Когда каждый мечтает умереть пораньше других, чтобы было кому похоронить, чтобы не остаться одному среди заколоченных изб.
Плохо умирать зимой. Да только случилось это с Санькой Вдовиным не по его, не по Божьей воле. Пал от огня, прилетевшего из темной кабульской ночи. Промолчали врачи, что разворотила по ошибке солдатское тело родная, от советского автомата пуля — они не следователи, кому надо, тот пусть и разбирается. Но не интересовали погибшие и особый отдел, который в первую очередь старался предупредить раненых, отправляемых в Союз: всем молчать, ничего не видели, ничего не знаем, нигде не были. С остальных участников штурма Дворца бралась подписка: тоже нигде не были, ничего не видели, ничего не знаем. На пять лет.
Так что воистину спокойно было только погибшим,
Зато уж тем, кому привозили «груз 200»...
Черданцев сидел около громоздкого, почти квадратного ящика и боялся поверить, что под этими досками в цинковом гробу с затуманенным окошком лежит сын Аннушки. Лежит погибший в Афганистане Санька Вдовин, которого он сам, собственной волей послал в воздушно-десантные войска и, выходит, на смерть. Зачем, зачем он согласился идти военкомом? Уволился бы в запас, и был бы здесь другой начальник, и послал бы он призывника Вдовина в другое место, и остался бы он жив...
Умерших на Руси жалеют всех — и кто по дурости, и кто по болезни или возрасту ушел из жизни. И кто руки сам наложил на себя — хоть и без отпеваний и на край кладбища, но тоже по-человечески люди идут за гробом. Но во все века вдвойне жалеют тех, кто уходит из жизни в солдатской форме. Сильнее плачут по ним, потому что солдаты — они все молодые, и умирают солдаты всегда за других. От Бояна песни-плачи идут по солдатам, от Ярославны.
День пытался созвониться с почтой в Сошнево Черданцев, чтобы поведать черную весть, еще день пробивались оттуда два трактора. Тащили друг друга и сани. Без наряда и уговоров на этот раз поехали мужики — каждый служил, с каждым могло быть вот так. В холодных, выстуденных кабинах сидели Аннушка и Соня, и неизвестно, кто больше выплакал слез: то ли Аня по сыну, уже мертвому, то ли ее подруга по другу сына и одновременно по неизвестно где пропавшему — ни письма, ни весточки — своему Юре. Ведь он тоже где-то там, на югах. И смалодушничал, струсил Михаил Андреевич, когда к программе «Время» вошли они в его кабинет: сказал, что Сашу привезут только утренним поездом. Боялся оставить Аннушку с этим наспех сколоченным ящиком. Не знал, как вести себя, что говорить, что делать. Поселили трактористов в «Доме колхозника», Соню с Аней отвел к себе домой. А утром сам перевез тяжкий груз из морга райбольницы к военкомату, где уже прогревали просмоленными тряпками грудные клетки тракторов механизаторы. Девчат еще не было, и он с мужиками перенес гроб на сани, прикрутил его проволокой к борту — тяжелой и долгой будет дорога домой для ефрейтора Вдовина.
Аннушка, лишь увидев поклажу, вскинула руки и с протяжным стоном стала валиться к сыну. Черданцев успел подхватить ее, довести до саней. Вдвоем влезли на скользкие, круглые от налипшего снега доски.
Чтобы быть ближе к другому человеку, люди становятся на колени. Михаил Андреевич вначале хотел поднять с них Аннушку, но она, вцепившись в доски, уже зашлась протяжным воем. Тут же заголосила и Соня — в деревнях не плачут поодиночке. Остановившаяся у военкомата старушка, поглядев на сани, несколько раз перекрестила свое маленькое даже в полушубке тельце — никто в районе еще не знал, что в Афганистане погибли первые из многих тысяч солдат. Никто, кроме Черданцева да деревни Сошнево. Черт бы его побрал, это первенство.
— За что, Миша? — после первого приступа крика и боли подняла заплаканное лицо Аннушка.
Если бы знать...
— Не знаю, Аня, — честно ответил майор.
Документ (выписка из директивы Центрального военно-медицинского управления по погибшим и раненым).
«Ранения:
а) Легкие:
— ранения, контузии, травмы, не вызывающие стойких функциональных нарушений и не приведшие к изменению степени годности к военной службе;
— ранения мягких тканей, не проникающие в полости, без повреждения внутренних органов, суставов, сухожилий, крупных нервных стволов и магистральных кровеносных сосудов;
— частичный разрыв связок;
— неосложненные вывихи в суставах;
— изолированные переломы одной из костей кисти, стопы, неосложненные переломы одного-двух ребер, ключицы, одной из костей предплечья, малоберцовой кости;
— ожоги I ст. до 40%, ограниченные ожоги I—III ст. до 10%;
— отморожения I ст.;
— закрытая травма черепа с сотрясением головного мозга, закрытые переломы костей носа, частичный отрыв ушной раковины, крыла носа;
— наличие инородных тел в роговице, непроникающие травмы глаза с временным расстройством зрения, ожоги глаза I ст.;
— закрытые повреждения костей таза (перелом гребешка или крыла подвздошной кости, одной лонной или седалищной кости) без нарушения целостности тазового кольца.
