось, что уже восемь или девять. Ноябрьские сумерки становились все темнее, а Гарри не появится раньше половины седьмого, и даже тогда он только выпьет что-нибудь или попросит ее, чтобы принесли поесть в кабинет, так как собирается работать допоздна. И когда он так и не присоединится к ней к десяти часам, Пич отложит в сторону книгу, которую старалась читать, выключит проигрыватель и музыку, которую надеялась послушать с ним вместе, и поднимется по ступенькам, чтобы лечь спать одной, в который раз! Ей было двадцать два года, но внутри она ощущала себя восемнадцатилетней, какой она была, когда встретила Гарри. И вот она ждет ребенка и живет жизнью старой замужней женщины. Это была очень одинокая жизнь.
Взяв трубку, она позвонила Мелинде.
– Приходи к чаю, – сказала Мелинда, – и все мне расскажешь.
Жизнь в Сейморзе была свободной, неофициальной, и, казалось, дом трещит по швам от такого количества людей и животных. Собаки выбежали поздороваться с Пич, когда она вошла в холл, и раздались приветливые голоса, едва слышные за звуками модной пластинки, которую на полной громкости слушал младший брат Мелинды. Пич нравилось, что люди могли запросто прийти на чашку чая в Сейморз, или выпить что-нибудь, или даже поужинать, не дожидаясь приглашения, и здесь всегда можно было узнать последние местные сплетни.
Эта жизнь так отличалась от жизни в Лаунсетон-Холле, где гостей приглашали официально, обеды тщательно планировались Гарри, чтобы соблюсти баланс между приглашенными из литературного мира и университета, и где за столом велись такие беседы, что надо было очень постараться, чтобы понять, о чем идет речь. Однако самыми ужасными были домашние приемы. Обычно Гарри приглашал человек двенадцать на выходные дни, и Пич со страхом ждала их приезда. Спасибо еще, повар знал, как приготовить ту еду, к которой они привыкли, и у них всегда имелся рисовый пудинг и компот после обеда и меренги на десерт после ужина! Гарри говорил, что к этому их приучали еще в школе, но Пич находила такую еду отвратительной. Самым скверным было то, что у нее не было абсолютно ничего общего ни с одним из гостей. Она надевала то, что считала нарядным и подходящим к обеду в красиво отделанной деревом столовой, где за длинным обеденным столом могло уместиться двадцать, а то и тридцать человек, – но все другие женщины оказывались одетыми в длинные платья серовато-зеленого либо ярко-синего цветов, которые они так любили и которые совершенно убивали цвет лица. Они обычно внимательно осматривали ее красивое красное шелковое платье от Диора с видом «ну, что можно ожидать от француженки», и разговаривали с ней, словно Пич ничего не понимала ни в жизни, ни в литературе. А мужчины делали ей умные комплименты до обеда, а потом заводили разговор о событиях, которые происходили до того, как она вышла замуж за Гарри, беспечно упоминая Августу, после чего бросали на нее виноватые взгляды.
– Я не смогу этого больше вынести! – пожаловалась Пич Мелинде, когда они сидели перед ярко горящим камином, поджаривая булочки на медной длинной вилке.
– Это твоя. Лови. – Мелинда бросила ей горячую булочку, обжигая пальцы. – Конечно, ты сможешь, – сказала она, щедро намазывая свою булку маслом и откусывая большой кусок. – Это из-за того, что ты беременна, а Гарри все время занят. После того как он закончит книгу и родится ребенок, ты должна его заставить увезти тебя в какое-нибудь замечательное место и устроить каникулы. Барбадос великолепен зимой – жарко и солнечно, именно то, что ты любишь.
– Барбадос! Я не могу заставить его взять меня с собой в Лондон! Гарри ездит туда каждые две недели, когда ему надоедает писать. Он обедает с издателем или его агентом, а потом ужинает в клубе и болтает со старыми друзьями. Он говорит, что ему нужны эти поездки. И еще он говорит, что у меня слишком большой срок для поездок. Кроме того, если бы я поехала, нам бы пришлось остановиться у его матери, а Гарри это не нравится. У него тысячи причин, чтобы не брать меня с собой. Гарри нравится думать, что я сижу дома и жду, когда родится его ребенок. Я чувствую себя актрисой в пьесе, которую он пишет.
– Ну, в каком-то смысле так оно и есть. Я имею в виду, что ты – его вдохновение.
– Уже нет, – ответила Пич мрачно. – Он с головой ушел в Древний Рим. Мелинда, ты знаешь, что я сделаю после того, как родится ребенок? Я куплю в Лондоне квартиру. В Челси, или, может, один из маленьких уютных домиков в Белгравии. Тогда у нас с Гарри будет собственная крыша над головой в городе.
