Хоть трижды знаю, что прав я, а не он! А этот город? Он весь пропитался его духом и к тому же расписан и разряжен, как девка в доме увеселений, и так же благоухает!
Воистину, если б можно было привести сюда и поставить перед ним всех людей, которые только есть на свете - чтобы он с каждым поговорил, прикоснулся к ним своими легкими пальцами, - я уверен, мир изменился бы! Но ведь это невозможно.
Мне захотелось подразнить его, и я сказал, что наверняка какой-нибудь способ есть. Хоремхебу моя идея понравилась, и он с удовольствием принялся рассуждать:
- Способ, наверное, только один - затеять великую войну. Тогда я в самом деле смог бы притащить сюда каждого - мужчину, женщину, ребенка и всех их поставить перед ним, пусть он с ними разговаривает. Он сумел бы… он влил бы в них свою силу, обновил их сердца… Нет, я вижу, что, если останусь тут чуть дольше, у меня отрастут груди, как у ваших придворных, и я пойду в кормилицы!
Хоремхеб тут же усадил своего писца подсчитывать, сколько потребуется времени чтобы люди всех стран смогли предстать перед фараоном, а сам вместе со мной отправился к моему другу Тутмесу: в свое время тот обещал сделать статую Хоремхеба, и Хоремхеб намеревался напомнить ему об обещании; а я решил оживить кое-что в своей памяти, а именно отменный вкус вина из кладовой Тутмеса.
Окна его дома смотрели на север, и комнаты были залиты светом: в доме было много рабов, подмастерьев и учеников, двор походил на каменоломню, а в комнатах стоял тяжелый воздух, пропитанный сухими красками и каменной пылью. Тутмес вышел к нам навстречу с мокрым от пота лицом и влажными, слипшимися волосами и сразу, радостно блестя глазами, предупредил, что в его мастерской сейчас сидит царица Нефертити и он не может отвлечься от работы ни на миг. Однако царица услышала наши голоса и немедля призвала нас к себе - чтобы мы могли полюбоваться ее красотой, поскольку чем больше мужчин восхищались ею, тем приятнее ей было. Слуга принес вино, и Нефертити выпила вместе с нами для увеселения сердца. Потом, приложив свою прекрасную руку к груди и не спуская лучезарных глаз с Хоремхеба, сказала:
- Часто удивляюсь я, Хоремхеб, отчего ты не возьмешь себе жену: многие мои придворные дамы вздыхают и томятся по тебе. Ответь и развлеки меня рассказом, а то мне скучно сидеть перед Тутмесом, который смотрит холодным взором и говорит, что я осунулась и щеки мои впали, так что в его глазах я, наверное, выгляжу безобразной!
Вопрос царицы смутил Хоремхеба, он помрачнел и не знал, что ответить, но в это мгновение Тутмес с жестом отчаяния бросил на пол резец и молоток и измученно сказал:
- Воистину, эта царственная кошечка хочет свести меня с ума! Изо дня в день она разрывает мое сердце своими когтями, она мучает меня, отлично зная, что тот, кто однажды увидел ее красоту, ни о чем другом уже не помышляет. Во имя Атона, оставь меня в покое, жестокая женщина! Пять раз я высекал твое лицо из разноцветных камней, но, когда я смотрю на тебя, на твое тело и тонкую шею, жар вновь охватывает меня, и руки опускаются, потому что не могут больше оживить для тебя камень. Теперь я пытаюсь вырезать твое изображение из дерева, чтобы потом раскрасить его, и, может быть, твердое дерево лучше, чем камень, воплотит твою царственность и живую прелесть. Ибо запавшие нежные щеки делают тебя еще прекраснее и божественнее. Ни одна женщина не может сравниться с тобой, и никто еще не носил царский венец с большим правом, нежели ты, о Нефертити!
Едва Тутмес, выдохшись, замолк, раздался спокойный голос Хоремхеба:
- Царственная Нефертити, как можно помыслить о другой женщине, когда видишь тебя; что же касается твоих придворных дам, то они оставляют меня равнодушным, и хотя я не раз проводил с ними приятно время и могу подтвердить, что тела их гладки, как яичная скорлупа, и мягки, как пух, но зато головы их пусты, как ночные горшки, так что я никогда не удивлялся, что им приходится искусственно вытягивать себе затылки! Но ты, Нефертити, ты мудрая женщина, и глаза твои смотрят ясно, как у твоего отца, великого и искусного правителя, хотя и преклонного годами. Скажи мне, почему ты не образумишь фараона, почему безучастно смотришь на его безрассудства, от которых голова идет кругом, и мы не знаем, стоим мы на ногах или на голове, а черное начинает казаться белым!
