Для нас он недосягаем. По крайней мере до тех пор, пока святые пастыри не пожелают избавиться от паршивой овцы. Только вряд ли мы этого дождемся.
– А почему церковь должна его терпеть? – озадаченно спросил Коста.
Росси посмотрел на него, как Фальконе, словно говоря: «Не будь же таким идиотом, парень».
– Тут дело не просто в церкви, а в Ватикане. Как я уже тебе говорил, папская область для нас все равно что Монголия. Без личной заинтересованности там никого не сдают. Возможно, Денни – что-то вроде занавески, за которой скрывается кое-кто покрупнее. А может, и нет. В любом случае нам его не достать, и он вряд ли покинет свое укрытие, понимая, что мы тут же его схватим. Кроме того, он, думаю, боится встречи с бывшими клиентами. Крутые ребята пойдут на все, чтобы вытрясти из него свои деньги.
Коста оставался непреклонен:
– Мы должны все проверить.
Толстяк помахал пальцем у него перед носом:
– Нет и нет! Забыл слова Фальконе? Даже не заикайся, больше мы туда не пойдем. Усек?
– Ты ведь сказал, что это только сплетни. Кстати, я знаю тут еще одно место.
– А как насчет живописи? – попытался Росси сменить тему.
– Все-таки хочешь посмотреть?
– Мой стакан пуст. И ты начинаешь меня пугать. Кроме того, по твоему мнению, на это стоит взглянуть.
Выйдя из бара и перейдя оживленную улицу, они углубились в густую сеть переулков, раскинувшуюся между Пантеоном и площадью Навона. Росси послушно следовал за молодым напарником.
– Это кому же пришло в голову размещать шедевр в такой дыре? – поинтересовался Росси, когда они вошли под сумрачные своды небольшой часовни. – Даже в Неаполе я видел церквушки получше.
– Это храм Святого Людовика Французского. Здесь хранятся два шедевра Караваджо. Он написал их именно для этой церкви.
– Очень любопытно, – сказал Росси без всякого энтузиазма.
Коста бросил несколько монет в щель ящика рядом с выключателем. Под потолком и на стенах вспыхнули электрические огни. Росси, поморгав от неожиданности, увидел огромное полотно: группа людей пересчитывает монеты, лежащие на столе. Трое человек, обернувшись, смотрят на две фигуры, стоящие справа от них. Сзади вошедшую пару освещает поток яркого света.
– Здесь изображены сборщики налогов, – пояснил Коста. – Картина называется «Призвание святого Матвея». Матвей – он сидит в центре – спрашивает, тыча себя в грудь пальцем: «Я?»
– А кто эти двое справа?
– Иисус и Петр, символизирующий церковь. Протянув руку, Иисус говорит Матвею, что тот избран апостолом.
– И как это связано с аварией, о которой я тебе говорил? Ведь ты недаром меня привел сюда?
Коста кивнул: толстяк быстро соображал.
– Глянь на костюмы. На сидящих за столом обычная одежда того периода, когда создавалась картина. А Иисус и Петр облачены в типично библейские одеяния. Караваджо исказил исторический эпизод, но существенно углубил идею. Он изобразил момент божественного откровения, когда Матвей неожиданно понимает: жизнь – это не только материальные блага.
– Ты все больше напоминаешь мне проповедника, – проворчал Росси.
– Прошу прощения.
– Ну а в чем тут конкретный смысл для меня?
– А в том, что надо шире смотреть на вещи. Бывают разные ситуации, но в любой нужно помнить, для чего стоит жить. То есть не просто так изо дня в день трудиться и радоваться, что все в порядке.
– Что ж, в этом есть определенный резон.
– Вот именно, – подхватил Коста. – Только надо разглядеть то, что подскажет тебе верный путь. Может, для этого судьба и столкнула нас с тобой.
Росси глубоко вздохнул. Похоже, до него дошло.
– Ты ведь католик? Эта картина как раз о таких, как ты, старина, согласен? – спросил Коста.
– Нет. Вовсе нет. Мне просто нравится искать и находить во всем конкретный смысл. Своего рода хобби.
Пара зашедших в церковь туристов зажгла лампочки у соседней картины того же Караваджо. Росси оценил про себя и выразительную игру красок, и динамику сюжета. Над стариком, лежащим на полу, занес меч убийца с безумным лицом. Картина вызывала у зрителя глубокое чувство тревоги.
– "Мученическая смерть святого Матфея", – тихо прокомментировал Коста. – История из другого времени.
– Никогда не понимал, почему в религии, основу которой составляют жизнь и мир, так много убийств, – пробубнил Росси. – Ты можешь ответить? Или для этого тебе сначала надо стать католиком?
– Думаю, это связано с мученичеством. Люди приносят себя в жертву во имя чего-то более высокого, чем обычное человеческое существование. Скажем, во имя матери-церкви. А для моего отца это были серп и молот.
