Снова очутившись в детской, я увидела медвежонка у Арильда на кровати, но книжки, лежавшие на комоде, исчезли; я побежала дальше, спотыкаясь о мебель и падая. Каким-то чудом я отыскала дверь – удивительно, что она все еще была открыта, – и выбралась наружу.Я повернулась, чтобы закрыть дверь, и тут же увидела фигуру в белом; словно механическая кукла, она скользила сквозь темноту прямо на меня.Крик застрял у меня в горле, я хотела хлопнуть дверью и повернуть ключ, но силы меня покинули. Я словно окаменела. Хорошо, что я не успела закрыть дверь: фигура в белом превратилась в Розильду.Глаза у нее потемнели, а лицо было мертвенно бледным. В руках она держала картину. Розильда пошатнулась и протянула ее мне.Оцепенение сразу прошло. Я переживала за нее. Она была совершенно разбита, волосы беспорядочно торчали, она шевелила губами, не произнося ни звука.– Розильда, пойдем присядем.Я поставила картину на пол и помогла ей выйти на лестницу, к маленькому диванчику, на который она покорно опустилась. Я закрыла дверь в апартаменты, взяла картину и поставила ее перед Розильдой.Что с ней могло произойти? Она стала какой-то безразличной. Это пугало меня. Но стоило мне только взглянуть на холст, как я все поняла. Передо мной была та самая картина, о которой мне говорила Розильда, – «Смерть Офелии», она еще переживала, что отец мог ее уничтожить.Амалия тоже о ней вспоминала, когда рассказывала о смерти Лидии. Все в замке считали, что это был знак. Этой картиной Лидия предрекла, что с ней случится, она изобразила на ней собственную смерть.Наверняка Розильде было не по себе при взгляде на эту картину спустя столько лет. Она словно переживала все заново. Но она же сама настаивала на том, чтобы пойти сюда. Она упрямо хотела видеть эту картину.Меня картина не пугала. Я встречала похожие мотивы в альбомах по искусству, которые были у нас дома.Офелия лежала в воде почти у самого берега, большие мертвые глаза смотрели вверх, губы были слегка приоткрыты, словно она мгновенье назад сделала свой последний вздох.Высокий белый лоб был прекрасен, рыжие пряди волос плавали вокруг головы, словно струящаяся кровь, красивые и пугающие. На ней было белое платье, усеянное полевыми цветами, словно она только что гуляла по летнему полю и цветы пристали к одежде.Берег покрыт густой зеленью, тяжелой и роскошной, лишь кое-где виднеются одинокие лилии и белые розы. Вокруг утопленницы плавают белоснежные кувшинки, покоящиеся на ложе из зеленых водорослей, которые всплыли со дна.Этот берег был мне знаком. Он и сегодня выглядел точно также. Лидия изобразила берег реки неподалеку от дома Акселя Торсона.Но самое сильное впечатление на меня произвели руки Офелии. Предплечья утопали в воде, а беспомощные тонкие запястья и умоляюще воздетые кверху ладони и нижние части рук возвышались над водой и тянулись прямо к тебе. Слабые пальцы словно молили о пощаде.На поверхность воды всплыл букет белых роз, который утопленница перед смертью держала в руке.Неприятно поражало беглое сходство Розильды с мертвой Офелией – ничего удивительного в этом не было, ведь Лидия рисовала с себя, а Розильда, как уже говорилось, походила на мать. Во всяком случае, у обеих были рыжие волосы.Рама вокруг картины была темной. На обратной стороне написано: «Офелия в своей водяной могиле, соединившаяся с кувшинками и затонувшими звездами. Нарисовано в июле 1893 года Лидией Фальк аф Стеншерна».Мать Розильды утопилась. Думаю, когда они нашли ее, она выглядела примерно так же.Розильда не шевелилась, она сидела, опустив голову мне на плечо, и не сводила глаз с картины; по-моему, она немного успокоилась.Внезапно послышались решительные шаги, на лестнице появился Аксель Торсон. С каменным лицом он быстро прошел вперед, даже не взглянув на нас, взял картину и повелительно протянул ко мне руку. Я поняла, что он требует ключи, и дрожащей рукой отдала их ему.Он молча повернулся к нам спиной, открыл дверь и исчез в темноте, а я взяла Розильду за руку и повела вниз по лестнице. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Я поняла, что очень провинилась, за сделанное придется расплачиваться. Разумеется, входить в апартаменты Лидии было запрещено, теперь я это осознала в полной мере и с беспокойством ждала, что за этим последует.Аксель, конечно, поговорил с Верой и с Амалией, теперь они посовещаются и вынесут приговор.В какой-то момент я решила сама пойти к Амалии и все рассказать – это был самый лучший выход, но малодушие пересилило, и я никуда не пошла. Мне было больно при мысли о том, что Амалия во мне разочаруется, я так радовалась, что она мне доверяет. Тогда это было для меня важно, ведь на Каролину я не могла положиться.