Оглянувшись и убедившись, что мы одни в комнате, Нефертити тихо проговорила:
- Фараон подобен женщине, мужественность его столь слаба, что совсем покидает его, едва речь заходит о чем-нибудь неприятном. Мне нельзя волновать его разговорами о государственных делах, хоть я вижу, что они приходят в упадок. Но самое важное - родить ему наследника. Поэтому я не могу вызывать его неудовольствие, не могу допустить, чтобы он отвернулся от меня и обратился к другой женщине. Правда, чем дальше, тем все труднее безмятежно улыбаться, видя его безумие; я холодею при мысли об этом, его прикосновения становятся мне гадки, и живот мой сводит судорогой от несказанных горьких слов, которые могут ранить его. Ты, Синухе, врач и лучше меня объяснил бы все это. Раньше я думала, что нет в мире счастливее доли, чем быть супругой могущественного и великого царя, а кем я стала? Коровой, вынашивающей каждый год детей! Лицо мое осунулось, тело состарилось, хотя я дошла лишь до середины жизни, а это возраст цветения!
В один голос мы принялись уверять, что она преувеличивает дурные последствия своих беременностей, и это было правдой: ее тело было узким и стройным, как у молодой девушки, а живот гладким, в чем мы могли убедиться, когда Нефертити словно невзначай открыла свою одежду, давая нам возможность полюбоваться собой. Тутмес задумчиво сказал:
- Все в твоей речи мне понятно, кроме одного: как судишь ты о слабой мужественности фараона и его женоподобии, когда других мужчин ты не знала и, насколько я понимаю, сравнивать тебе не с кем?
При этих словах Тутмеса Нефертити нахмурилась, опустила глаза и, казалось, была смущена, что меня чрезвычайно порадовало, ибо свидетельствовало о том, что она чиста перед супругом. Помолчав, она ответила:
- Тутмес ведет себя, как мужлан, иного, впрочем, трудно ожидать от человека, рожденного на навозе. Но я отвечу: я читала стихи, и хотя не знала других мужчин, но мне случалось видеть, как строители развязывают свои пропотевшие набедренники и омывают себя в речном потоке. И все же стихи поведали мне больше, чем глаза.
Она грустно улыбнулась и прочитала:
- Вокруг твоих бедер обвился бы тканью, бальзамом густым тяжелил твои кудри, и сладким вином я б вливался в уста…
Тихо вздохнув, она сказала:
- Так пишут поэты. А он, он, лежа со мной, говорит об Атоне - разве может быть у женщины горшая участь! Да, лицо мое прекрасно, но нет во мне радости - ведь вешние ветры ни разу не слетали ко мне с поцелуем!
Веселые глаза Тутмеса из карих сделались почти черными и горели, как уголья, когда он приблизился к Нефертити:
- Не смейся, Нефертити, над моим происхождением: да, я родился в семье колесничего, и, хотя руки мои оживляют камни, в моих жилах течет кровь воина! Одно только мановение руки, Нефертити, и вешний ветер прильнет к твоим губам, и горячая кровь покроет поцелуями твое нежное тело!
С завороженной улыбкой, не отрываясь, смотрела на него Нефертити своими прекрасными и лучезарными глазами. Потом взяла в руки чашу, медленно наклонила ее и долго следила, как стекают капли вина на пыльный каменный пол. Наконец, отставив чашу, она поднялась, подошла к Тутмесу, сдула прилипшие волосы с его лба и легко коснулась его губами. Дерзость Тутмеса не только не возмутила Нефертити, но была ей приятна; видно было, что его слова взволновали ее, а сердцу принесли радость.
Потом она ушла, и я сказал Тутмесу:
- Смотри: ты словно в жару - у тебя горят глаза, ты весь в испарине. Думаю, небольшое путешествие пошло бы тебе на пользу, ты бы встряхнулся и набрался сил. Во имя Атона, будь благоразумен, поезжай вместе с Хоремхебом в Мемфис; ты можешь работать и там: не забудь, ты обещал высечь его статую для храма, чтобы он отправил ее в свой родной Хитничут. И потом - в Мемфисе много красивых девушек, да и вино там, говорят, превосходное!
- Ты мелешь языком, Синухе, как старая глупая баба! - сказал Тутмес. - У меня тьма заказов, жажда работать бродит во мне, как соки в дереве. А статую Хоремхеба я отлично сделаю и здесь, мне нужно только зарисовать его, обмерить тело и вылепить гипсовую маску.
- Что касается поездки, - сказал Хоремхеб, - то кому она точно пойдет на пользу, так это тебе, Синухе! Тебе нужно выбраться из этого спящего города! Поезжай в Фивы: посмотри, что происходит вокруг, послушай, что говорят люди, и тогда ты наконец поверишь мне. Воистину, отправляйся в Фивы, а потом расскажи фараону обо всем, что увидишь. Он доверяет тебе и прислушается к твоим словам!
Он помолчал, потом сплюнул и растер плевок ногой.
- А от этой Нефертити в постели толку мало, поверьте моему слову. Хотя посмотреть на нее, конечно, приятно. Но ее ум как отточенный нож, а язык - жало осы! Думаю, что теперь долго ждать не придется: скоро она начнет развлекаться со всеми подряд, я этих баб знаю!
