Горе врагу! Мгновенная тишина – и новый, радующий сердце, свистящий звук, и, грозно сверкая, мелькают над нами огненные зарницы. Это заиграли «катюши».
Кто-то толкает меня в бок. Я поднимаю голову – взлетают в дымное небо условные ракеты.
И тут же слабый – у нас заложены воздухом уши– голос ротного: «Вперед, гвардейцы!…»
Мы перемахиваем через бруствер.
– Ур-pa-a-a!! – несется отдалённо, будто кричим не мы.
Пулеметная очередь разрезает воздух. Мы падаем на землю. Впереди меня, метрах в десяти, лежит солдат. Я где-то видел его, но не могу вспомнить где. Он лежит на левом боку, касаясь щекой земли и подобрав, насколько возможно, ноги. А рядом с его пятками взвиваются и опадают один за другим маленькие пыльные смерчики. И вдруг я вижу, что это Шабанов. Странно, что я не узнал его сразу.
На левом фланге катится «ура». Пулемет захлебывается. Мы ползем по-пластунски, делаем короткие перебежки и снова припадаем к земле. Если бы не артподготовка, уничтожившая много огневых точек, плохо бы нам пришлось – у них тут простреливался каждый сантиметр.
– Гранатами огонь!
Я тоже отцепляю гранату, выдергиваю кольцо и бросаю ее далеко вперед. Через несколько секунд, споткнувшись на бруствере, я падаю в траншею. Низко пригнувшись, два немца скрываются за поворотом. Я даю вслед очередь, поднимаюсь и совсем рядом вижу немца. Он без каски, стоит, прислонясь спиной к стенке. Одна щека у него чем-то рассечена и в крови. Мгновение мы смотрим друг на друга, потом он быстро поднимает руки. Я словно забываю о нем и медленно вылезаю из траншеи.
Следующая линия траншей уже взята нашими. Валяются убитые немцы. Они совсем еще мальчики и, мертвые, лежат тоже в каких-то подчеркнуто мальчишеских позах.
– Гитлерюгенд! – говорит кто-то. Это Чернев.-А дальше эсэсовцы – замполит говорил!…
Я гляжу на убитых и неожиданно думаю, что ведь, наверно, у них есть родители. Я не жалею их, я просто думаю об этом.
Быстро движемся к маленькому старинному городку. Впереди бежит высокий сутулый солдат, на спине его смешно подпрыгивает вещмешок.
– Голикова убило, Кудряшова ранило, – рассказывает кто-то сзади, но я почему-то не оглядываюсь.
Нас обгоняют танки. Они идут быстро, сильно раскачиваясь, потом, замедлив ход, осторожно, словно нехотя, втягиваются в узенькие улочки городка.
Все тихо. Мы сворачиваем за угол, и звонко рассыпается навстречу пулеметная дробь. Со звоном и жужжанием рикошетят пули от плит мостовой, и от этого кажется, что стреляют в тебя со всех сторон.
Высокий солдат с вещмешком падает, сразу же садится и рассматривает свою руку, но следующая короткая очередь опрокидывает его на спину.
Мы заскакиваем под арку ворот и теперь видим торчащий из маленького окошечка ствол пулемета. Окошечко высоко – узкое, как амбразура: дом старинный, средневековый, приспособленный для обороны. Сюда пулемет не может достать, но и выйти мы не можем. Улица пуста, только лежит на спине тот высокий солдат и смотрит вверх застывшими глазами. Под спиной у него мешок, я не могу избавиться от ощущения, что солдату неудобно лежать.
Юрка Бойцов вынимает гранату «Ф-1», аккуратную, в рубчатом, будто черепаховом, панцире. Он у нас лучший гранатометчик.
Бойцов бормочет что-то под нос, бросает гранату и стонет: «Сорвалось!…»
Мы видим, как, кувыркаясь, летит граната, ударяется в стену в метре от амбразуры, падает вниз прямо напротив нас и скатывается в водосток. Гремит взрыв. Звенят по стенам осколки. Нам явно повезло.
Нам кажется, что до взрыва граната летела очень долго, а на самом деле все это длилось какие-нибудь четыре секунды.
Из-за угла бегом показываются связисты со своими катушками. Снова точная очередь – он же пристрелялся к этому месту заранее, – один связист падает, остальные скрываются за углом.
Издалека доносится беспорядочная стрельба и взрывы.
Бойцов снова берет гранату, снова что-то бормочет и бросает. Вместе со взрывом короткая вспышка освещает изнутри амбразуру.
