Она лежала молча, сосредоточенно глядя перед собой, и только во время схваток бледнела вдруг, закрывала глаза и, прикусив нижнюю губу, медленно покачивала головой из стороны в сторону. В этот момент загрубевшие пальцы, все время перебиравшие край одеяла, так стискивали его, что ногти становились белыми. Если бы только можно было взять на себя всю ее боль, до последней капли, Антон Романович с радостью согласился бы. В ту ночь ему было не до анализа своих чувств. Лишь много времени спустя он понял, что человек и в страданиях своих может быть прекрасен. Боль сильный враг, решительный, настойчивый. Не каждому дано справиться с ним. Вот эта девушка, например, не могла…
Операция продолжалась. Движения рук профессора Коробова были безукоризненно точными. Но Антон Романович чутьем старого опытного психоневролога чувствовал, что и этот человек, человек поразительного спокойствия и стальных нервов, чем-то вышиблен сегодня из колеи.
– Закройте ей лицо! – сказал Коробов.
“Ее лицо отвлекает его, – подумал Антон Романович. Ничего удивительного, к этому надо привыкнуть”.
Представление о хирургической операции всегда связывалось в сознании Антона Романовича с представлением пыток. Совсем недавно, перечитывая снова “Войну и мир”, он задержался на странице, где описывалось ранение и оперирование Андрея Волконского. Пронзительно визжащий и хрюкающий от боли татарин. Глухие рыдания Курагина, увидевшего свою отрезанную ногу, молодой врач, побледневший, с трясущимися рука– ми… Великий художник сумел одним взглядом охватить все и несколькими яркими штрихами запечатлеть на века потрясающую картину человеческих страданий. Да, хирургическая операция до открытия наркоза была пыткой-пыткой для больного, пыткой для врача. Потом пришел наркоз – веселящий газ, хлороформ, эфир. Он принес больным забытье. Но сам процесс наркотизирования и даже приготовления к нему сохранили в себе тягостные элементы насилия. Больного распинают, привязывают руки, ноги, потом душат. И прежде чем наступит спасительный дурман, он долго хрипит и мечется, стараясь изо всех сил разорвать связывающие его путы. Но вот больной затих, обмяк весь. Можно приступить к операции. Она требует всего внимания хирурга. А оно все время раздваивается. Глаза следят за движениями своих рук, за движениями рук ассистента, а ухо сосредоточенно прислушивается к дыханию больного: не останавливается ли оно. А наркотизирующие средства! Список их растет с каждым годом, они совершенствуются все более и более, становятся безобидней, но даже самые безобидные из них таят в себе угрозу для больного. Этот же сон…
Антон Романович прислушивался к дыханию больной. Оно было ровное, спокойное.
– Ну вот и все! – произнес Коробов и бросил в металлический тазик один за одним три желтых камушка. – Зашивать! распорядился он, сдернул с рук перчатки, пошел в предоперационную. Вскорости он вернулся, вытирая на ходу руки полотенцем. Стал около Браилова. Несколько минут продолжая автоматически вытирать руки, внимательно следил за тем, как ассистенты зашивали рану. Потом кивнул головой сестре:
– Дайте-ка взглянуть, как она выглядит. Девушка лежала, чуть повернув голову, и чему-то улыбалась во сне. Тонкие крылья носа едва заметно вздрагивали в такт дыханию.
– Красиво спит а? Ты не находишь, Антон Романович?
Профессор Браилов в знак согласия кивнул головой.
– Я заметил, – продолжал Коробов, – что красивые люди во сне становятся еще краше.
– Да, конечно…
– Э, тебе, я вижу, не до эстетики сейчас, – усмехнулся одними глазами Коробов. – Пойдем поглядим, как у других дела идут.
Операции закончились около часа. Ассистенты собрались в большом кабинете Коробова. Они взволнованно делились впечатлениями, поглядывая время от времени на Браилова. Потом профессор Коробов выступил с анализом эксперимента.
– Ваш аппарат, Антон Романович, великолепен, – сказал он в заключение. – Введя в практику хирургии эфирный наркоз, Пирогов сделал революцию в этой области. Полагаю, не будет преувеличением сказать, что ваш анестезиотрон тоже делает революцию в хирургии. Причем несравнимо более значительную. От меня, от хирургов моей клиники сердечное спасибо вам, Антон Романович!
Казарин все время наблюдал за работой аппарата. Пока в кабинете Коробова шло обсуждение эксперимента, он разобрал анестезиотрон на блоки и погрузил их в машины.
– Будь я на месте Коробова, ни за что не отдал бы вам этого аппарата, – сказал ординатор клиники, помогавший Казарину во время усыпления.
– То есть как так? – посмотрел на него Казарин.
– А очень просто: запретил бы трогать и все. Ведь вы в драку не полезете: люди, по всему видать, культурные. А полезли б – санитаров пригласили бы. Они у нас – один к одному.
