Физическое его развитие по-прежнему поражало: в следующее солнцестояние ему исполнился год — а выглядел он лет на пять или шесть.
Возможно, Пасифаю убеждали необычайные рост и сила Астериона или же ее собственная отчаянная жажда верить в это — и она продолжала утверждать, что он бог. Никаких других знаков божественности он не подавал: он не говорил (быть может, просто не мог) и по-прежнему ходил под себя и мочил пеленки. Кроме того, он, казалось, не понимал даже простейших команд. Однако выдрессировать его было можно — с помощью лакомств (кусочков мяса, которое он предпочитал всему) и наказаний, — и его выдрессировали; он приучился не кидаться на Пасифаю и позволял надевать на себя золотую корону и расшитый золотом килт. Рога его были уже отчетливо видны.
Приучился Астерион и сидеть на троне, который был готов задолго до того, как закончили строить храм; смирился он и с поясом-петлей из позолоченного металла, которым его удерживали на месте. Он ее не любил, но легко отвлекался и забывал, что привязан. Сама того не желая, Ариадна подсказала матери, как заставить его сидеть спокойно. Она помнила, что он, по сути, еще младенец, и приносила ему яркие кубики и разные игрушки — они искрились, блестели и покачивались на ветру или двигались, если дернуть за веревочку. Когда она ставила кубики один на другой и позволяла Астериону толкать их, чтобы они рассыпались, или раскачивала перед ним блестящие игрушки — он сидел совершенно спокойно, замерев от восторга.
Пасифая, как-то застав их за игрой, против обыкновения не стала выгонять Ариадну, как та боялась. Почти отчаявшись заставить Астериона взбираться на трон и сидеть там, царица ухватилась за мысль, что его можно привлечь туда, чем-то заинтересовав.
Немедленно были собраны жрецы и жрицы, чтобы служить Богу-Быку, танцуя перед его алтарем, и Пасифая велела Дедалу изобрести для них одежды, которые бы переливались и свободно развевались, завораживая разум и душу. Танцоры в ярких, будто живых, одеждах выделывали разные акробатические номера, как, например, пирамиды, которые рассыпались мерцающей грудой по мановению руки Астериона или начинали ускорять и изменять свои движения в такт его жестам.
Ариадна никогда не участвовала в этих церемониях, и это стало причиной ее стычки с матерью накануне зимнего солнцестояния — перед вторым днем рождения Астериона. Пасифая во всем противостояла дочери, а та как раз принесла Астериону целый короб новых ярких игрушек — в подарок на день рождения. Он уже мог произносить несколько слов, и его счастливый вопль «Ридна!» (так он называл Ариадну) известил мать о ее приходе.
Астерион, бросившийся было к сестре, остановился на полушаге, когда Пасифая показалась в дверях. Коровьи губы его приоткрылись, обнажая зубы в оскале, особенно жутком на бычьей морде. Он зарычал и попятился; Ариадна, не раз видевшая такое прежде, поставила короб и обернулась к Пасифае.
Царица взглянула на деревянную лошадку с тележкой, вертящиеся колеса которой были ярко раскрашены и должны были блестеть при движении, на два волчка и несколько пирамидок, тоже украшенных чем-то искрящимся. Игрушки напоминали, что ловкостью и хваткостью Астерион не уступит десятилеткам, ровесником которых выглядел. Брови Пасифаи изогнулись.
— Итак, ты признаешь силу Бога-Быка, — с улыбкой сказала она. — Разве может двухлетка играть такими игрушками? — Царица громко засмеялась. — Коль скоро ты уже заискиваешь перед Богом-Быком, то можешь и станцевать для него в день его рождения и присоединиться к нам в нашем служении.
— Нет, — отрезала Ариадна. — Я танцую только для Матери. И служу лишь Ей и Дионису.
— Дионис покинул Крит! — выкрикнула Пасифая. — Он отверг тебя в тот самый день, когда Бог-Бык родился во плоти! Не глупи. Станцуй для Бога-Быка, и я уделю тебе толику даров из тех, что принесут в его храм. Ариадна неспешно улыбнулась.
— Дионис не покинул Крита. Разве лозы не процветают? Разве виноград не крупен и не сладок? Разве вино Крита не вернуло себе древнюю свою славу?
Губы Пасифаи гневно изогнулись. Не только потому, что Ариадна сказала правду, — но и потому, что она напомнила ей об ошибках, которые Пасифая допустила в первые месяцы своего служения Богу-Быку. Тогда она считала своим первейшим долгом отобрать почитателей у Диониса и привлечь их к Астериону. К тому же тогда она считала, что Астерион обладает силой, которой она сможет управлять. И она пригрозила нескольким аристократам, продолжавшим посылать младших членов семей в святилище Диониса, увяданием лоз. Угроза оказалась беззубой. Когда Федра рассказала, что сотворила царица, Ариадна постаралась, чтобы лозы именно этих семей принесли самый богатый урожай на всем острове — и чтобы виноград их был самым сладким.
