Теперь прибой прекратился, поверхность водоема стала недвижной, и желание упокоилось на ней, словно лунный лик на глади вод. И вдруг миссис Стоун поняла, что удивляться этой разнице ощущений нечего. Ведь красный прибой нес в себе опасность, ибо его назначение шло вразрез с поставленной ею целью: удержать достигнутые в жизни высоты. А к желанию, которое она испытывала теперь, уже не примешивалось, как прежде, чувство опасности. Теперь-то уже никаких осложнений ждать не приходится – остается только желание и возможность удовлетворить его. И, осознав это, она впервые поняла, что и в самом деле вышла замуж, чтоб избежать супружеских отношений, а ведь именно это, по словам Мег Бишоп, о ней говорили.
Раньше в ней постоянно жил тайный страх, подсознательное желание избегнуть материнства. Теперь она от этого страха избавлена. Он исчез, когда прекратился красный прибой, залог плодородия, и осталась лишь гладь озера да недвижно лежащий на этой глади лунный лик, бесстрастный, как нынешняя ее готовность согласиться на хитроумное предложение – на условиях, приемлемых для обеих сторон.
Миссис Стоун прошла в ванную, налила в стакан тепловатой воды, запила ею таблетку белладонны, снова наполнила стакан и унесла в спальню. Во рту и в горле у нее пересохло, и она потягивала тепловатую воду. А пока она сидела на постели со стаканом в руке и делала маленькие глотки, чтобы смочить пересохший рот, сумрак в комнате все сгущался – казалось, в воду через капельницу непрерывно добавляют чернила. Мысль о том, что бояться больше нечего, все глубже западала ей в душу, и ее отражение в зеркале – с того места, где она сидела, оно видно было под некоторым углом – становилось все расплывчатей, все прелестней. Немного погодя она поднялась, сбросила платье и удобно вытянулась на прохладной белой постели, поставив стакан с водой на ночном столике, чтобы до него легко было дотянуться. До сих нор в спальню не доносилось никаких звуков, свидетельствующих о том, что в доме кто-то есть, – слышны были лишь ее собственные почти бесшумные движения, но теперь она услыхала: вот Паоло пошел по террасе к двери, ведущей в комнаты, вот открыл эту дверь, вот подошел к дверям ее спальни.
– Не входите, я не одета, – произнесла она негромко.
Но он вошел, опустился на край постели. Хоть Паоло и говорил раньше, что пить не будет, потом он явно переменил решение: когда он потянулся к ней, в дыхании его был горький аромат кампари. Он приблизил лицо к ее лицу, но не вплотную, не для того, чтобы поцеловать – просто склонился над нею, открыто и прямо глянул в глаза и задал такой вопрос:
– А почему вы спросили, когда именно моему другу нужны эти деньги?
– Потому что ты очень молод, очень глуп и очень красив. И потому что я уже не очень молода и не очень красива, но зато становлюсь очень мудрой…
После короткого размышления Паоло кивнул чуть приметно и потянулся к ней, приоткрыв рот; но прежде, чем он успел осуществить свое намерение, голова и руки ее поднялись ему навстречу – словно лунный лик, недвижно лежавший на водной глади, вдруг обернулся птицей и взмыл в небеса…