Если бы все получилось, как мы сначала задумали, я бы рассказала Каролине о том, что случилось. Но я же решила ее избегать, и мы с каждым днем все больше отдалялись друг от друга. Я и представить себе не могла, что так получится: мы не стали врагами, но почти не разговаривали друг с другом, каждая была занята только своими собственными делами. Нас ничто больше не связывало, и я места себе не находила, потому что мне было очень больно оттого, что приходилось все время друг друга не замечать.Переживала ли Каролина наш разлад так же тяжело, как и я? Во всяком случае, она этого не показывала. Она стала ужасно деловитой, и деловитость эта носила какой-то лихорадочный характер – я догадывалась, что ей не так уж сладко. Не знаю, может, я просто это все придумала, потому что мне хотелось, чтобы так было на самом деле. Все у нее было замечательно.Каролина стала заниматься верховой ездой. Ее учил Арильд, и теперь она каждый день каталась на лошади, иногда вдвоем с Арильдом, а иногда они брали с собой Розильду. Когда они уезжали втроем, мне становилось немного одиноко. Хотя я сама в этом виновата. Арильд мне тоже предлагал поучиться, но я никогда не сидела на лошади и боялась, что окажусь бездарной ученицей. А Каролина, напротив, ездила когда-то без седла и умела обращаться с лошадьми. Ей надо было только научиться ездить с седлом.Несколько дней мне было ужасно плохо. Пока все ездили верхом, я сидела в свей комнате и пыталась читать или писать. Но большую часть времени я переживала из-за своей недавней выходки.Самое удивительное, что никакого наказания за этим не последовало.Аксель Торсон ни словом не обмолвился о случившемся. Он вел себя как и раньше. Такое впечатление, что он и Вере с Амалией ничего не сказал.Амалия, которая прежде чувствовала, что я в ней нуждаюсь, теперь почему-то стала держаться от меня в стороне. Наверно, она решила, что ее поддержка на этот раз мне не потребуется. В каком-то смысле это меня успокаивало.Что же до Веры, то вскоре я поняла, что она ничего не знает. Ну не могла она держать в себе такую сногсшибательную тайну и никак это не показывать! Она бы ходила с загадочным видом и всячески намекала, что ей кое-что известно.Аксель человек умный. Было ясно, что он решил смотреть на случившееся сквозь пальцы. Он понимал, что такое больше не повторится. Иногда случается, что наказанием становится сам проступок. Тут уж ничего не попишешь. Что сделано, то сделано. Вряд ли что-либо могло измениться в лучшую сторону, если бы Аксель принялся рассказывать всем о том, что произошло.Думаю, что Аксель Торсон, будучи человеком неглупым, полагался на разумный промысел судьбы, который все расставляет по своим местам, – и события движутся своим чередом, а вмешательство самого Акселя здесь совсем не обязательно. От него я многому научилась.У меня гора с плеч свалилась, когда я, наконец, поняла, что больше не надо мучиться ожиданиями и бояться неминуемых последствий.Розильда вскоре снова стала самой собой, но ей очень хотелось поговорить со мной о картине. Она все спрашивала, похожа ли она на Офелию.Конечно похожа, но мне не хотелось ей об этом говорить. Я боялась, что тогда Розильда поверит, будто ее ждет та же печальная участь, что и мать. Поэтому я ответила уклончиво.Тогда она удивилась и написала:«Правда?»– Ну да, никакого особого сходства нет.«А все говорят, что мы очень похожи».– Не знаю, может, и так. Ты поэтому так хотела увидеть картину?Она не ответила, и я заговорила о другом, но Розильда не слушала; она написала:«Есть и другие портреты моей матери».– Да? Я не видела.«Их нельзя вывешивать на стены. Папа хочет, чтобы мы ее забыли».Покачав головой, она вопросительно посмотрела на меня. Розильда ждала, что я на это отвечу.Она была взволнована и, потянувшись к блокноту, написала:«Нельзя же забыть человека только потому, что его портреты куда-то спрятали!»Конечно, нельзя. Все это как-то странно.Она написала:«Портреты отца висят повсюду. Только от этого я его лучше не запомню».Розильда провела меня по всему замку, показывая портреты Максимилиама Стеншерна. Огромные картины висели везде, но лица на них были мне незнакомы, раньше я не знала, кто из этих людей отец Розильды. К некоторым рамам были прикреплены таблички с именами. Но обычно я не смотрела на эти портреты – как-то неуютно себя чувствуешь среди всех этих людей, чьи-то глаза непрестанно смотрят на тебя со стен.Максимилиам Стеншерна был настоящим воином, как в старые времена, на большинстве картин он был изображен в парадной форме. Выглядел он молодо. Бодрое лицо с большими веселыми глазами. Дети почти на него не похожи. И Арильд, и Розильда в основном унаследовали материнские черты.Розильда подолгу стояла возле каждого портрета.