– Теперь точно! – комментирует Чернев. Мы движемся дальше.
Во время того нашего стремительного движения на запад, о котором я уже упоминал, когда противник бросил оборону и смешались в погоне наши части и соединения, ехали мы на подводе – Боря Чернев, Юрка Бойцов, бессменно правивший лошадьми, я и еще кто-то.
Лошади измучились и стали ночью посредине длинного темного села. Вдруг нас окликнул голос:
– Вам чего, хлопцы?
Сначала мы думали – солдат. Подошли – штатский парнишка лет семнадцати, в веснушках.
– Нам лошади нужны. А ты кто такой?
– Я с Белгорода, тут работаю.
– Где ж ты тут работаешь?
– У хозяина.
– А кто хозяин?
– Кто? Кулак. Пойдемте, я дам вам коней…
Мы прошли за ним в конюшню – пусто. Он растворил еще одни двери и вывел пару коней. Только утром мы рассмотрели, какие это красавцы: оба золотистые, с белыми гривами и хвостами.
Он помог запрячь, а наших завел в конюшню. «Еще сгодятся!…» Мы закурили с ним.
– Ну, спасибо. Будь здоров.
– Счастливо.
Уже двинулись, когда Боря Чернев спросил:
– А хозяин-то твой где? Тот полыхнул папироской.
– Да сховался где-то, собака!
Ночью кто-то обстрелял нас из автомата и бросился от дороги так, что затрещали кусты. Мы дали несколько очередей вдогонку, по звуку.
На рассвете ворвались в город Зноймо – это уже Чехословакия.
Валяется на площади сорванный со стены огромнейший портрет Гитлера. И по этой дегенеративной физиономии, по этим выпученным глазкам и дурацким усикам бьют копыта, катятся колеса и гусеницы, втаптывая в мостовую изображение павшего фюрера.
Мы давно ничего не ели и очень голодны. Задаем корм лошадям и поднимаемся в голубой коттедж в глубине сада.
Хозяев нет, но они уехали совсем недавно. Ах, как они торопились! Повсюду разбросана одежда, а на столе фуражка с высокой тульей, с уже знакомым нам черепом и перекрещенными костями – как на банках с ядом или на трансформаторных будках! «Мертвая голова»! Как нельзя лучше подходит к ним сейчас это название.
Рядом лежит разломленный пополам большой круг колбасы. Рассудительный Боря Чернев нюхает его.
– Может быть, отравлена?…
Мы колеблемся несколько мгновений, потом Бойцов отламывает кусок и начинает жевать.
– Ничего не будет!
Мы следуем его примеру, Выходим. На улицах уже полно народу. Появляется откуда-то майор Губа. Он влезает на танк и читает сообщение о капитуляции Германии и окончании войны.
– Ур-pa-a-a!! – несется отовсюду. Мы стреляем в воздух.
Майор снимает фуражку и вытирает лоб платком. От фуражки на лбу у него рубчатый красный след.
Обнимаемся и целуемся с чехами.
И снова движемся на запад.
Ночью остановились ненадолго в маленьком домике около леса. Там жил учитель. Уже год он изучал русский язык и теперь хорошо говорил по-русски. Он угощал нас кофе.
Оставшийся с лошадьми Юрка Бойцов вошел в дом.
– Послушайте, что это?…
Совсем близко, в лесу, раздавался равномерный шум, как будто шла большая воинская колонна.
– Немцы, – объяснил хозяин, – или власовцы, уже три ночи идут…
Ночами, осторожно, шли они по проселочным дорогам, стремясь уйти на запад. А параллельно, по шоссе, беспрерывно обгоняя их, двигались наши войска.
Долго ждали мы открытия второго фронта, надеялись в самые критические моменты войны. Напрасно! Они открыли наконец второй фронт менее года назад.
И вот мы встретились с американцами.
Невдалеке от города Писека, над Влтавой, на высоченном мосту-виадуке, встретились мы. Они пришли с запада, мы – с востока.
Мы встретились дружески, как союзники, и недели две стояли бок о бок в Писеке.
Они были рослые как на подбор – что ж, нетрудно подобрать таких, если армия невелика и несла очень мало потерь. Карманы у них были набиты шоколадом и сигаретами, они угощали нас беспрерывно. Видя идущего нашего солдата, они останавливали машину и предлагали подвезти: у них было много автомобилей.
