Не успев сделать и двух десятков шагов, он увидел отряд всадников, мчавшихся в атаку на дворец…
Почувствовав внезапный холодок в животе, Петруха заметался, выбирая позицию, плюхнулся в полузасыпанную траншею и торопливо начал пристраивать винтовку на отвале. Кони, идущие во весь мах, уже выносили всадников на площадь перед воротами. Они летели прямо на него. С трудом пересилив желание зажмуриться, Петруха поймал в прицел первого всадника и спустил курок. Сухо клацнуло железо о железо. Осечка. Петруха уронил голову на землю, ожидая удара сверху. Но только песок и камешки от пронесшихся над ним копыт хлестнули по рукам, закрывшим голову. Всадники пронеслись мимо, то ли не заметив Петруху, то ли решив не тратить драгоценные секунды на столь ничтожного противника.
Абдулла осадил коня у ворот, спрыгнул с него и, размашисто шагая, подошел к дверям дворца-музея.
На нем были штаны из замши, мощный торс облегал новенький английский френч, на голове – красиво уложенная чалма.
Стремительно поднявшись по лестнице, он задержался у вывески «Общежитие первых свободных женщин Востока», прочитал ее и ногой распахнул дверь в помещение. Сопровождавшим его нукерам приказал остаться за дверью, закрыл ее за собой.
…Жены его, сбившись в кучу, с мольбой смотрели на своего мужа и господина.
Абдулла глянул на кровати, к которым были прикреплены таблички с именами каждой его жены – на русском и персидском языках (эти надписи делал Лебедев, за что Сухов обещал ему в будущем дополнительный паек) – и потемнел от гнева.
– Станьте каждая у своей кровати, – приказал он.
Женщины подчинились.
– Джамиля, разве тебе плохо жилось у меня?.. Почему ты опозорила мое имя? – спросил Абдулла; в мрачном голосе его проскользнули грустные нотки. – Разве я не любил тебя?.. А ты, Лейла?.. Обидел ли я тебя хоть раз?.. Почему ты не умерла, когда тебе предложили стать бесчестной?.. Разве ты не клялась мне в том, что всегда будешь мне верной женой?.. А ты, Гюльчатай?.. Помнишь тот день, когда мы впервые встретились с тобой?.. Почему вы встали на путь бесчестья? Почему обесславили мое имя и покрыли его позором?
– Мы были верны тебе, господин, – тихо сказала Джамиля.
– А кто поверит этому?! Ведь вы побывали в руках неверных!.. Да простит меня Аллах, но нет вам прощения. Пришел ваш час!
Произнося слова осуждения, Абдулла не испытывал к своим женам ничего, кроме равнодушия. Горькая тоска по единственной любимой им женщине не оставляла его.
Он спустил предохранитель своего маузера…
Сзади донесся легкий шорох – обернувшись, Абдулла увидел в узком окне Сухова; тот сидел на подоконнике, позади него на веревке висел пулемет, в руке он держал револьвер.
– Руки вверх. И лицом к стене, – негромко приказал Сухов.
Абдулла медленно поднял руки.
– Брось оружие. Если что – стреляю, – ласково добавил Сухов.
Абдулла нехотя раскрыл пальцы, сжимавшие рукоятку тяжелого пистолета, и маузер с глухим стуком упал к его ногам.
– И кинжал…
Сняв с пояса кинжал, Абдулла бросил и его на пол.
– И пять шагов вперед, – с улыбкой закончил Сухов.
Абдулла сделал пять шагов, не отрывая косого взгляда от Сухова, готовый в любую минуту перехватить инициативу, но красноармеец был опытен в каждом своем движении – это Абдулла определил сразу. Вместе с тем он, как и Сухов при его пленении на берегу, с некоторым облегчением подумал о том, что если его не застрелили сразу – значит, он зачем-то нужен, и теперь у него есть время, а следовательно, и возможность изменить ситуацию в свою пользу. С этой минуты Абдулла стал напряженно ждать подходящего момента.
Сухов спрыгнул с подоконника, таща за собой пулемет, ногой отбросил подальше кинжал, маузер взял себе.
– А теперь вели своим нукерам убираться отсюда.
Абдулла покосился на него, сверкнув глазами.
– Чуть что – я не промахнусь… – Сухов спрятался за высоченную спинку музейной кровати, которую приволок и собрал для Гюльчатай Петруха. Оттуда удобно было держать Абдуллу на мушке. – Абдулла, руки-то опусти, – посоветовал он ласково.
Абдулла опустил руки, гневно закричал:
– Махмуд!
В комнату, склонившись, вошел нукер.
– Идите грузить баркас, – приказал Абдулла, не оборачиваясь. – Я пока тут останусь… Если к полудню не появлюсь – придете рассчитаться за меня.
Нукер непонимающе взглянул на женщин, помедлил, топчась в дверях.
– Пошел вон! – крикнул Абдулла.
Нукер с поклоном удалился.
Сухов, отцепив веревку от пулемета, отпустил ее – противовес с камнем полетел вниз, угодив стоящему как раз под окном подпоручику по голове – тот свалился, но, полежав немного, вскочил на ноги и побежал за торопливо покидающими территорию дворца нукерами.
Подталкивая стволом револьвера в спину, Сухов провел Абдуллу на первый этаж музея, к зиндану – полуподвальной тюрьме. Это была комната с зарешеченными окнами и дверью, запирающейся снаружи на засов.
По дороге Абдулла спросил:
– Ты кто?
– Сухов я… может, слыхал? – Абдулла слегка наклонил голову. – Давно хотел с тобой встретиться, но не довелось…
– Теперь встретились, – мрачно усмехнулся Абдулла.
Да, он слыхал про Сухова. Ему рассказывали про этого ловкого и удачливого иноверца, который умудрился с воды взорвать плотину Аслан-бая, взял в плен самого Черного Имама в той самой крепости, где Абдулла два дня назад оставил своих жен.
Посадив Абдуллу в зиндан, Сухов задвинул засов, вбив его для верности ладонью, и тут к нему подбежал Петруха. Парень был жив и невредим, благодаря своей осекающейся винтовке.
– Ты где пропадал? – строго спросил Сухов.
– В разведку ходил, товарищ Сухов. Они там грузятся! – доложил Петруха.
– Останешься здесь… И не спускай с него глаз, приказал Сухов, ткнув пальцем в решетку зиндана, за которой виднелось угрюмое лицо пленника. – А я схожу на берег. Поглядим, как они грузятся.