– Это как же понимать? Разбой среди бела дня?
– Как хотите, так и понимайте, а аппарата не отдал бы. Он здесь нужнее. Ведь пока его к производству подготовят да усвоят много времени пройдет. А у нас за сутки до семидесяти человек оперируется.
По дороге в институт Казарин вспомнил об этом разговоре и тут же рассказал о нем Браилову.
– Ничего, – не отрывая глаз от дороги, сказал Браилов. Еще немного – и будет у них свой аппарат. И не только у них. И не только этот. Главный инженер обещал сегодня закончить монтаж УНГИ-16. Завтра испытаем, и тогда… Не закапризничал бы только во время испытаний.
– Не закапризничает, – убежденно произнес Казарин.

22. УНГИ-16

Серый, мышиного цвета ЗИЛ минул неширокие улицы окраины и выскочил за город. Ирина нажала на акселератор. Машина мягко присела на рессорах и рванулась вперед. Замелькали деревья на обочинах автострады, запрыгали, убегая назад, телеграфные столбы.
Ирина любила водить машину. Приятно, положив руки на баранку, смотреть вперед на отполированную шинами асфальтовую ленту. Мотора почти не слышно, только ветер тонко посвистывает в полуоткрытом окне слева, да вспыхивает, быстро нарастая и сразу же исчезая, звук встречных автомобилей. Вжжжик!.. Вжжжик!.. Вжжжик!..
Ирина знала, что отец и Мирон Григорьевич с нетерпением ожидают момента, когда будет включен УНГИ-16. Отец очень заинтересован в результатах испытания этого аппарата. Он говорит, что от результатов этого испытания зависит многое, Наверное, он очень волнуется сейчас. Отец всегда волнуется в ожидании эксперимента. Что они сейчас делают? Казарин, по-видимому, возится с генератором, а отец ходит по кабинету из угла в угол и с нетерпением поглядывает на часы.
Ирина хотела думать только о них, только о предстоящем эксперименте, но мысли, помимо ее воли, в который раз уже сегодня, снова и снова возвращались к Лосеву. Что-то с ним творится неладное последнее время. Внешне он, как и всегда, элегантен, добродушно приветлив, беззаботно весел. Но Ирина видела, что все это, так располагающее к себе: мягкость характера и подчеркнутое спокойствие, веселость и даже восторженное восприятие природы – не больше, как маска, скрывающая истинные чувства. Даже самый талантливый артист не может играть свою роль бесконечно. И чем острее чувства, обуревающие человека, тем ярче они проявляются – на лице, во взгляде, в движениях рук, даже о позе. Ирина не могла не заметить за этой маской веселого добродушия тех следов, какие накладывает на человека глубокое раздумье, постоянная озабоченность и глухая тревога.
– Вас что-то гнетет, Георгий Степанович, – сказала она ему как-то.
Лосев удивленно вскинул брови, растопыренной пятерней откинул назад волосы.
– Меня? Гнетет?
– Да, да, гнетет. И вы напрасно скрываете от меня.
– На этот раз ваша прозорливость, Ирина Антоновна, не имеет под собой никаких оснований, – рассмеялся Лосев. – Я никогда не был так счастлив, как сейчас.
– Когда человек счастлив, у него совсем другие глаза, грустно заметила Ирина, и, взглянув на Лосева, спросила: Может быть, на работе неприятности какие?
– На работе? Дайте-ка вспомнить. – И Лосев с озабоченным видом вскинул голову кверху. – Неделю тому назад получил благодарность по редакции, а позавчера – денежную премию за рассказ. И значительную сумму. – Он рассмеялся. – Ну, если благодарность в приказе и денежная премия могут быть отнесены к неприятностям, то считайте, что у меня по работе крупные неприятности.
– Вы прикрываетесь шуткой, как щитом, – сказала тогда Ирина. – Но меня вам не провести. Я знаю, что иногда у вас бывает очень не спокойно на душе, вам хочется поговорить со мной о чем-то большом, очень важном, но вы сдерживаете себя. Не считайте это назойливостью, Георгий Степанович, но когда у человека беда и он поделится ею с другом… Когда беду разделишь с другом, это уже не беда, а полбеды. Или вы меня не считаете своим другом?
– В вашей искренности я не сомневаюсь, Ирина Антоновна. – Он помолчал немного, потом продолжал: – И вы правы, мне действительно нужно бы с вами поговорить. Я боюсь только, что этот разговор будет последним.
– Почему последним? – испуганным шепотом спросила Ирина.
Лосев не ответил. В шагах десяти от них три здоровых подвыпивших парня нахально приставали к девушке. Георгий Степанович, разговаривая с Ириной, давно уже следил за ними. Сейчас один, самый высокий, схватил девушку за руку, стал тянуть к себе. Девушка вырывалась. Двое других пьяно смеялись, подзадоривая товарища.
– Не кажется ли вам, что эти молодые люди ведут себя слишком развязно? – спросил Лосев. – Одну минуточку.