– Сомневаюсь, что Гарри захочет тратить деньги на дом в городе, – возразила Мелинда. – Я слышала, он тратит их на то, чтобы прикупить побольше земли для своего имения. У Гарри много земли, он богач.
– Я куплю дом сама, на деньги моего дедушки де Курмона, – сказала Пич, захваченная этой идеей. Она точно знала, чего хочет, она уже видела такой дом в последний приезд в Лондон. Низкий белый домик с входной дверью, выкрашенной черной блестящей краской, и с медным молоточком. У нее будет две спальни на случай, если захочется взять в город ребенка, и уютная маленькая кухня, где можно приготовить что-нибудь вкусненькое на ужин. А может быть, Гарри возьмет ее поужинать в один из этих очаровательных маленьких ресторанчиков в Белгравии. Пич все это уже видела перед собой… а сколько удовольствия она получит, выбирая обои и занавески, и, конечно, большую красивую кровать и мягкие ковры. Это станет их любовным гнездышком, и все опять будет так, как раньше. Но пока это останется ее секретом. Грандиозный сюрприз для Гарри!
– Гарри эта идея понравится, – сказала она, сияя, – Я уверена, что понравится.
Мелинда вздохнула, глядя на подругу. Пич много чего не знала о Гарри.
49
Январь выдался необычно холодным. Но это совсем не тревожило Пич. Она лежала в своей кровати в Лаунсетон-Холле, испытывая счастье и покой. В камине весело трещали поленья, за окном тихо падал снег, а ребенок крепко спал в своей колыбели рядом с ее кроватью.
Его нельзя было назвать хорошеньким ребенком – он был слишком мужественным для этого, но очень симпатичным и, как она думала, совсем не похожим на Гарри. У него были ее темно-синие глаза, но каждый считал своим долгом сказать, что глаза у грудных детей меняют цвет, и Пич ждала, какими они станут. Еще у него были густые, прямые, черные волосы на голове, а носик – настоящий нос, а не какая-то кнопка, как у других младенцев. И любила она его до безумия. Пич не могла представить себе, что совсем недавно ей не хотелось иметь детей. Она пришла к выводу, что если бы женщины знали наперед, что они получат в конце всех этих девяти месяцев и нелегких родов, им было бы намного легче переносить тошноту, полноту и неуклюжесть.
Самым хорошим во всем этом было то, что ее родители находились здесь, с ней. Они приехали провести вместе Рождество и остались дожидаться родов. Ее мать всегда была звездой всех рождественских приемов, поражая всех присутствующих своей эффектной внешностью и находя со всеми общий язык гораздо легче, чем когда-либо удавалось Пич. На балу по случаю Рождества она была неотразима в желтом атласном платье, на мрачноватых торжественных обедах сверкала сапфирами в синем шелке, и с таким же успехом завтракала на кухне в Сейморзе, помогая потом убирать со стола и совсем не возражая, когда собаки забирались к ней на колени, обтянутые элегантной твидовой юбкой, слюнявили ее, награждая при этом клочьями шерсти.
Эмилия была рядом и держала Пич за руку во время родов, а потом, улыбаясь, протянула ей ребенка. Пич не представляла, что бы она делала без мамы. А Жерар помог ей в выборе имени для ребенка.
– Я уверен, вы не будете возражать, – обратился он с мягкой улыбкой к Гарри и его матери, – но имя Жиль существует в семье де Курмон уже много поколений. Для нас будет честью присоединить его к именам семьи Лаунсетон.
Конечно, после этого у них не было иного выбора, и они согласились.
Пич пришло в голову, что, вероятно, Жерар не очень хотел, чтобы она назвала ребенка именем его отца, но ему хотелось выполнить желание дочери. На крестинах, которые состоялись несколько недель спустя, на руках своей крестной матери Лоис, громко крича, чем нарушал, как думала Пич, все традиции, малыш был назван Виллиам Перс Жиль Лаунсетон. И со временем все стали звать его Вил.
Нанни Лаунсетон, которая вырастила Гарри и его братьев, уже несколько лет служила в семье в Хэмпшире, но была вызвана за месяц до родов, чтобы привести в порядок детскую. Конечно, Пич уже сделала в детской все так, как ей нравилось. Это было ее единственным утешением во время беременности. Она отправилась в Белый Дом на Бонд-стрит и купила роскошное приданое для новорожденного с дюжиной маленьких фуфаечек, рубашечек и прелестными распашонками, крошечными вышитыми башмачками и шелковыми чепчиками. Она купила замечательную колыбель и роскошную шаль, а потом поехала в «Харродз» и выбрала новую детскую мебель – кроватку и высокий стул, весело раскрашенные кубики и много разных игрушек, в которые с удовольствием поиграла бы сама. Гарри жаловался, что она потратила целое состояние, когда этого добра и так хватало на чердаке, но Пич не слушала. Она была счастлива, представляя их малыша в новой, выкрашенной в желтый цвет детской с хрустящими ситцевыми занавесками и голубыми коврами.