Люди Абдуллы готовились к отплытию. Они, быстро спустив на воду баркас, грузили на него тюки с награбленным барахлом, запасались в дорогу провизией – катили бочонки с пресной водой, на огне костра жарилась баранья туша.
Сообщение о пленении Абдуллы вызвало всеобщее замешательство; все засуетились, забегали, покрикивая друг на друга.
Саид сидел у костра, когда примчавшийся нукер выкрикнул, задыхаясь:
– Абдуллу взяли!
– Как?! Кто?! – донеслось со всех сторон.
– Рыжий урус!
Четверо нукеров, охраняющих Саида, сразу потеряли к нему интерес и двинулись к баркасу. Саид тут же воспользовался суматохой. Стараясь не делать резких движений, он медленно поднялся, подошел к ближайшему джигиту, катящему бочку, быстрым движением вытащил у него из-за пояса револьвер и, приставив дуло к заросшему подбородку растерявшегося от неожиданности головореза, снял с его плеча и карабин.
– Не говори никому, не надо, – доброжелательно по советовал он бородатому и, продолжая держать его на прицеле, отступил на несколько шагов, чтобы приблизиться к своему коню, стоящему у коновязи среди других.
Никто не успел обратить на Саида внимания. Пятясь, он подошел к коню и одним махом вскочил на него. Развернулся в седле боком, все еще держа под прицелом оторопевшего бородача, и тронулся с места.
Чуть раньше острый глаз Саида заметил белый кепарь Сухова, почти незаметно торчащий над гребнем бархана поодаль.

