Тут Алисе было строго-настрого приказано молчать. Подобные речи были совершенно неуместен в устах покорной девушки и обрученной невесты. Судьба ее была решена, и долг повелевал ей готовиться быть достойной женой и хорошей хозяйкой. А так как слова эти не пришлись по вкусу молодой девушке и она нахмурилась, то Эклермонда принялась красноречиво изображать перед ней умилительную картину того благодетельного влияния, которое может иметь на окружающих владелица замка, воспитывающая своих детей и детей вассалов в религиозных правилах нравственности, помогающая неимущим, покровительствующая Божьим людям, странникам и богомольцам, одним словом, во всех отношениях поступающая так, чтобы расположить к себе сердце мужа и заслужить его доверие. Эклермонда говорила с таким увлечением, что прекрасные глаза молодой девушки наполнились слезами и она, подняв голову, воскликнула:
– Такой образ жизни скорей придется по нраву тебе, – ты так хорошо его описываешь! Ах! Зачем у меня нет брата? Тогда бы ты сделалась графиней де Солсбери, а я бы поступила в монастырь!..
Эклермонда покачала головой.
– Неразумное дитя, – сказала она. – Судьба наша была решена помимо нашей воли. Чепец или вуаль, бархат или саржа, не все ли равно? Лишь бы мы шли по стопам Божьим. Ведь Он не станет разбирать, кто из нас жил в замке, кто в монастыре, но лишь кто исполнил Его Святую волю.
Возвратясь в Вестминстер, Эклермонда была встречена громким возгласом графини де Гено, с пронзительным смехом объявившей ей, что все великое, к которому она готовила себя, ограничивается просто-напросто замужеством с хромым шотландским принцем; затем под видом строгого назидания она принялась объяснять ей все последствия того особенного внимания, с которым она относилась к молодому человеку.
Речи графини не смутили Эклермонду, она в сущности не придавала никакого значения ее словам, и ограничилась ответом, что Малькольм ничем не хуже прежних искателей ее руки. Жакелина захлопала в ладоши, вскричав:
– Вот, чего я не ожидала, Клеретта! Никогда не прощу я тебе, если по твоей милости проиграю пари! По-видимому, принц целил метко! Сердце ее тронуто изяществом его походки!
– Мадам, – вскричала Эклермонда, видимо взволнованная, – вы бы хоть пощадили его убожество!
– Как она расстроена! – вскричала снова графиня. – Ах, что бы я ни дала, чтобы видеть, как эта гордая барышня станет учить диких горцев читать молитвы и носить штаны, а маленький принцик будет ей переводчиком, точь-в-точь, как тот блаженный предок короля Джемса, о котором он рассказывал.
Много насмешек бывало направлено на Малькольма со стороны графини и раньше, но никогда они не были так яростны. Впрочем, Эклермонда не обращала на них никакого внимания до той самой минуты, когда Джемс пришел к ней и сказал, что его очень обрадовала графиня де Гено, передав ему о той доброте, с которой Эклермонда относилась к его юному родственнику, усовершенствованию которого она так много способствовала, за что и приносит ей свою глубокую благодарность.
Эклермонда ответила спокойно, что лорд Гленуски религиозный, любезный и добрый молодой человек.
– Я всегда был убежден в этом, – ответил Джемс, – и вполне счастлив, что вырвал его из когтей наших диких кузенов. Но сударыня, я никак не ожидал тогда, чтобы по вашей доброте я был бы так скоро лишен возможности сам окончить образование этого юноши. Теперь же, если вы позволите сказать, по моему мнению для совершенного окончания вашего дела необходимо ему дать надежду.
– Надежда должна быть в каждом благочестивом сердце, сир.
– Конечно, но нам, смертным, нужна земная надежда, чтобы воодушевить и поддержать нас.
– Я думала, что лорд Гленуски посвящен в монахи.
– Он никогда не был посвящен, разве только своими врагами. Регент д'Альбани и жестокие сыновья его всеми силами старались напугать Малькольма и засадить его в монастырь с целью завладеть его сестрой и всем состоянием. В чем они, конечно, преуспели бы, если бы в то время он не был в Шотландии. Но верьте мне, молодой человек этот никогда в сущности не имел подобного влечения.
– Может быть, – ответила Эклермонда несколько грустно.
– Но так как у него нежная натура, склонная к мечтательности, – продолжал Джемс, – жизнь ему подчас могла бы казаться тяжелой без лучезарной звезды, могущей поддержать его и руководить им.
– Если это так, дай Бог ему встретить достойное себе создание.
– Поздно уже говорить о том, что он мог бы встретить. Мелькнувшее перед ним счастье воодушевило его и лишило возможности искать другого.