Нам казалась необычной их форма – полувоенная, полуштатская, – где трудно было разобрать, кто в каком звании. Держались они крайне небрежно, воротник расстегнут, рукава закатаны. Я видел одного американского солдата – он с самодовольным видом сидел за рулем, на обеих руках от запястья до локтя сверкали браслеты с часами.
Они были прекрасно вооружены, но у них был какой-то несерьезный вид туристов. И дисциплина у них была очень относительная, а мы уже понимали, что без этого нет и не может быть настоящей армии. А в общем они были неплохие ребята, эти рослые американские парни.
Иные наши солдаты, плотные, невысокие, в выгоревшей латаной гимнастерке под брезентовым поясом, с котелком, в обмотках, вероятно, проигрывали во внешнем виде – мы об этом не задумывались, – и американцы с некоторым удивлением смотрели на них. Чувствовалось, что они стараются и не могут понять, каким все-таки образом уничтожили мы гитлеровскую военную машину.
Мы мылись, чистились, брились… Еще долго плыли по Влтаве трупы в серых мундирах. Кончилась война. Только сейчас мы по-настоящему осознали это. Как мы изменились! Неужели это те самые мальчики, что стояли когда-то в карантине училища, тоскливо глядя на старшину? Те, да уже иные!
Кончилась война. Теперь уже всерьез можно было подумать и поговорить о своих планах, о будущем. Какова-то она будет, наша гражданская жизнь, как сложится?
Прежде мы представляли себе: кончится война – и по домам. Но так бывает только в кино.
Опубликован Указ о демобилизации старших возрастов, а также военнослужащих, имеющих не менее трех ранений, технических специалистов. А нам надо было еще послужить.
И мы служили. Вместе с новым моим другом Сашей Трунилиным служили мы в Будапеште, а потом под Будапештом, на острове Чепель.
Началась мирная жизнь. Старшие собирались домой. Наш старшина остался на сверхсрочную службу. Стали давать отпуска. Готовились к выборам в Верховный Совет. Мы должны были голосовать первый раз в жизни.
Кончался победный 1945 год. И страшно хотелось домой – пусть не сразу по домам, но домой, в Россию.
Об этом были все разговоры.
Наконец мы грузимся в эшелоны и едем долго-долго, страшно медленно. Есть время подумать обо всем, все вспомнить. Останавливаемся в Карпатах. Горы, бело. Государственная граница. Все, как положено, все стало на свои места.
Пограничники проходят по вагонам. Соблюдены инструкции. Свисток. Приближающийся, нарастающий стук буферных тарелок. Поезд трогается.
Здравствуй, Родина!
Расформировываются части. В разные концы разъезжаются товарищи, появляются новые друзья. Вместе с Серафимом Вихлининым в калужской деревне косим мы сено для южных районов, пострадавших от засухи сорок шестого года, осенью заготовляем дрова в новгородских леса, и демобилизовываюсь я вместе с ним с маленького островка на Балтике в звании гвардии сержанта.
Отгремела война. Но еще долго носили мы сапоги и шинели. В институтском общежитии говорили о людях: «он с 4-го Украинского», «с 1-го Белорусского», «артиллерист», «моряк», «сапер»… Мы еще долго будем вспоминать военные годы – вернее, мы их никогда не забудем, потому что в эти годы мы из юношей стали мужчинами, потому что то, что было с нами, было не только с нами, а со всем народом. Такое не забывается.
Недавно в вагоне метро, на новой линии «Спортивная»-«Университет», я слышал разговор двух маленьких школьников. Они спорили о том, когда началась война.
Один утверждал:
– Великая Отечественная война началась в тысяча девятьсот сорок первом году!…
Второй сомневался, потом согласился. И все, кто слышал это, – пожилая женщина, капитан-летчик, рабочий, опустивший на колени газету, – все переглянулись и задумчиво улыбнулись своим мыслям.
Да, для них это уже история. Они не помнят войны, они родились позже, чем она кончилась. Они будут знать эту войну только по книгам и рассказам. И пусть при их жизни никогда не будет войны.
Мы делаем и сделаем для этого все, что можем.
Когда я смотрю сейчас на семнадцатилетних мальчиков, то думаю: «Неужели мы были такими? Неужели они смогли бы вынести все, что вынесли мы?» И отвечаю себе: «Да, смогли бы!…»
Они тоже идут туда, где трудно, а трудности эти почетны, идут, потому что каждое поколение хочет с гордостью вспоминать свою юность, потому что место юности – не будем говорить «на переднем крае» – в первых рядах.

1959



1 2 3 4 5 6 7 8