Теперь угрозы Пасифаи сводились к тому, что можно было устроить без помощи богов. Если она предрекала какой-либо знатной семье несчастье — несчастье это приходило от рук вооруженных парней в масках и без родовых значков, которые исчезали сразу, как только завершали разгром. Если предрекала удачу — то лишь в делах торговли или политики. И все же к угрозам она прибегала нечасто. Минос не одобрял этого, да и собственное политическое чутье удерживало царицу от того, чтобы провоцировать взрыв. Но, конечно, вершиной ее успеха было бы привлечение верховной жрицы Диониса к служению Богу-Быку.
— Это происходит по воле Бога-Быка, — громко возгласила Пасифая. — Что тут общего с благословением мелкого божка, отвергшего к тому же свою жрицу? Я требую, чтобы ты танцевала на рассвете на празднике в честь Бога-Быка.
— На рассвете я провожу обряд Призывания Диониса к лозам. — Голос Ариадны звучал спокойно, хотя горло саднило от невыплаканных слез.
— Которому твой божок не внемлет! — Пасифая будто выплевывала слова. — Которого не заметит никто на Крите! Ты будешь одна — со своими древними жрицами и жрецами да шестеркой детишек, которые страшно жалеют, что их посвятили мертвому божку, и мечтают спуститься с горы в храм Быка.
— Будь что будет. Дионис не ушел, и это доказывает наше вино. Он — мой бог, и я служу лишь только ему и Матери, которая превыше всего, превыше даже богов.
— Я — твоя мать и твоя царица! — взвизгнула Пасифая. Где-то позади завопил Астерион. — Я повелеваю тебе танцевать для Бога-Быка! Ты должна повиноваться мне!
— Нет, — сказала Ариадна. — Лишь Дионис может повелевать мной.
— Дионис ушел! Умер! Говорю тебе: если не станешь танцевать для Бога-Быка — я сровняю твое святилище с землей. Я...
Ариадна рассмеялась ей в лицо.
— А я поражу лозы царя и царицы Кносса сушью, и никогда уже ничего не вырастет и не вызреет на них — только лишь на лозах царя и царицы. Остальные виноградники будут плодоносить обильней прежнего.
Пасифая взвыла от злости и бросилась к Ариадне, занося руку для удара. Астерион снова взревел, и один из его опекунов предупреждающе вскрикнул... Раздался глухой удар палки... Астерион взвизгнул от боли, и Ариадна круто развернулась — узнать, что с ним. Тонкая струйка крови текла по его мордашке, опекун ворочался на полу, пытаясь встать, а Астерион, оскалясь, выставив когтистые пальцы, мчался на Пасифаю — и в глазах его была смерть. «Не бить Ридну!» — ревел он.
— Нет, нет! — Ариадна схватила брата за руку и развернула к себе. — Никто меня не бьет, мой хороший. Ты ведь знаешь, мама много кричит. Не обращай на нее внимания. Пойдем, малыш. Пойдем поиграем новыми игрушками. Давай покрутим волчок. Знаешь, у меня он никогда не крутится так долго, как у тебя.
С минуту он вырывался, но Ариадна обняла его и чмокнула в щеку. Рот Астериона закрылся, красивые коровьи глаза заморгали.
— Ридну не бить?
— Никто не будет бить Ридну. — Ариадна поцеловала его еще раз.
Астерион взглянул через свое — и Ариаднино — плечо, и девушка вдруг поняла, что он лишь немногим ниже нее. А он смотрел на мать — и в груди его клокотал жуткий звериный рык. Ариадна краем глаза видела, как один из опекунов проскользнул вдоль стены к Пасифае. Рычание стихло, Астерион расслабился, и Ариадна понадеялась, что охранник убедил царицу уйти. Она снова потянула Астериона за руку.
— Давай сядем вот здесь, ты и я рядом. — Она легонько подтолкнула братишку и подтянула к себе короб с игрушками. — Ну-ка глянь, какой волчок. Золотой! Попробуй запусти — видишь, побежали красные полоски. Вверх — вниз... Нравится?
Астерион прижался к ней головой.
— Люблю Ридну, — заявил он и с такой силой крутнул волчок, что заискрившиеся алые полосы едва не ослепили Ариадну.
— Н-да, весьма интересно... — заметил Вакх, поднимая голову от чаши, в которую смотрел.
Постанывая, Силен перевернулся на ложе в его сторону. На лице, да и на всем его плотном, небрежно прикрытом гиматием теле видны были синяки и ссадины. Увидев, что привлек его внимание, Вакх описал стычку меж Ариадной и Пасифаей, за которыми только что подсматривал.
— Тебе стоило бы показать это ему, — сказал Силен, рассматривая светловолосого красавца; если того что и портило, то лишь небольшие, с красноватыми веками глаза. Не давая Вакху ответить резкостью, Силен торопливо добавил: — Если помнишь, когда ты начал настраивать его против нее, я был с тобой согласен. Но сейчас я думаю иначе.
— Ты не просто был согласен со мной, — хмыкнул Вакх. — Ты каждую ночь канючил, как бы нам заставить его бросить ее и вернуться к прежней жизни.