* * *

Той зимой и ранней весною нахлынувшие в Рим иностранные туристы получили полное удовольствие от Вечного города – не зря они предпочли прогулки по его улицам в золотой сезон более возбуждающим зрелищам в закрытом помещении, которые могли предложить им две великие северные столицы.
Небо все время было чистое, безоблачно голубое; день ото дня становилось все теплее. В город вернулись карликовые ласточки, в Риме их называют «рондини». Днем их не было видно – они устремлялись ввысь, к солнцу, но в сумерки опускались над городом трепещущей сетью, как раз на уровне террасы миссис Стоун. Вообще у нее было такое чувство, что исамый город с ленивой негой проделывает странный фокус: с каждым днем все выше и выше поднимается над землей. Всякий раз, как миссис Стоун выходила утром на террасу, ей казалось, что затейливая, присыпанная золотой пылью паутина улиц, в которую купола церквей были вкраплены, как пауки, неустанно ее созидающие, все успешнее преодолевает земное притяжение, постепенно становится невесомой и без всяких усилий воспаряет ввысь, в сине-золотое тепло – сама безмятежность, сама жизнерадостность. Такое бывает с человеком лишь в молодости, а у миссис Стоун молодость уже миновала. Порой, когда она вот так глядела сверху на город, у нее становилось легче на душе, но ненадолго, а потом возникал щемящий страх, чувство неведомой, но неотвратимой беды – ичувство это, видимо, было лишь знаком, что приходит конец той спасительной отрешенности от всего, в которой она пребывала целый год после смерти мужа; что дольше в этом укрытии оставаться небезопасно и что сейчас она выбирается из него, обретая нормальную чувствительность. Впрочем, чем бы оно ни было вызвано, ощущение это нарушало ту тишину, которую берегла в себе миссис Стоун, делало ее все более раздражительной и пугливой – словом, действовало угнетающе, тем паче, что казалось ей совершенно беспричинным.
По утрам уже можно было принимать солнечные ванны – прямо здесь, на террасе, в кабинке без крыши, с белыми парусиновыми стенами. Тело ее стало золотым, но золотой покров был не без изъяна; на коже появились крошечные морщинки, они не желали исчезать под умелыми пальцами массажистки, приходившей к ней ежедневно; лишняя ткань, образовавшаяся за тот год, когда она совсем перестала следить за собой, понемногу исчезла благодаря гимнастике имассажу, но мелкие морщинки, эти крошечные следы времени, были неизгладимы.
Иной раз Паоло тоже сбрасывал одежду и ложился рядом с нею на топчан в белой кабинке. Смотреть на него было выше ее сил. Он был ослепительно красив. Солнце резво бросалось на него сквозь слой воздуха, будто один ребенок на другого, а ее в эту игру не принимали; она чувствовала себя забытой, покинутой и в конце концов, устыдившись, что-нибудь накидывала на себя, такая лишняя в компании двух родственных стихий – обнаженной плоти Паоло и солнца. Однажды она расплакалась. Отвернулась, прикрыла лицо крашеными волосами и плакала, лежа рядом с ним, а он забылся в блаженной дремоте: на губах слабая, детская улыбка, согнутая рука прикрывает пах, оберегая его от ожога.
Как-то раз они поссорились.
Наползло облако, терраса ненадолго погрузилась в прохладную тень, и миссис Стоун на это посетовала. Паоло резко сел и вперил в нее осуждающий взор, лицо его было по-римски нахмурено.
– А вы разве не хотите дождя?
– Конечно, нет, я его ненавижу!
– Вам, видимо, в голову не приходит, что не все здесь рассчитано лишь на то, чтоб ублажать богатых иностранцев. Вам, видимо, все равно, что урожай в стране погибает от засухи, а воды город получает так мало, что приходится два дня в неделю оставлять его без электричества.
– Ой, Паоло!
– Ой, Паоло, – передразнил он ее. – Что ж, вы, богатые американки, – нынешние завоеватели Рима. Во всяком случае, вы так считаете. Но позвольте вам напомнить: этому городу – три тысячи лет, и все его завоеватели вышли из праха и обратились в прах!
Помолчав немного, она негромко спросила:
– Паоло, ты что, был фашистом?
– Я – аристократ, – объявил он.
– Но разве это ответ на мой вопрос?
– Есть среди нас монархисты, – сказал Паоло, – но это какие-нибудь стариканы или олухи. А я в пятнадцать уже был пилотом, возглавлял летный клуб, он назывался «Сизари», и у нас была голубая форма, а на рукаве вышит золотой голубь. У меня под командой было пятнадцать сизарей. Шестеро моих сизарей сбиты над Африкой, погибли в пламени. Но этим моим сизарям повезло.
Рука его скользнула по голой груди и замерла в почтительном жесте.
Миссис Стоун истории с сизарями не поверила: очень уж это смахивало на мечты бойскаута о геройстве. Фантазия у Паоло была живая, но он частенько путался: всего неделю назад он уже рассказал ей историю в том же духе, только вместо самолетов в ней фигурировали танки, а вместо «Сизарей» – «Тигры», и форма у них была не голубая, а алая; однако, когда он сел за руль ее автомобиля, выяснилось, что он не отличает педали газа от тормоза, не умеет переключать скорости, и машина у него так вихляла, что шофер, которого временно переместили на заднее сиденье, начал вслух молиться и бормотать «Pazzo» Сумасшедший (итал.).