Нанни Лаунсетон хватило одного взгляда на детскую. Качая головой, она запричитала:
– Все это не подходит, миссис Лаунсетон, о, Господи, все не то.
Уже через неделю она велела вынести голубой ковер и постелить простой голубой линолеум.
– Для ребенка нужно, чтобы в комнате не собиралась пыль и чтобы пол можно было часто мыть, мадам, – строго сказала она, когда Пич попробовала протестовать.
Новая кроватка и высокий стул были отосланы назад в «Харродз», а с чердака спустили старые вещи Гарри.
– Нет смысла тратить деньги на эти недолговечные новые вещи, – нравоучительным тоном, но достаточно мягко высказала свое мнение Нанни Лаунсетон, словно Пич сама была ребенком. – Эти вещи хорошо послужили Гарри и его братьям, послужат и еще одному поколению Лаунсетонов, пока они не подрастут для других кроватей.
Пич, однако, наотрез отказалась расстаться с новой колыбелью. Она решительно поставила ее рядом со своей кроватью в спальне, уверенная, что Нанни не осмелится посягнуть и на нее. Нанни поняла, что Пич не уступит, она усмехнулась про себя и произнесла:
– Смею сказать, правильно, что вы купили новую колыбель, старая совсем развалилась. Очень красивая кроватка.
Пич улыбнулась с облегчением. Возможно, она и Нанни смогут примириться друг с другом, но друзьями не станут никогда.
Пич не могла сама кормить ребенка, у нее не хватало молока. Нанни Лаунсетон забрала у нее ребенка и стала готовить бутылочки с хорошим детским питанием, и скоро малыш начал быстро подрастать, становиться пухленьким и все более похожим на человечка. Сидя в кресле у камина в детской, Пич кормила его из бутылочки и смотрела, как жадно он сосет, причмокивая.
– Жадный маленький поросенок, – радостно сказала она.
– А сейчас мистер Вил будет спать, – проворковала Нанни, взяв малыша из рук Пич и умело перепеленав его.
Пич скоро сдалась в борьбе за право купать его, тем более что купание всегда совпадало со временем, когда Гарри появлялся из кабинета что-нибудь выпить, а Нанни с гордым видом выносила ребенка после купания, одетого в простые, легкие в стирке кремовые рубашонки от Виелла, чтобы показать отцу.
– Гораздо более практичные вещи, – объяснила она свой отказ от прелестных голубых, желтых и белых распашонок с шелковыми ленточками, которые Леони прислала в подарок своему правнуку.
Пич казалось, что Гарри был вполне доволен своим сыном. Не волновался и не прыгал вокруг него, но тем не менее был доволен. Он ласково гладил волосики малыша и говорил о нем совершенно прозаические вещи, как то: «У него хорошая кость. Крепкая. Посмотри на его плечи – он будет участвовать в гребных гонках в Итоне». Или: «Парень пошел в Лаунсетонов, ошибиться невозможно, достаточно взглянуть на него». Пич ожидала поэтических описаний чувств Гарри, впервые ставшего отцом, но Гарри просто оценивал своего сына, как если бы покупал новую лошадь: развитая грудь, хорошая щетина за копытами, сильные задние ноги… Она испытывала в такие моменты жалость к своему ребенку.
Кроме того, Гарри ошибался. Ребенок пошел не в Лаунсетонов. Он был похож на своего деда. Жиля де Курмона.
Поскольку Нанни постоянно опекала ребенка, у Пич появилось свободное время, которым она не знала, как распорядиться. Она обошла свою большую спальню, которая до сих пор была такой же, как и при матери Гарри (до того, как умер его отец, а мать переехала в лондонскую квартиру), и в которой Гарри ничего не разрешил ей менять.
– Пока мать не уйдет, – театрально произнес он.
– Но она уже уехала, – возразила Пич.
– Не уедет, а уйдет! – повторил Гарри. – А сейчас ей приятно думать, что все тут по-прежнему, хотя она больше здесь и не живет.
Пич считала, что это не совсем честно, но она уважала его желания. Мысль о маленьком летнем домике в Лондоне, куда ранее не ступала нога ни одного из Лаунсетонов, все больше захватывала ее по мере того, как проходил месяц за месяцем, а Гарри становился все более и более занятым. Он постоянно стремился в Лондон, уезжая на поезде в десять пятнадцать, и почти всегда звонил оттуда сказать, что задерживается на совещании и остается ночевать в клубе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62