— Ну да — но я ведь тогда думал, что ему так будет лучше. — Силен, протяжно застонав, рывком сел. — Я помню, что было, когда та, первая, которую он обожал, умерла, — и подумал: чем скорей все кончится, тем скорей он исцелится, так что когда она ему отказала таким манером, мне показалось разумным сыграть на ее неверности и неуважении и обратить его против нее. Мне думалось — он убьет ее или прикажет убить, потом поскорбит немного и быстро забудет.
— Он никогда не забывал ту, другую, — проговорил Вакх. — И теперь думает, что это она же, что Мать возродила ее ему в дар. — При последних словах губы Вакха искривились.
Силен кивнул:
— Думаю, ты прав. И он не исцеляется, Вакх, ему все хуже.
— Думаешь, он и правда вконец свихнется? — с ноткой неуверенности спросил Вакх.
— Ему немного осталось. Он спустил менад на меня. На меня! И смеялся при этом.
Повисло долгое молчание: Вакх снова смотрел в чашу.
— Но он ведь не позволил им тебя убить. — В голосе Вакха звучало чуть ли не сожаление.
— Следующим будешь ты, — с внезапной силой прошипел Силен. — Ты думаешь, он не знает, что мы сделали. Так вот: он знает. Если большая часть происходящего его не волнует, это не значит, что он глупец.
Вакх закусил губу.
— Но если так — все куда хуже. Она его волнует. Людишки, которых мы используем в своих играх, сродни ей. Думаю, он намерен притащить ее сюда. А она куда зорче, чем он, станет присматриваться к тому, что мы делаем. Поэтому-то я так и старался отвратить его от нее.
— Ее — сюда?.. — эхом повторил Силен. — Видеть, как она старится, увядает и умирает... здесь?
— Он не намерен позволять ей вянуть и умирать, — прорычал Вакх. — Ты что — не помнишь, как он «убедил» Персефону даровать бессмертие своей матери? Ну ладно, ладно, — добавил он в ответ на безмолвный протест Силена и поправился: — Упросил ее обратиться к Матери с просьбой дать Семеле такую же долгую жизнь, как всем олимпийцам. — Он поднялся и зашагал по комнате. — Но как это ни называй — делала-то все Персефона. Почему для него так важно всегда утверждать, что сила исходит от кого-то другого?
— Потому что так оно и есть, — спокойно проговорил Силен. — В этом по крайнем мере он мудр. Возможно, он Видит Ее... ты, может, и хочешь забыть, что мы... они, — Силен показал глазами на ту часть дома, где жил Дионис, — не боги, а он не хочет, и я не хочу. Слишком многие из них похожи на тебя. Мать многого не видит, но придет день...
— Ох, уймись. У нас своих проблем по горло — и незачем предрекать их всем остальным. — Вакх еще немного походил и остановился перед Силеном. — Он считает, что в этой жрице есть зачатки Силы. Вспомни: она два года благословляет виноградники одна, а лозы пышны, как будто он с ней! Никакой другой жрице это никогда не удавалось, даже его прежней любимице.
Глаза Силена округлились.
— Вот это да! Правда?
— Я следил за ней — в чаше. — Вакх поморщился. — Думал, он снова разозлится, когда я ему покажу, что она делает, — но он не разозлился. Посмотрел сквозь меня — знаешь, как он смотрит, когда Видение ему понятно — и засмеялся. Ты уверен, что он знает, что мы не даем ему забывать о ее отступничестве ради самих себя, а не ради него?
Силен рассмеялся и снова лег.
— А как по-твоему, почему я весь в шишках и синяках? Сперва он был так расстроен и зол на то, что она оказалась совершенной дурой и может вот так просто отказаться от него, что ничего не соображал. Но это время прошло. Теперь он сообразил. И все обдумал. Твоя очередь следующая. И поверь, однажды гнев окончательно возьмет над ним верх — и он будет хохотать, когда нас порвут на кровавые тряпочки, чтобы удобрить и оросить землю для очередного урожая.
— Ты считаешь, я должен сообщить ему, что она усвоила урок, что служит только ему, и показать, как она бросила вызов матери? — Губы Вакха скривились в капризной гримасе. — Но она превратит его в сладенького добряка. Они станут бегать вместе, — он глумливо хмыкнул, — станут смеяться и петь. Нас, конечно же, в компанию не позовут — и добрые старые времена с пьянством и гульбой канут в Лету.
— Для меня они так и так кончены, — прикрыв глаза, тихо проговорил Силен. — Слишком много было крови, слишком много убийств. Хоть я и не боюсь, что стану следующей жертвой, такие «благословения» не по мне. Когда это случалось раз-два в год, в разных землях — это было восхитительно. — Челюсти Силена на миг сжались, по телу прошла дрожь — он вспоминал... — А теперь меня мутит от боли и крови. Вот помяни мое слово — сбегу и стану жить без него. Уж как-нибудь проживу.
Вакх молча глядел на Силена сверху вниз. Он считал Силена старым мягкотелым дурнем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52