– Вы настоящий менестрель, сир, и нежные звуки так и льются из ваших уст.
– Нет, сударыня, слова мои выражают только истину, – от вас одной зависит составить счастье Малькольма…
– Это давно уж не в моей власти, сир.
– Я не стану настаивать на решении теологов относительно вашего обета; во всяком случае, прошу вас обратить внимание на то, что святейший папа в Риме может уничтожить всякое сомнение касательно этого дела. Ведь вы смотрели на монастырь не иначе, как на средство избавиться от преследований искателей вашей руки, которым, надеюсь, вы предпочтете моего кузена.
– Не слишком лестно было бы для лорда Малькольма, если бы я поставила его на одну доску с Бомондом Бургундским, – ответила Эклермонда, – но повторяю вам еще раз, сир: меня останавливает не выбор, а то убеждение, что я не властна располагать собой.
– Я не настаиваю ни на вашей любви к Малькольму, ни на том, чтобы вы теперь же приняли его предложение, – ответил Джемс, – все это может быть отложено до того времени, когда я снова представлю его вам, одаренного всеми качествами, пробужденными вами, которые до того времени разовьются еще блистательнее. По крайней мере, позвольте мне объявить ему, что не чувства ваши, а только сомнения говорят против него.
– Мессир, – ответила строго Эклермонда, – давать несбыточные надежды – значит обманывать человека! Объявляю вам, что всякая ответственность в этом деле должна пасть не на меня, а только на вас!
С этими словами она, слегка наклонившись, медленно вышла из комнаты, оставив озадаченного Джемса с полуулыбкой на устах.
– Какая гордость! Какое высокомерие! – промолвил он. – Действительно, она достойна своего призвания. Она из тех женщин, что могут управлять десятками монахинь, и при малейшем знаке заставить преклоняться пред собой всех каноников и игуменов христианства. Но Малькольму нужна именно такая женщина, и если она вздумает выйти замуж, то более подходящего мужа она не может найти! Бросать своего плана мне не следует: одна любовь в состоянии сделать из него человека. Впрочем, она свободна изменить свои мысли до тех пор, пока ее еще не постригли. Если бы я только мог поговорить с ее духовником и объяснить ему, какую пользу может подобная женщина принести Шотландии, тогда быстрее достиг бы цели; к тому же в Шотландии моя Жанна найдет в ней хорошую помощь и поддержку. Во всяком случае, надо ждать окончания войны.
Чуть позже Джемс сказал Малькольму, что он говорил с предметом его страсти, и Эклермонда ответила, что препятствие, останавливающее ее, никоим образом не происходит от Малькольма, а только от данного ею обета.
При этих словах Малькольм смутился и покраснел от радости. Король продолжал:
– Что же касается этого обета, – и он пожал плечами, – мы найдем средство от него избавиться. А ты тем временем сделайся человеком, заслужи себе шпоры и докажи, что способен победить всевозможные препятствия.
Малькольм улыбнулся, и совершенно счастливый, гордо поднял голову, взявшись за рукоятку своего меча; вдруг внезапная мысль омрачила его лицо, и он вскрикнул:
– А Лилия! А Патрик!..
– И этому горю мы можем помочь, друг мой. Ты хорошо знаешь, что Драммонд не желает твоего состояния; он решился собственными трудами приобрести его, и что главное желание твоей сестры – видеть тебя храбрым рыцарем.
Хотя слова Джемса были совершенно справедливы, все же Малькольм глубоко вздохнул.
– А сам ты еще не объяснялся с ней? – спросил король.
– Нет, сир; да и нужно ли это? – спросил нерешительно юноша.
Джемс засмеялся.
– Так отложи это объяснение до того времени, когда сам пожелаешь, или же случай к тому представится, – сказал он, не зная наверное, возбудит ли неловкость и застенчивость Малькольма сострадание в молодой девушке, или же просто презрение, и потому предоставил случаю решить это дело.
У Малькольма не хватило настолько храбрости, чтобы стараться сойтись с Эклермондой ближе; он довольствовался тем, что неотступно ходил за ней по пятам и дрожал при малейшем ее взгляде, и старался избегать его. Теперь он окончательно решился ехать на войну и был занят своей экипировкой, закупая оружие и лошадей для себя и своей свиты, как подобает молодому принцу, готовящемуся сопровождать своего повелителя.
Он даже нашел излишним во время исповеди упоминать о своих сомнениях английскому монаху, не имеющему ни малейшего понятия о его прошлой жизни. Он знал заранее, что всякий священник станет говорить ему то же самое, а так как он официально не произносил обета, то находил излишним упоминать кому бы то ни было о своем прежнем намерении; кроме того, он боялся возбудить в себе прежние беспокойство и сомнения. Тем временем последний день наступил и был посвящен прощанию. Король Генрих упросил королеву удалить от себя графиню де Гено, чтобы без всякой помехи провести последний вечер.
