Она увела сына и принялась мыть ему руки с таким усердием, что ребенок едва не расплакался. В эту ночь она так и не заснула, то и дело вставала посмотреть, нет ли у мальчика жара. Да к тому же еще Манеки не было дома: он отправился ужинать к Орасио…Люди с гамаком подошли к хижине работников. Старик с трудом передвигал ноги, спутник его заговорил:— Как, дядя, тяжел покойничек-то?Это старику пришла в голову мысль отнести мертвеца в Феррадас. Они были друзья с покойным. Старик решил передать труп дочерям, чтобы те «похоронили его по-христиански», — пояснил он. Но нужно было пройти пять лиг, и вот они шли при лунном свете уже несколько часов. Сейчас они снова опустили гамак; юноша стал вытирать пот; старик постучал палкой в неплотно прикрытую дверь, сколоченную из неровных досок. Мелькнул свет, и чей-то голос спросил:— Кто там?— С миром…Негр, открывший дверь, все же держал в руке револьвер: в этих краях нужно быть всегда осторожным. Старик рассказал все как было. В заключение он заявил, что их прислала дона Аурисидия. Появившийся позади негра худой человек заметил:— У себя она вот не захотела оставить… Ее дети могут заразиться лихорадкой… А здесь все нипочем, — и он усмехнулся.Старик решил, что отсюда их, видно, тоже погонят и снова начал свои объяснения, но худой человек прервал его:— Ладно, старина. Можешь войти. Нас лихорадка не берет. У работников шкура дубленая…Они вошли. Спавшие там люди проснулись. Их было пятеро, и все помещались в одной-единственной комнате этой глинобитной хижины, с обитой жестью крышей и земляным полом. Здесь была и столовая, и спальня, и кухня; уборной служило поле, плантации, лес.Мертвеца положили на топчан. Все столпились вокруг покойника, старик вытащил из кармана свечу, зажег и поставил у изголовья. Свеча уже наполовину сгорела — ее зажигали перед выносом тела и ее предстояло еще зажечь, когда они придут в дом к дочерям покойного.— А что они там делают в Феррадасе? — спросил негр.— Они проститутки… — объяснил старик.— Все три? — удивился худой.— Да, сеньор, все три.Минуту стояло молчание. Мертвец лежал весь высохший, заросший седой бородой. Старик продолжал:— Одна была замужем… Потом муж помер…— Что, он старый был? — спросил худой, показывая на труп.— Шесть десятков верных…— Не считая того времени, когда он кормился грудью… — пошутил один из работников, до того не вмешивавшийся в разговор. Однако никто не засмеялся.Худой поставил на стол бутылку кашасы. В доме была всего одна кружка, она переходила из рук в руки. После того как выпили, все оживились. Один из находившихся в доме прибыл на фазенду как раз в этот день. Он поинтересовался, что это за лихорадка, от которой умер старик.— Никто толком не знает. Это лесная лихорадка; от нее помирают в два счета. И ни одно лекарство не помогает… Даже настоящий врач ничего не может поделать. И даже Жеремиас, который лечит травами…Негр объяснил вновь прибывшему (он приехал из Сеара), что Жеремиас — это знахарь, живущий в дремучих лесах Секейро-Гранде, где он укрылся в полуразвалившейся хижине. Лишь в самых крайних случаях люди отваживались отправляться туда. Жеремиас питался корнями и дикими плодами. Он заговаривал людей от пуль и укусов змеи. В его хижине змеи свободно ползали, и каждая из них имела свое имя, как если бы она была женщиной. Он давал лекарства против телесных страданий и любовных мук. Но с этой лихорадкой даже он не мог справиться.— Мне говорили там, в Сеара, но я не поверил… Столько историй рассказывают об этих краях, что все кажется чудом!..Худой поинтересовался, что же там рассказывают.— Хорошее или плохое?— И хорошее, и плохое, но больше плохого. Из хорошего говорят лишь, что здесь много денег, что любой может разбогатеть сразу, не успев еще высадиться с парохода, будто тут деньгами улицы мостят, будто денег здесь, что пыли на дороге… А из плохого — что тут лихорадка, жагунсо, змеи… Много говорят плохого…— И все-таки ты приехал…Пришелец из Сеара не ответил. Заговорил старик, принесший труп:— Если есть деньги, человек не замечает ничего, даже подлости. Человек — это такое животное, которое видит только деньги; стоит почуять деньги, ничего другого уже не видит и не слышит. Оттого столько несчастий в этих краях…Худой кивнул головой в знак согласия. Он тоже оставил отца и мать, невесту и сестру, чтобы отправиться на заработки в эти края. И вот прошли годы, а он все еще собирал какао на плантациях для Манеки Дантаса. Старик продолжал:— Денег много, но мы-то их не видим…Свеча освещала осунувшееся лицо покойника. Казалось, он внимательно слушал, о чем говорили собравшиеся вокруг него люди. Кружка с кашасой еще раз обошла всех. Начался дождь, негр закрыл дверь. Старик долго смотрел на бородатое лицо мертвеца и потом сказал усталым, лишенным всякой надежды голосом:— Вот он умер. Больше десяти лет проработал покойный в Бараунасе у полковника Теодоро. У него ничего не осталось в жизни, даже дочерей… Десять лет прошло, а он так и не выпутался из долгов полковнику… Теперь лихорадка унесла его, а полковник не захотел дать ни гроша, чтобы помочь дочкам похоронить его…— Он еще сказал, что хорошо, если не потребует с дочерей уплаты долгов старика. Девки, мол, зарабатывают много денег… — добавил юноша, когда старик замолчал.