Он зашагал к парням.
В полутемной аллее парка в это время было безлюдно. Ирина заторопилась вслед за Лосевым, чтобы быть рядом с ним. Она понимала, что связываться с тремя здоровыми подвыпившими парнями небезопасно. Но не вмешаться Лосев не мог. Это она тоже понимала.
– А ну-ка, оставьте девушку! – сказал Георгий Степанович со злостью в голосе.
– А ты кто такой, чтобы командовать здесь?
– Оставь девушку! – повысил голос Лосев.
Высокий разразился пьяной руганью и, не отпуская девушку, размахнулся свободной рукой. Ирина вскрикнула: такой удар наотмашь свалил бы с ног человека и покрепче Лосева. Но Георгий Степанович мгновенно перехватил руку хулигана. В следующее мгновение тот полетел в кусты. Девушка убежала. Двое других бросились было к Лосеву. Он отступил на шаг, потом… Ирина стояла рядом, все ясно видела, но так и не поняла, как случилось, что один из этих двух в следующую секунду лежал, распластавшись на песке, лицом вниз, без движений, а второй стоял рядом с Георгием Степановичем, неестественно изогнувшись, с рукой, заломленной за спину, и, запрокинув голову, орал благим матом.
Когда Лосев привел их, связанных по рукам, в комсомольский штаб, дежурные с почтительным вниманием рассматривали его.
– Как же это вы один – троих?
– Самбо, – коротко бросил Лосев. – Скажите, где у вас можно руки вымыть?
Ирина всегда предпочитала нравственную силу физической. Но сейчас, когда она смотрела на Лосева, стоящего с полотенцем в руках в чистой, непомятой рубахе, словно он и не дрался, – она гордилась им.
Сегодня утром он позвонил и сказал, что будет вечером ждать ее на приморском бульваре, что должен сообщить ей нечто важное. Интересно, что бы это могло быть?
Она глянула на промелькнувший километровый столб, увидела цифру двадцать девять и затормозила машину. Как это она не заметила, что проехала лишних девять километров? Ведь отец сказал остановиться на двадцатом. Ирина развернула машину и поехала обратно. У двадцатого километра свернула на проселочную дорогу, проехала еще немного и остановилась у березовой рощи. Включила рацию.
Одновременно с гулом в репродукторе засветился небольшой телевизионный экран. Ирина увидела отца. Он сидел в кресле. Казарин возился у пульта гипнотрона.
– Алло! Я уже на месте, папа! – сказала в микрофон Ирина.
– Наконец-то! – облегченно вздохнул Браилов. – Что-то ты сегодня замешкалась, – сказал он. – Мы ждем с нетерпением.
– Я задумалась и проехала мимо.
– Будь внимательней, дочка. Проверь аппарат – не испортилось ли что-нибудь в дороге.
Ирина нажала на рычажки включателей. На высоких нотах взвыл преобразователь тока. Забегали стрелки на многочисленных приборах. Ирина внимательно оглядела их.



– Все в порядке!
– Поднята ли антенна?
– Я уже проверила. Все в порядке.
– Тогда начнем.
Ирина внимательно следила за приборами, изредка бросая взгляд на экран телевизора. Странно, обычно она всегда испытывала во время опытов легкое стеснение в груди. На этот раз она была спокойна. Почему? Потому что этот эксперимент отличался от всех прочих? Или, может быть, потому, что она верила в новый прибор?
Браилов распорядился включить гипнотрон. Ирина видела, как Мирон Григорьевич наклонился над пультом, слышала, как щелкают переключатели. Потом вокруг экрана гипнотрона появилось мягкое, пульсирующее сияние. Антон Романович сидел в кресле, полусфера экрана была направлена на его голову. Прошла минута, Другая, третья.
Антон Романович улыбнулся.
– Очень хорошо! – воскликнул он. – Переключите на анестезию.
Браилов вооружился иглой и стал покалывать себе то руку, то лицо.
– Великолепно! Теперь двигательный центр. Он то следил за часами, то хватался за свой блокнот и торопливо делал в нем заметки. Потом снова давал распоряжения. Спустя полчаса он поднялся.
– Чудесно! Полный эффект по всей шкале. Можешь переезжать на другую точку, Ирина.
На тридцатом, сороковом и пятидесятом километрах результат получился тот же. На шестидесятом пришлось поднять воздушную антенну. Обычная на таком расстоянии уже не могла действовать.
Ирина подключила резиновый шар к баллону с гелием. Отвернула кран. Когда шар наполнился, прикрепила к нему капроновый шнурок с антенной. Сухо затрещал стопор ручной лебедки.
На экране телевизора изображение теперь стало неясным. Его словно застилал серебристый снежок. Но Ирина все же различала и внутренность лаборатории, и людей. Только лица были неясными. Звук был четкий. Казарин все время молчал. А распоряжение давал только Антон Романович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20