– Звучит глуповато, – процедил Росси, вытерев губы тыльной стороной ладони.
Коста сообразил, что старшему хочется пива. Он вывел толстяка на улицу и показал ему ближайшую пивную. Росси взглянул на него влажными подобревшими глазами:
– Если хочешь узнать о деле кардинала побольше, у меня есть предложение.
– В самом деле?
– Угу. Сегодня вечером мы договорились с Бешеной Терезой поужинать. Можешь присоединиться. Услышишь немало интересного.
– Разве Бешеная Тереза назначила свидание нам двоим?
Росси состроил невинные глазки:
– Свидание?
– Да я почти не знаком с ней, – сообщил Коста.
– Да брось ты, это же Бешеная Тереза. Ее всякий знает.
– Я же сказал, мы почти не знакомы.
Росси принял обиженный вид:
– Конечно, это не лучший способ для налаживания отношений. Но ведь я для тебя стараюсь, малыш. Все, что в моих силах. Кроме того, это весьма подходящий вариант. Она любит потрепаться. И вообще не собираюсь я ужинать наедине с Терезой.
Коста не поверил своим ушам.
– Господи, а какого черта я туда попрусь?
– Ну, ты ей нравишься. И не спрашивай меня почему. Смотри на эту встречу как на жест вежливости. Так сказать, укрепление связей между отделами полиции, вот и все.
– Великолепно придумал.
– Значит, договорились?
– Как сказать, – лукаво произнес Коста.
А вдруг Тереза вне службы совсем другая женщина?

8

Сара Фарнезе обитала в небольшом и уютном районе Борго, зажатом между руслом Тибра и стенами Ватикана. Жилой массив относился к Риму и принадлежал муниципалитету. Тем не менее нельзя было не учитывать близкое соседство папских владений на вершине холма. Дом стоял на улочке Виколо делле Паллине, спрятавшейся между виа ди Корридори и Борго Пио. Укрепленный узкий проход Иль Пасетте, соединявший Ватикан с бывшим папским замком Кастель Сант-Анджело, был застроен старинными зданиями преимущественно коричневато-желтого цвета. Когда по следам давно умерших понтификов шли экскурсанты, до Сары доносились слабые, словно из глубокого подземелья, звуки голосов. Всего в нескольких минутах ходьбы от дома располагалась площадь Святого Петра с толпами туристов и постоянной торговой суетой. Но по ее любимым узким переулкам внутри квартала праздный народ, как правило, передвигался не спеша и с благоговением. Модернизация практически не затронула этот уголок Средневековья, он сохранил свое скромное, но выразительное обличье. Дома здесь, как правило, переходили от поколения к поколению. Сара являлась исключением.
Эту квартиру на втором этаже она, двадцатитрехлетняя, купила за очень приличные деньги четыре года назад, поступив на преподавательскую работу в Римский университет. С тех пор она изменилась и внешне, и внутренне – причем внешне больше, чем хотелось бы. Учеба в колледже – сначала в Америке, потом в Лондоне – стала далеким воспоминанием. А уж детские годы – скитания по европейским интернатам, которые закончились средней школой в холодном швейцарском городке Монтре, – вообще виделись, как в густом тумане. В памяти застрял только школьный пароходик, скользящий по необъятному Женевскому озеру. Она тогда завороженно смотрела на зеркальную гладь из дальнего угла палубы, куда забивалась, спасаясь от назойливого внимания классной руководительницы, считавшей ее нелюдимой и чудаковатой. Сара часами просиживала на палубе, не отрывая распахнутых глаз от резной короны, украшавшей восточный берег и четко отражавшейся в светлой воде. Ей казалось, что с горных вершин на нее молча взирает Господь – всемогущий и вездесущий наблюдатель, отрешенный от мирской суеты.
Все наиболее яркие воспоминания Сары Фарнезе были связаны с физическими или географическими объектами. Зеленые лужайки и холмы Гарварда. Прямоугольные университетские кварталы Оксфорда. Извилистые улочки неподалеку от Голубой мечети в Стамбуле. Бродя по этим улочкам, она воображала себя современницей императора Константина и свидетельницей эпохи раннего христианства, которое выбрала предметом своих научных исследований – или оно ее выбрало, трудно сказать наверняка – и к которому испытывала непреодолимую страсть.
Что касается людей, то их в памяти Сары Фарнезе задержалось немного. Например, воспитательница детского сада при парижском монастыре сестра Аннетт. Сара часто мысленно возвращалась в солнечное июньское утро двадцать два года назад. И теперь, находясь в своей уютной римской квартире, она легко воскресила в памяти усталое озабоченное лицо монахини в накрахмаленном снежно-белом платке.