Худой с отвращением плюнул. Покойник, казалось, внимательно все слушал. Сеаренец немного встревожился; он прибыл только сегодня, надсмотрщик Манеки Дантаса завербовал его в Ильеусе вместе с другими крестьянами, высадившимися с того же парохода. Они добрались до фазенды уже к вечеру и были распределены по хижинам. Негр сказал, опрокинув кружку кашасы:— Вот погоди, завтра увидишь…Старик, принесший покойника, вздохнул:— Нет хуже участи, чем быть работником на плантации какао…Худой заметил:— Наемники живут, конечно, получше… — он повернулся к сеаренцу. — Если у тебя меткий глаз, можешь считать, что ты устроился в жизни. Здесь деньги водятся только у того, кто умеет убивать…Глаза сеаренца расширились. Он со страхом посмотрел на покойника, наглядно подтверждавшего слова собеседника:— Кто умеет убивать? — спросил он.Негр засмеялся, худой сказал:— Наемник с метким глазом пользуется привилегиями у богача… Он живет в поселке, у него есть женщины, у него всегда водятся деньги в кармане и никогда не бывает, чтобы за ним числились долги. Но тот, кто годится только для плантации… В общем завтра ты сам все увидишь…Теперь худой пугал его этим завтрашним днем: сеаренец поинтересовался, что же с ним будет. Любой из присутствующих мог бы ответить; взялся объяснить все тот же худой.— Завтра рано утром приказчик из лавки позовет тебя и предложит забрать все, что тебе нужно на неделю вперед. У тебя нет инструмента — тебе понадобится приобрести его. Ты покупаешь серп и топор, покупаешь нож, покупаешь мотыгу… И все это тебе обходится в сотню мильрейсов. Потом ты покупаешь муку, мясо, кашасу, кофе на всю неделю. На еду ты истратишь десять мильрейсов. В конце недели тебе начислят заработанные тобой пятнадцать мильрейсов. — Сеаренец подсчитал про себя: шесть дней по два с половиной, пятнадцать, — и мотнул головой, соглашаясь. — У тебя останется пять мильрейсов, но тебе их не дадут, — они пойдут в погашение долга за инструмент… Тебе понадобится год, чтобы выплатить сто мильрейсов, причем ты не увидишь ни гроша. Возможно, к рождеству полковник одолжит тебе десять мильрейсов, чтобы ты истратил их с проститутками в Феррадасе…Худой говорил полунасмешливо, с циничным и в то же время унылым, трагическим видом. Потом попросил кашасы. Пришелец из Сеара как будто онемел, он безмолвно смотрел на покойника. Наконец сказал:— Сто мильрейсов за нож, серп и мотыгу?Старик пояснил:— В Ильеусе нож жакаре стоит двенадцать мильрейсов. В лавке фазенды ты его получишь не меньше, чем за двадцать пять…— Год… — промолвил сеаренец и стал прикидывать, когда пройдут дожди в его родном краю, страдающем засухой. Он рассчитывал заработать здесь на корову и теленка и вернуться сразу же, как только первые дожди оросят раскаленную землю. — Год… — повторил он и взглянул на мертвого, который, казалось, улыбался.— Это ты так думаешь… Еще до того, как ты закончишь выплату, твой долг уже увеличится… Ты приобрел холщовые брюки и рубашку… Истратился на лекарства, которые, помоги нам господи, обходятся очень дорого; ты купил револьвер — единственное стоящее вложение денег в этом краю… И тебе никогда не выплатить долга… Тут все в долгу, — и худой обвел рукой присутствующих — и тех, кто работал на «Обезьяньей фазенде», и тех двоих, что пришли с мертвецом из Бараунаса, — тут ни у кого нет никаких сбережений…В глазах сеаренца отразился испуг. Свеча бросала на мертвого свой желтоватый свет. На дворе все еще моросил дождь. Старик поднялся.— Мальчишкой я еще застал рабство… Мой отец был рабом, мать тоже… Фактически с тех пор ничего не изменилось. Все, что нам обещали, осталось только на словах. А, может быть, стало даже хуже.Сеаренец оставил на родине жену и дочь. Он поехал, рассчитывая вернуться, когда пойдут дожди, привезти заработанные на юге деньги и заново построить жизнь в своем родном краю. Теперь его обуял страх. Мертвый улыбался, свет свечи то озарял, то гасил его улыбку. Худой согласился со стариком:— Да, ничего не изменилось…Старик потушил свечу и спрятал ее в карман. Он и юноша медленно подняли гамак. Худой открыл дверь, а негр спросил:— Дочери его — проститутки?..