«Я его не узнаю, – написала она. – В моих воспоминаниях он выглядит совсем по-другому».– Ты любишь своего папу?Розильда не знала, что ответить; помахав блокнотом и карандашом, она написала:«Когда была маленькой – любила. Но я так давно его не видела. Теперь он никогда не бывает дома».– Ты по нему скучаешь?«Теперь уже не скучаю».– Может, он скоро приедет, – сказала я. Розильда сделала вид, как будто ей совершенно все равно, приедет он или нет. Она вызывающе посмотрела на его портрет и взмахнула рукой, словно хотела стереть изображение.«Спрашивай!» – написала она в блокноте.Я была озадачена. В каком смысле? О чем спрашивать?«Давай же. Я сама этого хочу. Я хочу, чтобы ты меня расспрашивала!»Я к такому была совершенно не готова. Я не понимала, чего она хочет, – наверно, я выглядела ужасно глупо. Она нетерпеливо схватилась за карандаш и порывисто написала:«Просто спроси!!! Спроси меня!»Я немного приободрилась и поинтересовалась, о чем я должна спрашивать.«О моей маме. О ней никто никогда не говорит».– Ты очень любила маму, да?«А что, я ДОЛЖНА была ее любить?»– Да нет, конечно, не должна.Розильда словно взбунтовалась, и я почувствовала, что больше не владею ситуацией. Не так уж это и просто, когда от тебя требуют задавать какие-то вопросы. Я не совсем понимала, чего она ждет.– Значит, ты ее не любила? Расскажи, почему?Взглянув на меня, она написала:«Я не говорила, что НЕ люблю ее. Просто спросила, ДОЛЖНА ли я ее любить».– Вопрос довольно странный. Что ты имеешь в виду?Розильда пожала плечами, и я поняла, что об этом она рассказывать не собирается. Вместо ответа она написала:«Наша мама была для нас СЛИШКОМ хорошей».– В каком смысле? Она что, притворялась хорошей? Изображала из себя мученицу?«Ничего она не изображала. Так и было на самом деле! Нет никого чище и добрее нее. Это мы были недостаточно хорошими. Мы грешили. Чтобы освободиться от нас, ей надо было умереть. Тогда ей не пришлось бы от нас уходить. Понимаешь?»– То есть она считала, что не может оставить вас, чтобы зажить своей собственной жизнью?Розильда кивнула. Глаза ее почернели, она уже не казалась отчаявшейся – скорее, расстроенной.– Ей действительно это было нужно? – спросила я. – Она же не хотела от вас уехать?«Я думаю, что хотела. Но она понимала, что это смертный грех. И поэтому должна была умереть. Она была СЛИШКОМ хорошей для этой жизни!»– Я этого не понимаю. Ведь в конце концов вышло то же самое? Вы остались без нее.Розильда бросилась к блокноту.«Нет! Неправда. Она нас не покидала. Она нас ОБЕРЕГАЕТ. Мертвые оберегают живых. Ты что, не знаешь?»Что мне было на это ответить?Я не хотела лишать Розильду этой веры. Такая красивая мысль – наверно, она примиряла ее с тем, что произошло. Но выражение ее лица говорило совсем о другом. Оно было горьким и желчным. Розильда снова кинулась к блокноту и стала яростно писать:«Это моя ошибка. Я была злым ребенком. Я НЕНАВИЖУ ее. Но она не виновата. Все дело во мне. Нельзя любить человека, которого ты привел к смерти».Побледнев, Розильда уставилась в пустоту. Мне стало страшно, слова буквально вырвались из меня:– Нет, Розильда, никого ты не приводила к смерти! Расскажи мне, что произошло, почему ты думаешь, что убила свою маму? Давай поговорим!..Наверно, я сказала слишком много. Розильда изменилась в лице, пока я говорила, она стала что-то писать, прежде чем я закончила, и ни с того ни с сего с ненавистью в глазах швырнула мне блокнот.«Моя дорогая Берта! Что Вы о себе возомнили? Вы думаете, что Вам позволено говорить все, что угодно? Я не стану больше отвечать на Ваши вопросы!»Кровь прилила к лицу, мне стало жарко, но в то же время внутри у меня все похолодело. Раньше она никогда такого не делала. Это больше походило на Каролину.Розильда ушла в другую комнату. Я побежала за ней. Никому не позволю так со мной обращаться. Она стояла у окна. Я взяла ее за руку.– Знаешь, Розильда, я такого не заслужила, и ты это прекрасно понимаешь. Ты сама попросила, чтобы я тебя расспрашивала. А теперь ты обиделась и обходишься со мной так, как будто я полная дура. Ты что думаешь, я буду это терпеть? Ты говоришь, что не станешь больше отвечать! Да и не надо. Я больше не собираюсь ни о чем спрашивать!В горле стоял комок. Тяжело было говорить. Мне стало жалко и ее и себя.Она хотела, чтобы я ее расспрашивала, а вопросы причиняли ей боль, но это совсем не извиняет такого поведения.И почему я все время попадаю в какие-то неловкие ситуации? Вечно мне везет! Может, дело во мне самой?Больше я себя унижать не позволю. Надо уметь давать сдачи, как бы тебе ни нравился человек, который тебя обижает. Иначе не только обидчики, но и я сама начну себя презирать, причем еще беспощаднее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41