– С кем? – Головнин грустно усмехнулся. – С ветряными мельницами. Одначе не воевать не можем. – Он нарочито говорил о себе в третьем лице. – Не можем… А ты Врангеля видел?
– Он здесь? Нет, не видел.
– Здесь, брат, здесь. Вечор заглядывал. Сидит на Васильевском, корпит над журналами. И ему спасибо, и тебе, и Козьмину. Спасибо. Ты вот, кажись, и не мыслишь, что свершил знатное дело. Не для одной России – для всего ученого света.
– А награды?
– Награда там. – Головнин сердито ткнул пальцем вверх. – Впрочем, что ж… Фердинанда, слышал, капитан-лейтенантом сделают, эполеты с висюльками наденет. И по праву, по заслугам. Да и Владимиром, говорят, обрадуют. Ну-с, тебя в лейтенанты. Анну на шею. Мало? Они там… – Головнин иронически показал рукой куда-то поверх головы и назад, что, видимо, означало в Адмиралтействе, а может, и в Зимнем, – они там полагают вашу экспедицию адской, чертовски тяжкой. Что ж до наград, то для сего, милостивый государь мой, надо не флоту и не науке служить, а на императорской яхте ножкой шаркать. Понятно-с? Ну, то-то.
Федору был приятен сердитый Головнин. Матюшкин еще в Москве прослышал, что особых милостей за трехлетние скитания ждать нечего. Федор был этим задет, обижен, огорчен, а теперь испытывал благодарность к Головнину за то, что тот тоже обижен и задет.
– Об императорской яхте не думаю, Василий Михалыч, – заметил Федор.
– Не думай, так-то лучше… А деньги есть? Я, правда, вашему брату мичману не одалживаю, но тебе бы ссудил.
– Благодарствуйте, Василий Михалыч, есть покамест.
– И то хорошо. Дальше что ж? По лавкам да по трактирам потаскаешься, а засим налегке, ветром подбитый – марш в Кронштадт. Дело известное.
– Для меня теперь Кронштадт что Париж – само веселье, жизнь сама.
– Веселье, жизнь, Париж… – проворчал Головнин. – Ты, брат, не дурак, а коли не дурак, то в Кронштадте не больно весел будешь.
– Отчего же?
– Оттого… Царь Петр заложил крепость для флота. Флот вывел на море, чтоб охранял подступы к столице, ко всему государству. А флот… флот нынешний в упадке. Да-с!
Матюшкин вопросительно глянул на капитан-командора:
– Как же, Василий Михалыч? Не мне, разумеется, спорить с вами, но… Ведь и вокруг света ходим, и в практические плавания…
Головнин сдвинул щетинистые брови.
– Люди! – выкрикнул он. – На людях все держится. И лохань поплывет с нашим матросом. Ан и люди не без дна и покрышки. Эх, Федор Федорыч… Флот-то наш в самом бедственном положении. Кругом воры, бесстыдные, жадные… Рыба с головы гниет. Был у нас маркиз де Траверсе. Русский морской министр – маркиз де Траверсе! Ха-ха!.. Ну, тот хоть не так крал. А вот нынче «вождь морской» господин фон Моллер! Батюшки светы!.. – Он помолчал и прибавил: – А государю об этом ведомо.
– И что же?
– Государь? «Мой флот у них в кармане». Остро, нечего сказать: дескать, разворовали мой флот господа хорошие. А хуже того, что внемлет ослам, которые твердят: Россия суть страна сухопутная, флот ей не нужен, в тягость ей флот.
Он в сердцах отбросил кресло, отошел к окну, встал спиной к Федору. Потом обернулся, взял со стола листы бумаги.
– Вот слушай, брат, что я тут господам адмиралтейским… – Он прочел медленно: – «О злоупотреблениях, в Морском ведомстве существующих». – Пожевал губами и отложил бумагу. – Целый трактат, батюшка, о различных ступенях и хищении казенного имущества. Начинаю с параграфа о воровстве, неизбежном при нынешнем правлении, кончаю параграфом о злоупотреблениях тонких, то есть обдуманных и в систему приведенных. То-то взвоют! – злорадно заключил он и погрозил кому-то кулаком.