Тутмеса эти слова привели в ярость, так что я с трудом утихомирил его и сказал:
- Мне и в самом деле надо бы съездить в Фивы, повидаться с Каптахом, но - увы! я слишком привык к мягкой постели, к блюдам, которые готовят мои слуги, тело мое стало изнеженным и не перенесет качку на корабле. К тому же я не могу поручиться, что отважусь рассказать фараону правду обо всем увиденном: ему приятно и угодно слушать только об упитанных младенцах, довольных матерях и мужах, славящих Атона; а из твоих слов можно заключить, что мне придется повествовать о чем-то совершенно ином и фараону, видимо, глубоко неприятном. Я уже не упоминаю о том, что ходят слухи, будто тебя на пути в Мемфис сопровождают крокодилы (и это несомненно свидетельствует об их мудрости), которых твои слуги регулярно и сытно кормят, хотя, быть может, и не столь обильно, как в достопамятные дни в Фивах!
Хоремхеб допил свое вино, налил снова полную чашу, залпом осушил ее и тогда только сказал:
- Когда я думаю о будущем Египта, то участь крокодила кажется мне поистине завидной! Что ж, пусть будет так. Раз даже ты, Синухе, не хочешь мне помочь, остается только одно - пить, пить и пить, и не думать о том, что станет с Египтом, которым правит фараон Эхнатон.
2
И Хоремхеб возвратился в Мемфис. Но его слова продолжали звучать во мне, и я винил себя за то, что был плохим другом ему и плохим советчиком фараону. И все же постель моя была покойна и мягка, ночи я проводил под сенью надежного крова, мой повар готовил мне маленьких птичек в меду, жаркое из антилопы не переводилось на моем столе, и вода утекала быстро в моих часах. К тому же вторая дочь фараона, Макетатон, занемогла: ее изнуряли жар и кашель, горячечный румянец пылал на ее щечках, она осунулась, и ключицы резко обозначились под тонкой кожей. Я пытался поддержать ее снодобьями, поил золотой микстурой и клял судьбу: едва фараон успел оправиться от приступов своей священной болезни, как тотчас слегла царевна, так что у меня не было покоя ни днем ни ночью. Сам фараон тоже не находил себе места от тревоги, ибо нежно любил своих дочерей. Две его старшие, Меритатон и Макетатон, обыкновенно сопровождали его в дни приемов на балконе в Золотом дворце и бросали вниз золотые цепочки и другие подарки тому, кому фараон по той или иной причине являл свое благоволение.
Такова человеческая природа - больная дочь сделалась фараону дороже остальных трех, и ей в подарок он приносил шары из слоновой кости и серебра, купил для нее маленькую собачку, следовавшую за царевной по пятам и оберегавшую ее сон в изножье постели. Сам же фараон худел и терял сон от тревоги, по многу раз вставал ночами, чтобы прислушаться к дыханию больного ребенка; и ее кашель разрывал ему сердце.
Да, так странна человеческая природа, что эта больная малышка значила и для меня больше, чем моя собственность в Фивах, и Каптах, и недород в Египте, и все люди, голодавшие и гибнущие в Сирии ради Атона. Я употреблял для царевны все свои знания и все свое искусство, пренебрегая другими вельможными пациентами, чьи недомогания проистекали от неумеренности в пище и скуки; чаще всего они жаловались на головные боли, ибо именно этот недуг терзал фараона. Потакая их слабостям, я мог бы озолотиться, но с меня было довольно всего - и золота, и угодничанья, и часто я бывал столь груб с ними, что они говорили: «Достопочтенное положение придворного врача вскружило Синухе голову. Он воображает, что фараон внимает его словам, и не считается с тем, что могут сказать другие!»
И все же, все же стоило мне вспомнить Фивы, и Каптаха, и «Крокодилий хвост» с его винными кладовыми, как щемящая грусть переполняла меня, душа алкала и ничто не могло напитать ее жажду. А между тем голова моя под париком начинала лысеть; случались дни, когда я забывал о своих обязанностях и грезил наяву: вот я иду опять по дорогам Вавилонии и снова вдыхаю запах сухого зерна на покрытых глиной молотильных дворах. Я заметил, что отяжелел, что плохо сплю по ночам, что у меня начинается одышка, стоит мне хоть немного пройтись, и я уже не могу обойтись без носилок - в то время как раньше и далекие расстояния не заставляли меня дышать учащенно.
Да, сердце мое разленилось и нашептывало мне: «Тебе хорошо, Синухе, твоя постель мягка, твое положение царского врача позволяет не думать о хлебе насущном. У тебя есть друзья, которые с радостью выпьют за твое здоровье и с почтением выслушают твои речи, ибо для них ты мудрец. Твой взгляд радуется красоте новой картины, и художники расписывают стены твоего дома чудесными живыми изображениями, ибо ты унял похмельную дрожь их рук чаркой вина. И вот фараон изволил распорядиться, чтобы тебе вырубили гробницу в восточных скалах, дабы в ее стенах ты жил вечно, славя фараона и его дочерей. Так к чему тебе печалиться о завтрашнем дне, раз он будет точь-в-точь таким, как нынешний? А если б это и было иначе, все равно ты ничего не мог бы изменить, потому что ты только человек, да и предостаточно ты уже омрачал приятные мгновения и вливал горький полынный сок в чашу веселия Атона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121