б) Тяжелые:
— проникающие ранения черепа, грудной клетки, живота, таза;
— закрытые травмы груди, живота и таза с повреждением внутренних органов;
— закрытые травмы черепа с ушибом или сдавливанием головного мозга;
— повреждение лица со стойким обезображиванием;
— ранения шеи с повреждением трахеи или пищевода, кровеносных сосудов или нервов;
— повреждение органов слуха со стойкой глухотой на оба уха;
— проникающие ранения и травмы глаза с разрывом оболочек, ожоги глаза II—III—IV ст.;
— открытые и закрытые переломы позвоночника и повреждение спинного мозга;
— открытые и закрытые переломы костей (за исключением переломов костей, относящихся к легким);
— ранения и закрытые повреждения крупных суставов, крупных нервных стволов и магистральных кровеносных сосудов;
— ранения мягких тканей с нарушением функции органа и приведшие к изменению степени годности к военной службе;
— ожоги I ст. свыше 40% и ожоги II—III ст. свыше 10% поверхности тела, ожоги IV ст., рубцовые «контрактуры после ожога с нарушением функции органа;
— отморожения III—IV ст.».
28 декабря 1979 года. 0 часов 30 минут. Аэродром Баграм.
Звонок был резкий, долгий, и, наверное, оттого что звучал он после докладов Сухорукову, Огаркову и Устинову (каждый из них пожелал лично услышать о выполнении задачи в Баграме), этот звонок был еще и неожиданным. В самом деле, кто это еще пожелал поинтересоваться отдельным парашютно-десантным полком? После министра — только ЦК.
А звонок был из Москвы. Это почувствовал, кажется, не только командир полка, но и сидевший напротив него представитель КГБ полковник Костин, потому что впервые за вечер он приглушил настроенный на волну Кабула радиоприемничек. Впился взглядом в аппарат.
Сердюков, поднимая трубку, успел подумать: насколько все-таки больше знают о происходящих здесь, в Афганистане, событиях кагэбэшники. Знают — и молчат.
— Подполковник Сердюков, — представился Николай Иванович.
Ожидал услышать голос телефонистки, которая обычно предупреждает, кто выходит на связь, однако на этот раз включение было прямое:
— Говорит Андропов. Товарищ Петров находится с вами?
Сердюков поднял глаза на Костина — ваш начальник. Полковник, словно он ни на минуту не сомневался в том, что звонить будет именно Андропов, утвердительно кивнул. Знают, все знают эти ребята...
— Петров у нас, но на данный момент рядом его нет, — торопливо заполнил паузу комполка.
— Пригласите его к телефону вместе с товарищем... — в этот момент кто-то шумно вошел в бункер, и Сердюков не расслышал последнее слово. Впрочем, и так ясно, кто нужен председателю Комитета госбезопасности. Петров — или кто он там на самом деле: Иванов, Сидоров, Кукушкин — переводчик при афганце, которого укрывали и охраняли в последние дни особенно тщательно. Офицеры в полку поговаривали, что это новый афганский лидер, но в расспросы к ребятам из органов не лезли, и слухи, ничем не подкрепленные, утихли сами по себе.
Вошедшим оказался особист, и Костин — а может, тоже никакой не Костин — одним кивком головы послал его за переводчиком и афганцем. Те в свою очередь тоже словно стояли за дверью и ждали звонка: не успел Сердюков положить на стол трубку, дверь вновь распахнулась, и вошел вначале Петров — высокий, стройный, лет сорока пяти, в солдатской форме, а за ним афганец — тоже в солдатской шапке, бушлате, подпоясанном почему-то брезентовым ремнем, в сапогах. Командир полка впервые видел его так близко, но какого-то существенного впечатления новый лидер Афганистана, если это в самом деле так, не произвел: одутловатые щеки, нос с горбинкой. Вот только в глазах напряжение. Но у кого его сейчас нет, напряжения? Уже было ясно, что полк участвует в каком-то сверхважном событии, настолько важном, что даже вдуматься в него страшно. Воттолько знать бы, что сейчас творится в Кабуле, понять, ради чего...
Костин побарабанил по столу пальцами, привлекая к себе внимание командира полка, и взглядом указал на сидевших тут же в бункере офицеров — начальника связи, техника, замполита, начштаба.
— Товарищи офицеры, прошу освободить помещение, — поднялся Сердюков. Понятно: армия выполняет задачи, КГБ распределяет результаты. Это просто еще раз подтверждало, что Андропов стоит ближе к Брежневу, чем Устинов.
— Товарищ командир, а вы сами можете остаться, — остановил, однако, его Костин.