— Да, — сказал старик.— …А где они живут?— На улице Сапо… Второй дом…Потом старик обернулся к сеаренцу:— Никто не возвращается отсюда. С самого первого дня приезда всех приковывает лавка фазенды. Если ты хочешь уйти, то уходи сегодня же, завтра уже будет поздно… Пойдем с нами, ты, кстати, сделаешь доброе дело — поможешь нести покойника… Потом уже будет поздно…Сеаренец все еще колебался. Старик и юноша подняли гамак на плечи. Сеаренец спросил:— А куда же мне идти? Что мне делать?Никто не мог на это ответить, такой вопрос никому не приходил в голову. Даже старик, даже худой, говоривший насмешливо и цинично, не могли ответить. Моросил дождь, и капли стекали по лицу мертвеца. Старик и юноша поблагодарили всех, пожелали доброй ночи. С порога все смотрели на них, негр перекрестился в память покойника, но тут же подумал о трех дочерях, трех распутных девках. Улица Сапо, второй дом… Когда он попадет в Феррадас, он непременно зайдет… Пришелец из Сеара смотрел на людей, исчезающих в ночном мраке. Вдруг он сказал:— Ладно, я тоже пойду…Он лихорадочно собрал свои пожитки, быстренько попрощался и побежал догонять. Худой закрыл дверь.— Куда он пойдет? — И так как никто не отозвался на его вопрос, он ответил сам: — На другую фазенду, где его ждет то же самое, что здесь.И потушил лампу. 10 Он потушил лампу одним дуновением.Перед тем, как закрыть дверь в коридор, Орасио пожелал спокойной ночи доктору Виржилио, которого поместили в комнате напротив. Мягкий голос адвоката ответил:— Спокойной ночи, полковник.Эстер, в тишине своей комнаты, слышала эти слова; она прижала руки к груди, как бы желая сдержать биение сердца. Из залы доносился размеренный храп Манеки Дантаса. Кум спал в гамаке, подвешенном в гостиной, — он уступил адвокату комнату, в которой обычно ночевал. Эстер в темноте следила за движениями мужа. Она ясно чувствовала присутствие Виржилио там, в комнате напротив, и это сознание, что он рядом, все нарастало в ней. Орасио начал раздеваться. Он еще весь был переполнен радостью, каким-то почти юношеским ощущением счастья, которое охватило его во время обеда, когда она по его просьбе сыграла на рояле.Сидя на краю кровати, он слышал дыхание Эстер. Орасио разделся, надел ночную сорочку с вышитыми на груди цветочками. Затем поднялся закрыть дверь из спальни в детскую, где под присмотром Фелисии спал ребенок. Эстер долго противилась тому, чтобы ребенка перевели из ее комнаты и оставили его спать под наблюдением няни. Уступив, она все же потребовала, чтобы дверь оставалась всегда открытой, так как боялась, что змеи спустятся ночью с потолка и задушат ребенка.Орасио медленно прикрыл дверь. Эстер с открытыми глазами в темноте следила за движениями мужа. Она знала, что этой ночью он собирается обладать ею; всегда в таких случаях он закрывал дверь в детскую. И впервые — это было самым странным из всего странного, что происходило с ней в этот вечер, — Эстер не ощутила того глухого чувства отвращения, которое появлялось у нее всякий раз, когда Орасио брал ее. В другое время она бессознательно съеживалась в постели: все в ней — живот, руки, сердце — холодело. Она чувствовала тогда, что вся сжимается от страха. Сегодня же она не ощущала ничего подобного. Потому что, хотя ее глаза неясно различали в темноте движения Орасио, мысленно она была в комнате напротив, где спал Виржилио. Спал? Возможно и нет, возможно он даже думает о ней, глаза его проникают сквозь темноту и через дверь, коридор и через другую дверь, стараясь разглядеть под батистовой рубашкой тело Эстер. Она задрожала при этой мысли, но не от ужаса; это была приятная дрожь, пробегающая по спине, по бедрам, и умирающая там, где зарождается желание.Никогда раньше она не чувствовала того, что ощущает сегодня. Ее тело, перенесшее столько грубости Орасио, тело, которым он обладал всегда с одинаковым неистовством, тело, отвергавшее его всегда с неизменным отвращением, тело, замкнувшееся для любви, — за что она обычно награждалась эпитетом «рыба», который после короткой борьбы бросал ей со злостью Орасио, — это тело раскрылось теперь, как раскрылось сегодня и ее сердце. Сейчас она не сжимается, не прячется в раковину, подобно улитке. Одно лишь сознание, что Виржилио находится рядом в комнате, всю ее раскрывает, от одной лишь мысли о нем, о его больших, тщательно подстриженных усах, о таких понимающих глазах, о белокурых волосах, она чувствует озноб, ее охватывает невыразимо приятное ощущение. Губы Виржилио оказались близко от уха Эстер, когда он прошептал ей это сравнение с птичкой и змеей, но оно отозвалось у нее в сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42