Из-за бархана Сухов следил за суетой у баркаса. Заметив Саида, он обрадовался, а когда тот проделал свой фокус с побегом, выставил ствол пулемета над гребнем, чтобы в любой момент поддержать друга огнем.

Саид, держа карабин и револьвер наготове и поглядывая назад, подъехал к Сухову, лежащему у пулемета, соскользнул с седла на песок, прилег рядом.
– Обманут тебя, – сказал он. – Сядут на баркас. Ты отпустишь Абдуллу. Они вернутся.
– Это вряд ли, – усмехнулся Сухов.

Во дворе своего дома-крепости, под навесом, жена Верещагина Настасья вспорола брюхо здоровенному осетру, выложила икру в большую миску, посолила ее, взбивая ложкой, затем понесла икру в дом…

… Настасья во время войны была сестрой милосердия в прифронтовом лазарете, а затем ее перевели в большой госпиталь. Когда в ее палату поступил раненый Верещагин, она почти с первого взгляда влюбилась в него. К ее радости Верещагин тоже обратил на нее внимание.
На фронте он был разведчиком-пластуном. Ужом, на животе (отсюда выражение «по-пластунски») он проползал за линию фронта и часами, а то и сутками лежал где-нибудь в камышах, кустах, высокой траве…
Изучив распорядок дня воинской части, движение офицеров, солдат, часовых, он внезапно набрасывался на кого-нибудь из них и, оглушив ударом кулака, уволакивал «языка» на свою сторону. Здоровья у него хватало, и могучий пластун мог хоть с версту нести на спине пленника, заодно и прикрывая его телом свою спину…
Чуть поправившись, он попросил Настасью добыть для него гитару и, к удовольствию других раненых, услаждал их разнообразными песенками. Потом начал вечерами вылезать из окна палаты, чтобы отправиться вместе с Настасьей в городской сад, где играл духовой оркестр…
Однажды, напуганная своей большой любовью к Верещагину, Настасья сказала:
– Я знаю – ты скоро бросишь меня.
– Почему? – обнимая ее, спросил Верещагин.
– Потому что я глупая и некрасивая.
Верещагин усмехнулся.
– Умной мне не надо, потому что я сам умный, а красивая еще хуже умной… Мне нужна верная.
– Тогда – это я, – чуть слышно прошептала медсестра…
Они поженились, и вскоре у них родился сын, Ванечка. Но мальчик прожил недолго.
Цвела черемуха, струясь горьким духом в окошко дома, где они после войны снимали с Настасьей комнатку, когда в одну из ночей Ваня тихо умер во сне. Больше у них детей не было, и воспоминания о Ване остались болью на всю их жизнь…

Настасья отворила дверь и вошла в комнату, неся перед собой миску с черной икрой.
Верещагин, раскинувшись на широкой кровати, спал. Он бормотал во сне, стонал, всхлипывал.
Настасья неодобрительно покачала головой и, перекрестившись на образа, поставила миску на стол.
– Уурра! – прокричал во сне Верещагин. – За мной, ребята! – И вскочил, обливаясь потом, поскольку начал тучнеть и плохо переносил жару.
Жена обтерла его полотенцем и пригласила к столу.
– Опять пил и не закусывал? – неодобрительно сказала она.
– Не могу я больше эту проклятую икру есть, – взмолился Верещагин, отталкивая миску. – Надоело! Хлебца бы!..
– Ешь, тебе говорят! – приказала Настасья и, зачерпнув полную ложку икры, поднесла ему ко рту.
Верещагин капризно помотал головой, но жена настояла, и он, морщась, проглотил икру. А Настасья затараторила:
– Ой, нынче страху-то в Педженте! Из дома никто носа не кажет… Этот рыжий, что к нам приходил, самого Абдуллу будто поймал…
Верещагин, услышав это сообщение, на какое-то время перестал жевать, заинтересовался.
– Ну и заварил он кашу!.. – продолжала Настасья, зачерпывая очередную ложку икры. – Господи, ты хоть не задирайся, не встревай! Будет с тебя – свое отвоевал…
Верещагин неприязненно взглянул на жену, с отвращением проглотив еще порцию икры. Он любил свое военное прошлое, как самые счастливые дни жизни, и упоминание о том, что он свое отвоевал, всегда его злило.