– Взвоют, Василий Михалыч, непременно взвоют. – Матюшкин улыбался.
– А недавно, братец, – продолжал Головнин, садясь в кресло, – такая история приключилась. Вздумал я составить описание достопримечательных кораблекрушений. Описать захотел многие несчастные случаи на морях, разобрать причины. Ну, составил, выдал в свет. Не встречал? Нет? Э, где там, на Колыме-то… Выдал, стало быть, в свет. И-и, милый ты мой, что тут поднялось! Головнин, кричат, клеветник! Головнин, кричат, императорский флот срамит! Не все, понятно, закудахтали. Многие поняли, что о пользе моряков радею, чтоб чужие несчастья наукой были. Правда? Ну вот. А закричали, на ком шапка горит. А как происшествия я описывал сравнительно давние, то виновниками, видишь ли, оказались те, что ныне в больших чинах ходят. – Головнин потыкал указательным пальцем в плечо. – С мухами на эполетах. Сам Александр Семеныч Шишков на дыбки поднялся. Так и так, шамкает, много-де у Головнина насчет высших чинов поносного, так и так, мол, подобные сатиры не научают, а токмо оскорбляют…
В кабинет заглянул Лука:
– Кушать подано.
– Иду, – откликнулся Головнин. – Скажи барыне, у нас гость. – И, обернувшись к Федору, прибавил с шутливой строгостью: – Господин мичман, извольте отобедать с капитан-командором.
– Слушаюсь, – отвечал Матюшкин. – С великим удовольствием.
Они прошли в столовую. Федор был представлен Евдокии Степановне, молодой, лет двадцати пяти, женщине, светловолосой, полной, приветливой.
За обедом разговорились об общих знакомых.
– Рикорда Петра Ивановича помнишь? – спросил Головнин, повязывая салфетку.
Матюшкин отвечал, что, дескать, отлично помнит те добрые деньки, когда шлюп «Камчатка» пришел в Петропавловск и все офицеры так хорошо были приняты в доме капитана первого ранга Рикорда.
– Вот-вот… – Головнин налил водку, рюмки запотели. – Так он теперь в Кронштадте командиром двадцать второго экипажа. И Людмила Ивановна с ним, разумеется. Твое здоровье, сударь.
Они чокнулись.
– Вот бы его-то, Петра Ивановича, в командиры Кронштадта, – продолжал Головнин, тронув губы салфеткой.
– А сейчас кто? – справился Федор.
– Моллер. Братец родной «верховного вождя» нашего. Вор из воров, да за братниной спиной как у Христа за пазухой. Но есть, видишь ли, у меня надежда пристроить Петра Ивановича в командиры порта. Ну-с, прошу.
Матюшкин хотел было сказать тост, Головнин остановил его.
– Полноте. По английскому флотскому обыкновению, немые рюмки. Тосты – это, брат, вранье.
Федор улыбаясь поклонился Евдокии Степановне.
– Благодарю вас, – радушно отвечала она, – у Василия Михайловича на все непреложные правила. Не дом, а корабль.
– А на корабле, сударушка, – вставил Головнин с поддельной суровостью, – капитану не перечат.
Все рассмеялись.
– Да, вот, еще, послушай-ка! – продолжал Головнин, принимаясь за суп. – Помнишь, в Петропавловске был у Рикордши вроде как пансион?
– Как же, помню, – отвечал Матюшкин. – Такие милые девочки. Очень обрадовались, когда мы им фортепьяно привезли.
– Вот-вот. Так одну из тех девиц, представь, за англичанина выдали…
– За англичанина? На Камчатке? – удивился Матюшкин. И едва не уронил ложку. – Капитан Джон Кокрен? Чудеса!
– Ты что, знаком? – в свою очередь удивился Василий Михайлович.
Федор рассказал о приезде Кокрена в Нижне-Колымск.
– Ага! Так, так… А теперь послушай, что дальше-то было… – Головнин смешливо сморщился.