В то утро сестра Аннетт отвела Сару в крошечную комнату. Солнечный свет проникал туда через узкое витражное окошко, изображавшее Христа с барашком на руках, и разбивался на яркие разноцветные лучи. С улицы долетал протяжный перезвон колоколов церкви Святого Евстахия, смешанный с веселыми звуками оркестра из соседнего торгового комплекса. Воздух отдавал пылью, но, как и все в монастыре, комнатка была чисто прибрана. Они сели на жесткие деревянные стулья и положили ладони на старый потрепанный том Библии.
Саре всегда казалось, что сестра Аннетт выглядит намного старше своих лет. Порой она представляла лицо монахини без морщин и без напряженного – будто от сильной внутренней боли – выражения. Вот бы вместо белого платка и темного облачения одеть ее в нормальное, человеческое платье, которое Сара видела на женщинах на улице. Тогда единственное, что роднило бы выдуманный образ с реальным, состояло в ярких голубых глазах, а они в тот далекий парижский день смотрели на Сару столь страстно, что испуганной девочке хотелось спрятаться под стол.
Воспоминания обычно касаются не каких-то деталей, а общего впечатления. Усвоив это правило еще в детстве, Сара никогда не пыталась восстановить давние разговоры дословно. В данном случае все ее ощущения безошибочно сосредоточились на пронзительном взгляде воспитательницы.
Они беседовали о божественных чудесах. Никому из живших на земле людей – даже самым выдающимся – не удавалось до конца понять Божью волю и провидение. Ни сестре Аннетт, ни мудрому проповеднику с иностранным акцентом, который время от времени посещал их монастырь, чтобы растолковать слова Священного Писания, а перед уходом ласково прикасался к голове каждого ребенка.
Даже папа римский не мог до конца разобраться во всех замыслах и деяниях Господних. Слова сестры Аннетт очень удивили маленькую Сару, она привыкла считать, что глава церкви является неотъемлемой частью Царства Небесного.
Да, Бог бывает суров. И случается, люди не понимают, чего хочет Всевышний. Тогда невинные страдают больше, чем грешники. Боль испытывают те, кто ее совсем не заслужил, и весь мир заполняет вселенская печаль, от которой никуда не деться. Законно было бы спросить, почему Господь допускает подобное. Именно такие вопросы нашептывает человеку Сатана в моменты слабости и упадка сил. Человеческую душу спасает от дьявольских козней бесконечное, хотя и непостижимое милосердие Господне. Мы сами строим свои темницы. Мы сами – не Вседержитель – торим себе дорогу в ад. Он возлюбил нас в страданиях наших и в конце концов воздаст нам по доброте своей. Если только мы покорно последуем за ним. Только так мы отыщем путь на небеса.
«Жизнь, – говорила сестра Аннетт, – это настоящий Божий дар. Как любой подарок, его можно взять назад. И если такое происходит, не надо сетовать на судьбу. Нужно лишь благодарить Бога за то, что он по своей милости сделал тебе столь бесценный подарок. Безмерно любить его, обретая в этой любви истинное утешение».
Сара заглянула в проницательные голубые глаза воспитательницы, пытаясь понять ее слова. Она обожала эту женщину. В школьные годы сестра Аннетт фактически заменяла ей родителей. Отец с матерью наведывались крайне редко и ненадолго. Ей лишь запомнились их высокие строгие фигуры. Родители Сары были очень занятыми людьми, и она радовалась уже тому, что они вообще ее навещали. Во время визитов они целовали ее в щеку и привозили кучу подарков и заодно давали обещания. Сестра Аннетт считала подобные отношения вполне нормальными, а Саре было хорошо известно, что она никогда не лгала. Поэтому она не испытывала особой привязанности к родителям. Они жили в таком мире, где пятилетняя девочка, не отличавшаяся разговорчивостью и проводившая почти все время в тайных мечтах, вряд ли была бы счастлива. Получалось, в интернате они оставили дочь для ее же блага, за что та должна быть им признательна.
– Господь трудится не покладая рук, хотя нам не всегда дано понять его замыслы, – сказала монахиня и замолчала, словно не решаясь продолжить.
Девочке показалось, что воспитательница не вполне здорова – может, простуда или грипп. Сара плотнее прижала ладошку к бледной руке, лежавшей на Библии. Она просто не представляла жизнь без этой чудесной женщины.
– Сара, – наконец промолвила монахиня, – Господь забрал твою маму и твоего папу к себе. Это случилось вчера. В Америке. Дорожная авария. – Она сморщилась, будто горло перехватила резкая боль. – Теперь они рядом с Богом, на небесах. И ты когда-нибудь там окажешься, если будешь такой же хорошей девочкой, как сейчас. Господь любит тебя, Сара. Мы все тебя любим. И будем любить вечно. И все мы рано или поздно воссоединимся. Твои родители и мы.
Сестра Аннетт снова замолчала. Глаза у нее блестели от сдерживаемых слез.
– Тебе не о чем беспокоиться, – сказала она, неожиданно перейдя на деловой тон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56