Когда я сюда поступил, Ярдман был уже главным. Не знаю, как он этого добился, но факт остается фактом. Он, впрочем, человек способный, в этом ему не откажешь. Кстати, это он ввел авиаперевозки. Он считал, что так гораздо лучше, хотя остальные компании предпочитают транспортировку по суше и морю.
— Даже несмотря на то, что сама фирма расположена на пристани.
— Точно. Кстати, в свое время это было очень удобно. Но потом они перестали отправлять лошадей на континент на мясо.
— Ярдман тоже этим занимался?
— Да, — кивнул Серл. — Он был экспедитором, на том конце причала есть большой сарай, там мы собирали лошадей. Их обычно собирали дня за три до прихода парохода. А приходил он раз в две недели. Не могу сказать, что очень жалею о прекращении таких поставок. Много шума, много суматохи, много грязи. А прибыли, как говорил Ярдман, кот наплакал.
— Тебя не волновало, что их везут на убой?
— А чего тут переживать? Примерно так же отправляют свиней или коров. — Он допил пиво. — Никто не живет вечно. — Он весело улыбнулся и, показав на кружки, спросил: — Еще по одной?
Я отказался, а он заказал очередную кружку.
— О Питерсе что-нибудь известно? — спросил я.
— Ни звука, — покачал головой Серл.
— А его бумаги где?
— По-прежнему в конторе.
— Немножко странно.
— Кто знает, что у него было на уме, — пожал плечами Серл. — Может, он хотел от кого-то отвязаться и постарался на славу.
— И никто не поинтересовался, почему он пропал?
— Нет, никто. Ни полиция, ни обманутые им букмекеры, ни разгневанные женщины.
— Он что, поехал в Италию и исчез?
— В общем-то да. Он повез маток в Италию, в Милан, и в тот же день должен был вернуться. Но что-то случилось с самолетом — то ли с двигателем, то ли еще с чем-то, и пилот сказал, что если проработает так еще несколько часов подряд, то у него будут неприятности. Поэтому возвращение было перенесено на следующий день, но утром Питерс не появился. Они прождали его чуть ли не целый день и вернулись без него.
— И все?
— Что делать, такова жизнь с ее маленькими тайнами. А что, ты боишься, что Питерс появится и тебе придется освободить место?
— Может, и так.
— Неуживчивый он был какой-то, — задумчиво проговорил Серл. — Постоянно качал права. Постоянно спорил. Очень агрессивный человек. Вечно вступал в препирательства с заграничными таможенниками. Они небось рады-радешеньки, что теперь появился ты, — закончил Серл с улыбкой.
— Наверное, и я таким стану через год-другой, — сказал я.
— Через год-другой? — искренне удивился он. — Генри, ну я еще могу понять, что ты занял вакансию, так сказать, смеха ради, но неужели ты собираешься работать тут постоянно?
— Ты считаешь, мне куда больше к лицу респектабельная работа за письменным столом в «Старой Англии»? — иронически осведомился я.
— Да, — сказал он на полном серьезе. — Пожалуй.
— И ты тоже? — вздохнул я. — Я-то думал, хоть ты поймешь... — Я многозначительно замолчал.
— Что я пойму?
— Ну хотя бы то, что кое-кому, например, хочется, несмотря на все свое аристократическое происхождение, порвать с работой, которую прилично иметь, и начать заниматься тем, что тебе подходит. Я не могу сидеть за столом и перекладывать бумажки. Я понял это в первую же неделю работы в «Старой Англии», но остался, потому что сразу устроил скандал и потребовал самую заурядную работу. Я долго не желал признаться, что допустил ошибку, поступив в эту фирму, и пытался полюбить свое дело. Полюбить не полюбил, но по крайней мере привык, а теперь... Теперь уже я вряд ли смогу вернуться к канцелярской жизни с девяти до пяти.
— Твоему отцу за восемьдесят? — задумчиво осведомился Саймон, а когда я кивнул, продолжил: — И ты думаешь, когда он умрет, они позволят тебе развозить лошадей по всему миру? Да и сколько ты сам сможешь заниматься этим, чтобы не прослыть эксцентриком, человеком с причудами? Нравится тебе это или нет, Генри, но карабкаться по социальной лестнице вверх куда проще, чем спускаться, при этом оставаясь уважаемым членом общества.
— Значит, меня будут уважать, если я гоняю лошадей по белу свету, не вставая из-за письменного стола в «Англии», но я тотчас же потеряю это уважение, если встану из-за стола и сам окажусь в самолете?
— Именно, — рассмеялся Саймон.
— Мир рехнулся, — заключил я.
— Ты романтик, Генри, но со временем это пройдет. — Он окинул меня дружеским взглядом, допил пиво и сполз с табуретки, словно большая зеленая медуза. — Пошли, — сказал он. — Самое время пропустить еще по одной в «Голове сарацина».
На следующий день на ипподроме Ньюбери я посмотрел пять скачек с трибуны и принял участие в шестой.
