Солдат впереди в той же позе, все проверяет оружие, выщелкивает и вщелкивает магазины.
Время от времени он наклоняется и тряпочкой, добытой из сумки на поясе, смазывает несколько миллиметров мерцающей ружейной поверхности. На солдате высокие зашнурованные ботинки, громоздко шуршащие форменные штаны и стеганая куртка — когда-то, полагаю, белая, однако с тех пор испятнанная всеми красками грязи, от черного и коричневого до красного, желтого и зеленого. На голове каска, почти как у лейтенанта, но со словами «ТРУП ВНУТРИ», что небрежно намалеваны на зеленой защитной ткани — судя по всему, алой губной помадой.
Позади и надо мной сидит Карма — в широких бриджах, позаимствованных с фермы, в меховой куртке из какого-то нашего гардероба поверх гимнастерки; руки, что стискивают ручку сзади пулемета, — в коконе лыжных перчаток; на одной срезана верхушка указательного пальца — нажимать на курок. На тряпку поверх каски нашиты наградные ленты кого-то из моих предков.
Солдат впереди снова клацает магазином. Осматривает блестящие патроны, угнездившиеся внутри, переворачивает скрученный двойной магазин и повторяет все снова, затем ставит его на место. Пахнет ружейным маслом. Солдат запевает что-то смутно знакомое, популярное несколько лет назад. Лейтенант тянется к ранцу у ног — что-то на ее руке приковывает мой взгляд, и я вспоминаю о шкатулке с драгоценностями, которую ты держала у ног в экипаже, — выпрямляется и прикрепляет спереди к куртке две ручные гранаты. Их клетчатые фасеточные поверхности — точно пухлые плитки черного шоколада. Лейтенант снова закуривает.
Видал я охотничьи вылазки, что мало отличались от этой. Вседорожники с кондиционером вместо джипов с громоздким пулеметом, лошадиные фургоны вместо грузовиков, дробовики вместо автоматики. Но все-таки мы придерживаемся темы; состав актеров для обеих сцен в основном совпадает. У лейтенанта свой стиль: рвется вперед, прячется за темными стеклами очков, губы сжимают сигарету, взгляд устремлен вдаль. И у людей ёе — свой боевой шик. Сживаются со странными предметами порой неуместного обмундирования: генеральская фуражка, золотые, но неопрятные эполеты, приколотые на гимнастерку, показная хвастливость черных округлых фанат, сплошь нацепленных на безрукавку, точно бляхи. Другие нелепые ошметки гражданских одеяний — кричащий жилет под камуфляжем, еще одна в военном смысле сомнительная кепка — должно быть, яхтсмена, — колечки от пивных банок в ушах вместо серег — многие из них, подозреваю, не просто амулеты, но и демонстрация индивидуальности.
И в каком-то смысле они нас перещеголяли. Охота наша легкомысленна; просто игры для тех, кто располагает для подобных занятий временем, землей и деньгами. У лейтенанта — цель серьезнее, задача — гораздо важнее, чем любая из наших; сейчас на карту поставлена не просто жизнь или смерть нескольких разумных животных. Судьбы всех нас и замка свалены в кучу на шаткую чашу весов в ожидании вердикта, что принимается не законно, пусть как угодно предвзято, но единственно голой силой оружия.
Эти разрушительные времена несправедливы, и в подобных цивилизованных, ухоженных сельских краях обобществляют, унижая, то, чему не следует пошло угрожать. По-моему, эта тошнотворная тревога и повсеместные увечья пришли из краев суровее, где реже строят то, что подвержено разрушению. Но, возможно, тут-то и кроется изначальная наша ошибка; каждая вступившая в игру сторона поверить не могла, что мы опустимся до дикости, к которой прикипели.
Я спрашиваю себя, что у лейтенанта и ее людей в прошлом. Похоже, они — по крайней мере, полусолдаты, пусть и явно ополченцы, заботятся лишь о себе, не входят в большое подразделение, не испытывают видимой преданности великой идее. И все же, понимаю я, транспорт у них — армейский или бывший армейский. Солдатские банды, что бродят ныне по дорогам — от бандитов отличные лишь чуть-чуть, — мы слыхали, по большей части, довольствуются конфискацией и использованием обычных все-дорожников или пикапов (а может, у них просто выбора нет). У людей же лейтенанта, напротив, — нормальные армейские грузовики и джипы, а вооружение, похоже, из одного комплекта: несколько тяжелых пулеметов, автоматы, подствольники, соответствующие пистолеты. Я думал, что они добавят к своему арсеналу мои дробовики и ружье, но если и так, подобное оружие — явно не основной их выбор. Если вдуматься, они довольно дисциплинированы. Может, раньше были отрядом регулярной армии?
Решаю спросить. Смотрю на лейтенанта — она сидит, глядя прямо перед собой, глаза прячутся за черными очками. Быстро оборачивается, когда мы проезжаем перекресток с покосившимся, но все еще разборчивым указателем, потом снова смотрит вперед. Я размышляю, как лучше начать. Она достает серебряный портсигар, открывает, вынимает сигарету. Я перегибаюсь через торчащие колени Кармы.