Король Джемс, рука об руку гулял в саду с Жанной де Бофор. Мужья прощались со своими женами; молодые рыцари шептали своим возлюбленным слова, которые до сих пор не решались произнести. Даже сам Ральф Перси, как бы шутя упрашивал красивую Бесси Невиль подарить ему бант, уверяя ее, что будет носить его во все время похода. Малькольм от души радовался, что и у него было кому передать самые сокровенные мысли, но, увы! – сознание это было его единственным утешением, потому что ему не пришлось еще сказать ни единого слова Эклермонде. Но все-таки он был доволен тем, что ее окружали только молодые девушки, и блуждал вокруг, не в силах удалиться, хотя вполне сознавал всю комичность своего положения. Вспоминая о прежних своих отношениях с ней, ему казалось, что король своим вмешательством лишил его счастья и спокойствия; а вместе с тем он ни за что бы не променял то волнение и отчаяние, испытываемые им теперь, на детское спокойствие прежних дней.
За весь вечер он не смог сказать девушке ни слова, а только бросал на нее пламенные взгляды и тотчас же опускал глаза, если замечал, что она смотрит в его сторону; наконец, когда вечер кончился и подан был сигнал к расставанию, он отважился промолвить ей робким голосом:
– Вы на меня сердитесь?
– Нет, – ответила Эклермонда, – между нами не произошло ничего обидного.
Луч радости блеснул во взгляде Малькольма.
– Осмелюсь ли я просить вас помянуть меня в ваших молитвах?
– Конечна, – ответила она, – я буду и о вас молиться, как о всех друзьях своих.
– А если мне удастся… удастся выказать свою храбрость, то трофеи моих побед позволите ли вы принести к стопам вашим?
– Всякий честный и храбрый поступок ваш меня также обрадует, как и всех, кто желает вам добра. Я буду молиться и за вас и за сестру вашу. Да хранит вас Бог, лорд Малькольм, и да благословят вас святые в житейских опасностях, как бы благословили они вас в лоне церкви.
Малькольм, хорошо поняв, почему Эклермонда упомянула о его сестре, не мог более питать надежд. Эта строгая доброта Эклермонды была для него гораздо худшим признаком, чем было бы притворное, отдаление ее; но она с ним говорила, – и этого достаточно было, чтобы ободрить его. Перед ним открывалась блестящая карьера, и какая девушка, как бы свята она ни была, откажет ему в своей руке, когда он сделается поборником честного и святого дела, и в качестве слуги и товарища своего короля внесет в Иерусалим крест святого Андрея? Малькольма утешала мысль, что Эклермонде еще не скоро удастся поступить в монастырь: вряд ли какая обитель отважится принять к себе беглую иностранку такого знатного происхождения и с таким огромным состоянием, в особенности если в числе попечителей ее был Туренский епископ.

ГЛАВА VII
Осада Мо

Зимний ветер дул с неимоверной яростью и целые потоки дождя заливали английские палатки, расположенные на берегу Марны во время осады города Мо английским королем Генрихом V. Место это служило оплотом одной из самых грозных разбойничьих шаек, обычно образующихся во время продолжительной войны. Жан де Гост, известный под именем Воруса и принадлежавший к так называемой партии Арманьяков, грабил без разбора всех путешественников, отправляющихся в Париж, забирал их в плен и требовал от их родственников значительный выкуп, а в случае невнесения выкупа вешал пленных на огромном вязе, украшающем торговую площадь города. Предместья Парижа, и те были наводнены этими шайками: разбойники перехватывали обозы со съестными припасами, и жители, выведенные из терпения, обратились, наконец, к Генриху V, прося его избавить их от столь ужасного неприятеля. А так как Генрих желал провести зиму в Англии, где находилась его жена, то он решил напасть на Мо в октябре, надеясь разом овладеть городом; действительно, одной частью города, заключающей в себе торговую площадь и несколько больших монастырей, он овладел без больших затруднений, остальная же была настолько хорошо укреплена и снабжена продовольствием, что королю пришлось осаждать ее по всем правилам военной тактики, несмотря на заранее предвиденные трудности, болезни и опасности, грозящие его войску. Убежденный, что его обаяние во Франции, а может быть даже и благосостояние столицы зависели от его успехов, Генрих решился овладеть городом во что бы то ни стало.
Большая часть английской армии расположилась лагерем перед Мо, во главе ее был сам король и главные представители английского дворянства: Марч, Сомерсет, Салисбери и Варвик, к ним присоединился и король Шотландский, Джемс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34