Подобная бездеятельность была вынужденной. Когда мне исполнилось двадцать лет, распрядители поставили меня перед выбором: или перейти в профессионалы, или ограничиться пятьюдесятью открытыми скачками в сезон. Иными словами — не мешайте коммерции, не отбирайте хлеб с маслом у жокеев-профессионалов. Если бы профессиональные жокеи ели хлеб с маслом!
Я не перешел тогда в профессионалы по двум причинам. Во-первых, я все-таки получил слишком традиционное воспитание, а во-вторых, звезд с неба на ипподроме не хватал. Я и теперь не был королем любителей, но все же давно работал с полной нагрузкой — какую только может иметь жокей без лицензии профессионала. Большая рыба в маленьком пруду. Теперь, обретя свободу, я пожалел, что в двадцать лет не отважился стать профессионалом. Я очень любил стипль-чез и, пожалуй, смог бы кое-чего добиться, если бы все свое время уделял скачкам. Сидя на трибуне ипподрома Ньюбери, я с горечью сознавал, что сестра слишком поздно открыла мне глаза на жизнь. Мое единственное сегодняшнее выступление было в скачке «только для любителей». Поскольку на этот счет ограничений не существовало, редкая любительская скачка обходилась без меня. Я регулярно выступал на лошадях тех хозяев, которые не хотели тратиться на профессионалов, и тех, кто полагал, что их лошади имеют лучшие шансы в скачках любителей, и, наконец, тех немногих, кому нравилось, как я выступаю.
Они знали, что, если я выигрываю в любительских или открытых призах, я рассчитываю получить около десяти процентов от стоимости призового места. Поползли слухи, что Генри Грей выступает ради денег. Генри Грей — меркантильный любитель. Поскольку я отличался сдержанностью и не отличался длиной языка, мне порой платили наличными, а так как мой отец был графом Креганом, моя любительская лицензия оставалась неприкосновенной. В раздевалке я обнаружил, что, несмотря на перемены в настроении, я не в состоянии изменить раз и навсегда установленный стереотип. Вокруг меня шел веселый обмен репликами, в котором я не участвовал.
Никто, собственно, не ожидал обратного. Ко мне уже привыкли. Половина жокеев относилась к моей отстраненности как к надменному снобизму, остальные лишь пожимали плечами и говорили: «Так уж Генри устроен». Никто не проявлял враждебности, это я сам отказывался стать частью целого. Я медленно переодевался в рейтузы и камзол, слушал сочные реплики других жокеев и не знал, что сказать.
Скачку я выиграл. Довольный владелец публично похлопал меня по плечу, угостил выпивкой в баре для владельцев и членов жокей-клуба, а потом украдкой сунул мне сорок фунтов.
Я их потратил до пенса в воскресенье.
* * *
Я зашел в гараж еще до рассвета, завел свой маленький «Геральд», потом, стараясь не шуметь, открыл двери, и машина зашуршала шинами по аллее. Мать пригласила к нам на уик-энд еще одну состоятельную девственницу. В субботу я отвез ее с родителями в Ньюбери, подсказал верную лошадку, на которой, кстати, скакал сам, и счел, что сделал достаточно. Когда я вернусь, холодно размышлял я, их уже здесь не будет, и мои дурные манеры, выразившиеся в таком внезапном исчезновении, возможно, — если повезет — охладят их интерес ко мне.
Два с половиной часа я ехал в северном направлении и наконец оказался в Линкольншире перед воротами с вывеской. Я поставил машину в конце стоянки, вылез, потянулся и взглянул на небо. Утро было холодное, ясное, а видимость отличная. На небе ни облачка. Удовлетворенно улыбаясь, я двинулся к ряду белых строений и толкнул стеклянную дверь Фенландского авиаклуба.
Я оказался в вестибюле, из которого в разные стороны вели несколько коридоров. Была там и двойная дверь — выход на летное поле. По стенам висели карты в рамках, инструкции министерства авиации, большая карта этого района, рекомендации для летчиков, прогноз погоды, а также список участников турнира по настольному теннису. В одном конце стояло несколько деревянных столов и жестких стульев — большинство из них пустовало, — а в другом находилась конторка администрации. За ней, потягиваясь и почесывая себя между лопатками, стоял полный коротышка в свитере, примерно моего возраста. Он был с похмелья. В одной руке у него была чашка с кофе, в другой — сигарета, и он уныло отвечал молодому красавцу, появившемуся с девицей, на которую тот, похоже, хотел произвести неизгладимое впечатление:
— Я же говорил, старина, сначала позвоните. У нас сейчас нет свободных самолетов. Так что ничем не могу помочь. Но вы подождите, вдруг кто-нибудь не приедет.
Он небрежно обернулся ко мне и сказал:
— Привет, Гарри, как дела? — Так меня здесь называли.
— Очень даже неплохо, а у тебя?
— Ой, — махнул он рукой, — лучше не спрашивай, а то верну обратно весь вчерашний джин. — Он повернулся и стал изучать многочисленные листы с расписанием на стене. — Сегодня ты летишь на «Кило-Ноябре». Он там, у заправки. Снова небольшой кросс?