— Вы позволите? — киваю я на портсигар, который она собирается закрыть.
Тёмноочковая маска разглядывает меня; я вижу собственное искаженное отражение. Её губы кривятся. Она протягивает мне портсигар:
— Конечно. Угощайтесь.
Беру сигарету; мы склоняемся друг к другу, она дает прикурить мне, прикуривает сама. Сигарета едкая и резкая на вкус; должно быть, год или больше сушилась до такой горечи. Я уже спрашивал себя, где лейтенант берет табак, подозревая, что имеется канал, пусть окольный и ненадежный, пусть во власти контрабандистов и сорвиголов, в края, где, возможно, по-прежнему царят мир и видимость процветания, однако эти высохшие трубочки определенно похищены из разграбленных магазинов или отняты у перемещенных беглецов; никакого намека на свежие поставки.
— Не знала, что вы курите, Авель, — замечает она, перекрывая шум моторов.
— Изредка сигары, — отвечаю я, стараясь не кашлять.
— Хмм, — говорит она, затягиваясь. — Нервничаете?
— Немного, — отвечаю я. Улыбаюсь: — Вы-то теперь, наверное, к таким вещам приучены.
Она качает головой:
— Нет. Некоторые просто цепенеют. — Она стряхивает пепел по ветру, снова смотрит вперед. — Но такие обычно вскоре умирают. Для большинства первый раз — хуже всего, потом на некоторое время становится лучше, если в промежутке успеваешь прийти в себя, но затем, обычно скоро, становится все хуже и хуже. — Она смотрит на меня, — Просто учишься это скрывать, вот и все. — Пожимает плечами. — Пока окончательно не свихнешься. — Снова затягивается едкой сигаретой. — У нас нет единого мнения: то ли лучше временами слегка сходить с ума и пытаться выбросить это из себя, пусть рискуя все потерять, то ли закупоривать в надежде, что обстоятельства пересилят, обрушится мир и можно будет переживать посттравматический стресс с удобствами.
Бог ты мой; они уже все обдумали.
— Страшный выбор, — замечаю я. — Но вас же, наверное, этому учили?
Она откидывает голову и издает звук — наверное, смех.
— К тому времени, когда пришли большинство из нас, в армии обучали несколько поспешно.
— А вы всегда?..
Трещит рация; она жестом останавливает меня и прижимает аппарат к уху. Провода из подставки рации тянутся под сиденье шофера. Я вдруг осознаю, что рация подзаряжается и работает лишь от моторов — то есть на топливе. Мне не слышно, что говорят, а ее ответ тороплив и краток, и его тоже разобрать не удается.
Лейтенант хлопает шофера по плечу и, наклонившись, шепчет ему на ухо; он принимается мигать фарами джипу впереди и машет рукой; лейтенант разворачивается назад, делая жесты грузовику.
Мы притормаживаем, машины съезжают на обочину. Мне приказано оставаться на обочине; я швыряю камешки в заболоченный кювет, а лейтенант поспешно совещается со своими людьми. Я выбрасываю окурок в неподвижную, глубокую воду; он шипит. Дальше затоплены целые поля, ирригационная и дренажная система всей равнины расстроены невниманием человека.
Лейтенант расстилает карту на капоте джипа, тычет в нее, жестикулирует и поворачивается по очереди к каждому солдату, называя по имени и отдавая приказы.
Мы продолжаем путь, вскоре сворачиваем на дороги поуже, потом на крутую тропу к небольшой долине. Лейтенант напряжена и разговаривать не желает; мои попытки возобновить диалог исторгают из нее лишь мычание и односложные ответы. Она больше не курит. Наш джип выезжает вперед, кто-то уходит дальше пешком, а мы вскоре выезжаем к задам фермы на склоне холма; лейтенант выскакивает из джипа и исчезает в доме.
Через несколько минут она возвращается, подходит к одному из грузовиков сзади, и оттуда ей передают сумку, которую я узнаю. Та самая, куда я сложил дробовики и винтовку, когда мы ехали в экипаже. По виду — все еще тяжелая. Лейтенант тащит ее на ферму. У меня за спиной Карма взглядом бинокля ощупывает холмы и леса, напрягается, разглядывая горизонт, затем успокаивается. Я слышу, как он шепчет:
— Пугало.
Лейтенант возвращается без сумки.
— Нормально, — говорит она остальным в джипе и достает ранец, что стоял у нее под ногами.
Оба грузовика и один джип паркуются в высоком трёхстенном амбаре, что открывается на двор. Лейтенант и я сверяемся с картой. Я показываю первую часть дальнейшего маршрута; с нами еще один солдат — лицо раскрашено зелеными, черными и желтыми штрихами. Человек, которого я раньше не видел, — судя по одежде и манерам, фермер, — открывает конюшню и выводит десяток лошадей. Вперемешку старые и молодые, жеребята, кобылы и мерины. Две, похоже, чистокровные, и еще мускулистая пара с широкими, окаймленными шерстью копытами. Лошадей поменьше седлают; на широкие спины крупных наваливают снаряжение из грузовиков.