– Да уж будет, Василий Михайлович, – укоризненно сказала Евдокия Степановна.
– Э, чего там… Слушай, Федор. Вообрази, сыграли свадьбу. Приходят наутро поздравить, глядь… одна молодая… Это мне все Петр Иванович доподлинно сообщил… Натурально, полнейший конфуз. Туда-сюда, кинулись искать британца. Нет и нет. Ах ты господи! Нету, как в омут канул. Наконец нашли. Сидит у приятеля своего, нашего флотского офицера. Как его бишь… Стогов, что ли… Сидит. Все к нему: что случилось? А Стогов и объяснил: оказывается, проснулся англичанин да и вспомнил, что клялся приятелю не менять привычек. Как же, думает, чай-то пить? Решил идти немедленно, а двери заперты. Он тогда, долго не мешкая, сиганул в одном исподнем через окно да так по снежку, по снежку к этому самому… как его, биш… Стогову. – Головнин смеясь откинулся от стола. – Настоящий джентльмен, черт побери!
У Евдокии Степановны раскраснелись щеки. Матюшкин хохотал.
– Зато теперь, – успокоившись, проговорил Головнин, – теперь, говорят, он от нее ни на шаг.
– Да где же они? – спросил Федор.
Оказалось, Кокрен с женой приехал в Петербург вместе с Рикордами. Рикорды поселились в Кронштадте, а Кокрены в Питере, на Васильевском острове, ждут открытия навигации, чтобы плыть в Англию.
4
На столе – графин водки, кочан кислой капусты, ржаной хлеб. В комнате полно офицеров и штатских. Дым, говор, смех. Федор растерянно огляделся.
– Ба! Ужели? – С кресел поднялся белокурый толстяк.
– Дельвиг!
Они облобызались.
– Однако, Антон, где ж хозяин?
Дельвиг повел голубыми глазами:
– Кондратий Федорович, позволь представить…
Матюшкин увидел Рылеева, худощавого, с несколько выдвинутой нижней челюстью, с подвитыми узенькими бакенбардами. Рылеев коротко поклонился Федору.
– Наш, лицейский, – сказал Дельвиг, похлопывая Федора по плечу пухлой ладошкой. – Моряк и сибирский скиталец.
– Рад… Очень рад, – отрывисто ответил Рылеев.
Матюшкин протянул ему записку Пущина. Кондратий Федорович пробежал записку, глаза его засветились.
– А… Милости прошу! Надо переговорить непременно. Не уходите, я сейчас. – Он отошел к какому-то офицеру, обернулся и еще раз громко сказал: – Федор Федорович, простите, сейчас…
– Послушай, что за клоб? – полюбопытствовал Матюшкин, усаживаясь рядом с Дельвигом.
Дельвиг развалился в кресле. Федор взглянул на него с любовью: «Ах ленивец…»
Дельвиг благодушно сказал:
– Русским завтраком зовется. У Рылеева собираются чуть не каждый день. Политики, экономы, брат. И я захаживаю, хоть и не политик и не эконом. Хорошо, знаешь, без чинов и церемоний, славно. – Дельвиг поглядел в сторону и окликнул молодого человека с рюмкой в руках: – Эй, Левушка, милый друг!
Тот опрокинул рюмку и бойко подошел, отирая рот платком.
– Меньшой Пушкин, – ласково сказал Дельвиг Федору, беря Левушку за руку и притягивая к себе. – А это, Лев, давний приятель Александра, приятель мой и многих лицейских: Федор Федорович Матюшкин.
Левушка улыбнулся и неожиданно чмокнул Федора в щеку.
– Приказание старшего братца, – весело сказал он. – Получил письмо, велено: «поцалуй Матюшкина».
– Спасибо! – обрадовался Федор. – Давно получили? Что пишет? Здоров? Я-то ему, бесу, из Москвы писал, так нет, не ответил, хорошо еще, через князя Вяземского передал: скажи-де Матюшкину, что письмо его получил и буду отвечать непременно. Да где там… – Матюшкин рассмеялся. – Делать нечего, я утешился «Бахчисараем».