— Угу, — кивнул я.
— Самая погода, — сказал он и поставил птичку против строки «Г. Грей, одиночный полет».
— Лучше не бывает.
— Так, может, попозже, днем? — мрачно спросила девица.
— Никаких шансов. Все уже занято. И темнеет рано. Но завтра самолетов будет полно.
Я прошел на летное поле и зашагал в сторону заправки. Там стояло шесть одномоторных самолетов — в два ряда по три штуки. Человек в белом комбинезоне заправлял один из них через люк в верхней части левого крыла. Увидев меня, он махнул рукой и с улыбкой крикнул:
— Следующей буду заправлять твою, Гарри! Ребята над ней здорово потрудились. Говорят, что лучше ты и сам бы не отладил!
— Рад это слышать.
Он завинтил люк и, спрыгнув на землю, сказал, глядя в небо:
— Хороший денек. — Там уже кружились два маленьких самолета, а еще четыре ждали своей очереди у контрольной башни. — Далеко собрался?
— В Шотландию.
— Это же просто надувательство, — сказал он и потащил шланг к следующей машине. — Слишком легко. Надо взять на запад, пока внизу не увидишь шоссе А-1, и лети себе над ним.
— Я лечу в Ислей, — улыбнулся я. — Там дорог не будет.
— В Ислей? Это другое дело.
— Я приземлюсь, перекушу и привезу тебе букет вереска.
— Это далеко?
— Примерно двести семьдесят морских миль.
— Обратно полетишь в темноте. — Это был не столько вопрос, сколько констатация факта.
Он отвинтил крышку люка моего самолета и стал прилаживать шланг.
— Да, почти весь обратный путь полечу в темноте, — признал я.
Я выполнил привычные проверочные операции, взял свой летный комбинезон и карты из машины, сдал план полета, получил разрешение диспетчера на взлет и вскоре уже был в воздухе.
Странная штука воздух. Многим кажется, что раз он прозрачен, то и вовсе не существует. Так сказать, невидимое нереально. Но воздух — материя плотная, эластичная и оказывающая ощутимое сопротивление. Чем сильнее ты на него давишь, тем тверже он становится. Воздушные течения посильнее морских приливов-отливов, а иные небесные водовороты пострашнее пути между Сциллой и Харибдой.
Когда я впервые поднялся в воздух, попытался представить себе самолет подводной лодкой, а воздух — водой. И там и там ты поднимаешься, опускаешься, болтаешься из стороны в сторону в среде невидимой, но вполне ощутимой. Потом я решил, что, если бы наше зрение было устроено иначе, мы смогли бы отчетливо различать азот и кислород в прозрачном воздухе, а также водород и кислород в прозрачной жидкости, именуемой водой.
После этого я счел пластичность воздушной субстанции чем-то само собой разумеющимся и перестал об этом думать.
Путешествие в Ислей оказалось сплошным удовольствием. К этому времени я уже набрался опыта настолько, что вел самолет так же легко, как автомобиль. Погода была отличная, карта лежала под рукой на пустом пассажирском сиденье, маршрут был тщательно разработан, оставалось только наслаждаться полетом. Я любил пребывать в одиночестве. Особенно мне нравилось находиться одному в крошечной, шумной, трудолюбивой скорлупке с мотором, делающим двадцать пять тысяч оборотов в минуту, на высоте четыре с половиной тысячи футов над уровнем моря, в скорлупке, двигающейся со скоростью сто десять миль в час на северо-запад, в сторону моря и одного из шотландских островов.
Я без труда отыскал Ислей и настроил рацию на частоту аэродрома Порт-Элен.
— Диспетчерская аэропорта Порт-Элен, это «Гольф-Альфа-Ромео-Кило-Ноябрь», вы меня слышите?
— "Гольф-Кило-Ноябрь", добрый день, — услышал я голос с шотландским акцентом, — милости просим.
— "Кило-Ноябрь" подходит с юго-востока, дистанция пятнадцать миль. Прошу разрешения на посадку.
Получив разрешение и соответствующие инструкции, я сделал круг над летным полем, вырубил двигатель, поймал ветер и спланировал на скорости восемьдесят миль в час на посадочную полосу, после чего подрулил к диспетчерской доложить о прибытии.
Перекусив в баре, я пошел прогуляться к морю. Я так увлекся прогулкой, наслаждаясь мягким морским воздухом, что забыл нарвать вереска. Остров, казалось, дремал на солнце. Было воскресенье, и жизнь словно замерла. Тишина и спокойствие приятны, когда ты проводишь так три часа, невыносимы — когда всю жизнь.
Золото погожего дня исчезло, когда я отправился в обратный путь. Я летел в сумерках, потом — в темноте, проверяя путь, который пролетал, по компасу и радиомаякам. Я сделал короткую посадку и без приключений долетел до Линкольншира, приземлившись на знакомом аэродроме.
1 2 3 4 5