Петруха, обняв винтовку, сидел у двери зиндана. Абдулла вел себя тихо. Из темницы не доносилось ни звука.
Через двор музея к колодцу прошла Гюльчатай, из-под паранджи улыбаясь Петрухе.
Он вскочил на ноги, окликнул ее – девушка охотно остановилась.
– Гюльчатай, открой личико, – попросил он, подойдя поближе. – Ну, открой…
Она заколебалась, взялась за край паранджи. За углом раздался непонятный шум.
– Вроде крадется кто… – встревожился Петруха, прислушиваясь.
Из-за поворота галереи второго этажа доносились какие-то звуки.
– Последи за дверью, – попросил парень. – Я мигом…
Он добежал до арки и свернул за угол здания.
Гюльчатай поставила кувшин на землю, проводив взглядом Петруху.
– Гюльчатай, – внезапно услышала она свое имя; голос, произнесший его, заставил ее задрожать. – Подойди к двери.
Как только Петруха убежал и Гюльчатай осталась во дворе одна, наблюдавший за ними Абдулла понял, что наступил тот самый, может быть, единственный момент, которого он все время ждал. Сухов, говоря Рахимову, что «Восток – дело тонкое», оказывается, и сам еще не до конца понял, насколько оно «тонкое». Он допустил промашку, не оценив, а, вернее, не зная всей силы безропотного подчинения гаремной жены своему хозяину.
Гюльчатай, как загипнотизированная, подошла к двери зиндана. В зарешеченном оконце она увидела Абдуллу.
– Открой лицо! – приказал он, пронзительно глядя на свою жену. – И отодвинь засов!
Как во сне она безропотно выполнила все.
– Подойди сюда!
Гюльчатай вошла в темницу – она шла, как кролик к удаву, не смея отвести взгляда от страшных глаз своего мужа.
Абдулла, сорвав с нее чадру и обхватив пальцами ее тонкую шею, привлек к себе.
– Скажи – почему ты так и не полюбила меня? – с тоской в голосе спросил он.
– Я боялась тебя, господин, – прошептала Гюльчатай.
Абдулла вспомнил слова умирающей Сашеньки и горько усмехнулся.
– Ты мне нравилась всегда, – сказал он, и это были последние слова, которые слышала Гюльчатай в этом мире.
Абдулла стиснул своими железными пальцами ее горло, и она, затрепетав, медленно осела на пол…
На галерее второго этажа Петруха увидел Лебедева, который складывал какие-то картины и посуду в нишу, сделанную в полу; рядом лежали плиты, которыми он собирался ее прикрыть.
– А, это вы, – облегченно сказал Петруха. – Что это вы делаете?
– Прошу вас, ни звука, – поднес палец к губам Лебедев. – Здесь тайник. Я пытаюсь сохранить наиболее ценные экспонаты.
Петруха повернулся и побежал обратно, на свой пост. Он бросил взгляд на дверь зиндана – та была заперта на задвижку.
Гюльчатай сидела у двери, укрытая чадрой.
Петруха подбежал к ней, присел на корточки рядом.
– Гюльчатай, ну открой личико, ты же обещала… – попросил он.
Чадра откинулась – суровое лицо Абдуллы открылось под ней. Петруха отпрянул, попытался вскочить, но сильный удар ребром ладони в шею помутил его рассудок, и он повалился навзничь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25