Петров, дождавшись, когда за офицерами закроется дверь, уверенно и привычно — а только ли переводчик он? — взял трубку:
— Слушаю, Петров.
Вопрос Андропова был короткий, что-то вроде «Как дела?», и переводчик лаконично ответил:
— Здесь все по плану, развитие событий идет нормально. Мы сами готовимся убыть в Кабул.
Андропов расспрашивал о чем-то еще уже более подробно. Задавал вопросы для афганца. Переводчик переводил их своему спутнику, тот каждый раз согласно кивал головой. Кроме напряжения в его глазах уже поблескивали и искорки беспокойства, словно не выучившего урок студента без предупреждения и подготовки вызвали на экзамен. И раздражения — словно этот студент знал, что зачетная оценка все равно будет поставлена и дело только во времени. И недоверие уже сквозило в глазах афганца — неужели все это происходит не во сне и с ним, только с ним и никакого подвоха здесь нет?
— Товарищ Андропов поздравляет вас, товарищ Бабрак Кармаль, с победой второго этапа Апрельской революции и избранием вас председателем Ревсовета республики и главой государства, — почему-то по-русски, может, чтобы Сердюков и Костин тоже поняли, кто стоит перед ними в солдатском бушлате, вполне торжественно и искренне произнес Петров и первым пожал руку афганцу.
Начал переводить это же на дари, но Бабрак Кармаль, видимо, понял все сам и без перевода. И хотя по-прежнему радио Кабула передавало легкую музыку, хотя была положена на место телефонная трубка и никаких сообщений больше не поступало, в бункере все изменилось. Перед Петровым, Костиным и Сердюковым стоял уже властный, чуточку снисходительный к окружающим человек. Нет, не студент, не выучивший предмета, не пешка в чужих руках. Нос его заострился, щеки разом впали, обозначив скулы, сам он вроде сделался выше ростом. И глаза, главное — глаза; в них появился хищный блеск, они сузились. В такие глаза не заглянешь, они сами кого угодно прожгут насквозь.
Усмехаясь, афганец принял поздравление, пожал руки Костину и Сердюкову, и сел первым на табурет, и распахнул бушлат: не потому, что было уж так жарко, а просто потому, что ему уже нравилось делать то, что он хотел сам. Власть. На человека свалилась власть и мгновенно сделала таким, какой он был на самом деле. Он ждал ее, жаждал и, получив, мог теперь забыть свои страхи, сомнения, ожидание. Он мог не стыдиться себя прежнего, потому что тогда он в самом деле был еще никто — снятый Амином посол, эмигрант, нелегально проникший на свою родину. Сейчас же он был всем! И стоявшие перед ним советские офицеры будут делать все для него, и Баграм — его, и Кабул, и страна — тоже его. Потому что он — председатель Ревсовета республики, глава правительства, Генеральный секретарь ЦК НДПА, премьер-министр... Надо хотя бы чуть-чуть знать Восток, чтобы понять, что такое там власть для человека. Да еще после всех унижений.
— В Кабул! — ударив ладонями по коленям, сказал он. Встал.
Однако Костин посмотрел на Петрова, деликатно намекая, что не перечень высших государственных должностей дает власть. Тем более в вопросах, связанных с безопасностью. Здесь одна запятая в какой-либо инструкции главнее пожеланий хоть самого Господа Бога.
— Мы готовы перелететь в Кабул, — подтвердил полномочия Бабрака Кармаля переводчик.
Вот теперь все на своих местах.
— Командир, помогите отправить. — Костин по привычке никак не назвал Бабрака, лишь указал взглядом в его сторону. — У нас готовы к вылету три вертолета.
Вертолеты — это, конечно, хорошо, это раз в десять быстрее, чем по земле. Однако для Сердюкова важнее были другие обстоятельства: ночь, горы, все еще раздающиеся выстрелы, непонятная обстановка на кабульском аэродроме.
— Товарищ полковник, у меня в резерве есть рота, десять боевых машин. Надежнее.
Костин прищурил взгляд, что-то просчитывая в уме. Кивнул:
— Согласен.
— Цыганов, — распахнув дверь, позвал командир полка. Из темноты надвинулся комбат-2, замер на расстоянии шепота. — Резервную роту — к маршу в Кабул. Ты — старший. Три машины освободить для гостей, — вспомнив, что с Бабраком еще человек пять из нового правительства республики, добавил комполка. — Начало движения — через тридцать минут.
— Есть. — Цыганов скрылся в темноте. За ним, не попрощавшись, выскользнули в ночь из бункера Петров и Бабрак Кармаль. Или Кармаль Бабрак — Сердюков вдруг уловил, что не запомнил, где имя, а где фамилия гостя.
— Пусть докладывают через каждые два-три километра, — попросил Костин, когда Сердюков сел за карту рассчитывать время, наносить контрольные пункты, записывать позывные.
— Дойдут, — успокаивая скорее себя, чем шагавшего из угла в угол Костина, ответил комполка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58