, чем привел Паоло в неописуемую ярость: он потребовал, чтобы миссис Стоун тут же, на месте дала шоферу расчет, а когда она спокойно и мягко отклонила его требование, целых полчаса дулся…
– А в прошлом году, – продолжал Паоло, – нам стало известно, что один из моих сизарей каждый вечер околачивается в Галерее. И тогда мы созвали тайную сходку, ровно в полночь в винном погребе одного старинного замка. Над тем испоганившимся сизарем был устроен суд, и все были в черных масках, с белой свечой в руке, и говорили по-латыни, и приговор был зачитан на латыни, а после приговора один молодой священник, тоже из моих сизарей, исповедал того дрянного, дал ему отпущение грехов, а потом мы ему предложили на выбор: револьвер, отравленное вино или прыжок с башни замка.
– Бедняжка, – мягко сказала миссис Стоун. – И что же он выбрал?
– Прыгнул с башни, – отвечал Паоло.
Он до того увлекся рассказом, что вскочил обнаженный на самый край топчана и раскинул руки, словно распятый, но вдруг потерял равновесие и грохнулся на бок. Падая, он сорвал одну из парусиновых стен кабинки и выставил их обоих на обозрение всем, кто в это время был на соседних крышах, но, что еще хуже, вызвал у миссис Стоун приступ неудержимого смеха. А Паоло не выносил, когда над ним смеялись, и, стоило ей (без всякого, впрочем, умысла) показать, что его ребяческие россказни или выходки ее потешают, и он в отместку всегда старался как можно сильнее ее уязвить. На сей раз возмездие было словесное и какое-то очень уж женское. Водворив стенку на место и разлегшись на топчане во всем великолепии своей наготы, он важно заявил:
– Я вас за этот хохотне виню. С моей стороны просто смешно было рассказывать про своих сизарей человеку, которого интересует только одно: золотой помет американского орла. Но не воображайте, будто сами вы никогда не бываете смешной, еще как бываете. Вот хотя бы прошлой ночью – до чего же вы были смешны.
– Я и не сомневаюсь, что часто бываю смешной, – сказала миссис Стоун. – Но что я такого сделала прошлой ночью?
– Вы спросили меня, люблю ли я вас.
– И что тут смешного?
– А то, что, кроме моей семьи и моих сизарей, я любил одного-единственного человека на свете – мою троюродную сестру, княжну ди Лео, ее изнасиловали в Неаполе пьяные американские солдаты, и она ушла в монастырь Серых сестер. Так что можете хохотать до упаду! Я не люблю никого.
Она положила ладонь ему на руку, но он высвободил руку, повернувшись на бок, спиною к ней – скульптурной, бронзовой, безупречной спиной разгневанного эфеба.Наступило враждебное молчание.
– Кстати о птицах, – проговорила наконец миссис Стоун умиротворяющим тоном. – Правда ли, что у «рондини» нет лапок и поэтому они все время в воздухе?
– Нет, – сказал Паоло, – они потому все время в воздухе, что не хотят видеть вблизи американских туристов.
Он был холоден с миссис Стоун до самого вечера; смягчился только после того, как в отеле «Эксцельсиор», куда они отправились пить коктейли, она сделала отчаянную попытку помириться: со страху вдруг предложила поехать в ателье знаменитого портного на Корсо д'Италиа – заказать Паоло несколько костюмов. Он запротестовал было, но слабо, с каким-то девчоночьим кокетством и по пути к портному сообщил, что синьора Кугэн хотела подарить ему на рождество ярко-красный «альфа-ромео», но от нее он принять машину не мог, ведь ее он не любил. А тут иное дело: мы же друг друга любим!
Миссис Стоун напомнила ему, что не далее как сегодня он говорил ей – спрашивать, любит ли он ее, смешно, ибо он никогда никого не любил, кроме своих родных, своих сизарей и троюродной сестры, которая ушла в монастырь; и тогда Паоло взял ее обтянутую перчаткой руку в свою. – Я только потому так сказал, что вы меня обидели. А вообще, если любишь человека, вовсе незачем слушать, что он говорит! Он говорит обидные вещи нарочно, потому что боится, как бы его самого не обидели. Надо смотреть ему в глаза, – сказал Паоло, – и понимать, что у него на сердце!
Он сказал это с такой безыскусственной простотой и нежностью, что миссис Стоун не смогла сдержать слез. Она объяснила ему, что плачет от облегчения, от радости. Но на самом деле отнюдь не была уверена в том, что охватившее ее чувство так однозначно.

Часть II.
Оостров, остров!

Правда, бывали в ее мучительных отношениях с Паоло минуты, когда миссис Стоун видела какие-то проблески – может быть, счастья? Найти для этого чувства точное слово она не могла – ведь такого с ней еще никогда не случалось. Ей был знаком нервный подъем актерских удач, но, даже когда премьера проходила с большим успехом, все равно, многократно играть потом в одном и том же спектакле было скучно и утомительно, и только профессиональное самолюбие побуждало ее всякий раз добиваться успеха такого рода. В глубине души она всегда завидовала драматургам, даже тем, кого давно уже нет на свете: ведь они в своем творческом труде были свободны, а ей приходится произносить только те слова, совершать только те действия, какие предусмотрены ролью. Как актриса она была не слишком изобретательна. Ее не оставляло смутное чувство, что ей не хватает истинного вдохновения, и хоть она частенько изображала бурный восторг по поводу успеха других актрис – посылала им охапки роз и пела дифирамбы в поздравительных телеграммах, – втайне она бывала рада, если на их долю выпадало меньше лавров, чем на ее собственную, и лишь когда у них случались провалы, проникалась к ним истинно сестринским сочувствием. Если же другая актриса имела грандиозный успех, который мог сравниться с ее собственным или даже превосходил его, миссис Стоун потом с неделю играла из рук вон плохо, забывала свои реплики, а то и теряла голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14