Дельвиг зажмурился, декламируя:
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых коврах оне
Толпою резвою сидели
И с детской радостью глядели,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
И повторил, уставив на Федора медленные голубые глаза:
– «Как рыба в ясной глубине на мраморном ходила дне». – И завистливо вздохнул…
– Послушайте, Лев Сергеевич, что Александр? – спросил Федор.
Но Левушка уже нетерпеливо посматривал на какого-то гвардейца, вошедшего в комнату, на ходу весело и фамильярно раскланиваясь со всеми.
– Александр? – рассеянно переспросил Левушка. – Известно: марает «Онегина», стреляет в цель, обедает в долг у Отона да волочится за одесскими красавицами. – И, сообщив это, он кивнул Матюшкину и поспешил к чернявому гвардейцу.
Матюшкин и Дельвиг переглянулись улыбаясь и заговорили об Александре, об его ссылке на юг, о том, когда же, наконец, кончится опала. Начались воспоминания, Матюшкин забыл о Рылееве.
Но Рылеев о нем не позабыл. Пущин в записке называл Матюшкина «единомышленник»; Дельвиг сказал о нем «сибирский скиталец». Единомышленниками Пушкина Кондратий Федорович дорожил: они были и его духовными братьями. А знатоки Сибири были ему необходимы: герой новой поэмы, над которой трудился Рылеев, был сибирским изгнанником.
Рылеев отнял Матюшкина у Дельвига, увел в кабинет. В кабинете Рылеев залпом выпил сахарной воды с лимоном.
– Надымили… От табаку горло дерет.
Он посмотрел на доску, обтянутую холстом, заваленную книгами и бумагами. Над доской тянулась проволока, к ней был подвешен подсвечник со свечой. Рылеев любил работать стоя; он двигался вдоль доски, от книги к книге, от листа к листу, а подсвечник, привязанный шнурком за пояс хозяина, тянулся следом.
– Те-те-те, – пробормотал Рылеев и хитро глянул на Матюшкина. – Те-те-те… – Он рылся в книгах. – Господин «М» сибирский путешественник?
Рылеев извлек изящный, только что изданный в Москве Кюхельбекером и Одоевским альманах «Мнемозина», перелистал и, заложив пальцем какую-то страницу, приблизился к Матюшкину.
– Признайтесь, Федор Федорович, ваше?
Матюшкин уже догадался: Кюхля, не спросив Федора, тиснул отрывок из одного сибирского письма и выставил в конце литеру «М».
– Видите ли, – промямлил мичман, – это все Вильгельм Карпович, помимо моей воли. Если б не лицейский, не товарищ, я, право, рассердился бы…
– Отчего же? – воскликнул Рылеев. – Отрывок очень хорош! Ей-богу… Я вот намерен печатно хвалить «Мнемозину». Ваш отрывок очень хорош. Кто у нас знает Сибирь? Кто знает племя юкагиров? А вы рассказали кратко и живо. – Он заглянул в журнал. – На четырех страницах столь много нового, занимательного…
Федор смутился. Никто еще так не хвалил его. Правда, Кюхля, читая колымские письма-тетрадки, замечал на полях: «Хорошо!», «Чрезвычайно хорошо!», «Живописно!» и прочее. Но Виля был свой, друг давний и задушевный, как Жанно Пущин, как Александр, и ежели Виля хвалил, то это воспринималось совсем иначе, чем похвала едва знакомого поэта, издателя «Полярной звезды».
Рылеев улыбнулся, отложил «Мнемозину», спросил у Федора, что он намерен делать далее; услышав про Кронштадт, отвечал значительным «о-о!» и присел на стул.
– Вот об этом-то и надо потолковать, Федор Федорович. Я короток с некоторыми из вашей морской братии. Но они все здесь, в Гвардейском экипаже. А Кронштадт забывать не должно. Помните остров Лион при восстании гишпанцев? Да, так вот, нам Кронштадт забывать не должно. – Рылеев налег на слово «нам», и Федор понял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17