— Запрыгивайте, — говорит мне лейтенант, неумело взбираясь в седло черной кобылы и теребя поводья. Смотрит на меня сверху: — Вы же ездите верхом, правда?
Я сажусь на гнедого мерина одновременно с лейтенантом. Похлопываю мерина по шее и устраиваюсь, уже готов, а лейтенант все возится с поводьями и пытается нащупать второе стремя.
Я глажу гриву мерина и спрашиваю фермера:
— Как его зовут?
— Иона, — отвечает тот, уходя. Лучше б не спрашивал.
Мистер Рез и еще полдюжины солдат карабкаются на остальных лошадей.
Трое солдат садятся во второй джип и едут по дороге, куда направляемся мы. Двое остаются на ферме — охранять три машины. Один солдат — тот, что вместе с нами разглядывал карту, — уходит вперед на разведку. Берет с собой рацию, но никакого снаряжения и вооружен только ножом и пистолетом. Лошади выходят вперед, и мы отправляемся вслед за разведчиком вверх по холму, по крутому полю и в густой спутанный лес.
Лейтенанту удается притормозить лошадь, и на секунду она равняется со мной.
— Теперь очень тихо, ладно?
Я киваю. Она тоже, затем подстегивает кобылу и уезжает вперед.
Тропа сужается; ветки царапаются, цепляются и целят в глаза. Приходится пригибаться, уклоняться от них, и битюги терпеливо ждут, пока кто-нибудь освободит их запутавшийся в ветвях груз. Наша сократившаяся команда тащится дальше, по тряским уклонам и подъемам — словно океанская зыбь отвердела и косо прилепилась к холму. В сумеречной полутьме под узором ветвей и темными башнями сосен воздух недвижен и тих. Лейтенант выезжает вперед, нескладная на своей черной кобыле. Хорошо сижу в седле один я. Мерин храпит, в холодном воздухе его дыхание летит вспять.
За нами, пытаясь утихомирить лязг ружей и справиться с лошадьми, мучаются, уже воюют бравые зверюги лейтенанта.
Ближе к арьергарду кого-то рвет.
Мы останавливаемся у развилки, где ждет разведчик. Его штаны и каска будто пустили побеги веточек, еловых лап и травяных пучков. Мы с лейтенантом сверяемся с картой, касаясь друг друга ногами, наши лошади обнюхивают друг друга. Я показываю дорогу ей и разведчику. Водя пальцем по карте, замечаю, что рука трясется. Быстро убираю, надеясь, что лейтенант не заметила.
Мы движемся дальше по крутой и узкой тропе. По-моему, сквозь мокрый лес просачивается запах смерти. В животе что-то переворачивается, словно страх — дитя, которое существо любого пола способно выносить в кишках. Бесконечные впадины и взлеты низких путаных гребней — точно контуры человеческого мозга, обнаженные скальпелем под кровавыми пластами черепа, и каждый надрез открывает злокачественную мысль.
Над толстыми шкурами хвойных, за изломанным скопищем черных безлистых ветвей, из неба, когда-то голубого, точно высосан цвет, и теперь оно — оттенка высушенных ветром костей.
Глава 12
Что-то говорит мне: все обернется плохо. Тело знает (шепчет что-то); древние инстинкты, та часть сознания, что звалась когда-то сердцем или душой, судит о подобных ситуациях проницательнее интеллекта, в воздухе чует, точно знает: что бы ни зарождалось, явится одно лишь зло.
Я сам себя истязаю; все чувства воюют со всеми, желают к себе внимания, и самое крошечное возводит зал бьющихся зеркал, где чувствительность натянутых нервов устроила мне засаду. Пытаюсь угомонить обезумевший рассудок, но само существо мое словно утратило точку опоры. Что было прочно надежным, теперь текуче и иссыхает, и не за что схватиться — все растворяется в руках, оставляя полый сосуд, чья пустота лишь раздувает малейшие слухи об угрозе, наперегонки доставляемые израненными в кровь нервами.
Каждое тенистое пятно кажется притаившимися силуэтами вооруженных людей, каждая птица, порхающая меж ветвей, преображается в гранату, что метнули прямо в меня, каждый зверь, шуршащий в подлеске возле тропы, — прелюдия к прыжку, атаке или сокрушительному огню, сотрясающему мое тело, или же к руке, замыкающей глаза, и лезвию, безжалостно выхваченному и перерезающему горло. Нос и рот затоплены вонью лесного гниения, запахом грубых безжалостных мужчин, что лежат, готовясь открыть огонь, и ароматом гладко промасленных ружей: каждое забито смертью до отказа, каждое целится в нас — несомненно, как флюгер указывает направление ветра. И в то же время мне чудится, будто каждый звук нашего похода — дыхание лошадей, малейший шорох скользкого листа или треск веточки—с яростной дикцией вопит, вещает о нашем продвижении, обращаясь к лесам, холмам и равнинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25