Уговорились, что сегодня я
получу семьдесят пять рублей, через два дня - сто рублей, потом в
субботу - еще сто, а остальные - четырнадцатого.
Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица
после кабинета. Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и
ломовой кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с
недовольными из-за погоды лицами. Я несся домой, стараясь не видеть
картин печальной прозы. Заветный договор хранился у моего
сердца.
В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с
револьвером).
Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал:
- Читайте!
Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению,
рассердился на меня.
- Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая,
подписываете? - спросил он - Вы в театральных делах ничего не
понимаете, стало быть, и не говорите! - рассердился и я.
- Что такое - "обязуется, обязуется", а они обязуются хоть в
чем-нибудь? - забурчал мой друг.
Я горячо стал
рассказывать ему о том, что такое картинная галерея, какой душевный
человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и генерале
Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится
кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у
меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в
электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого
передать не сумел.
- Это Нерон у них составляет договоры? - дико сострил мой друг.
- Да ну вас! - вскричал я и вырвал у него договор.
Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин.
Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое масло! Минуты
счастья.
Московский климат известен своими капризами. Через два дня
был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я спешил в Независимый.
Со сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к
Театру и увидел в средних дверях скромную
афишу.
Я прочитал:
Репертуар, намеченный в текущем
сезоне:
Эсхил - "Агамемнон"
Софокл - "Филоктет"
Лопе де Вега - "Сети Фенизы"
Шекспир - "Король Лир"
Шиллер - "Орлеанская дева"
Островский - "Не от мира сего"
Максудов - "Черный снег".
Открывши рот, я стоял на тротуаре, - и удивляюсь, почему у
меня не вытащили бумажник в это время. Меня толкали, говорили что-то
неприятное, а я все стоял, созерцая афишу. Затем я отошел в сторонку,
намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих
граждан.
Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать
трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее и не
читал.
Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден сторицей за
свое ожидание. В потоке шедших к театру я отчетливо разглядел крупную
голову Егора Агап>енова. Шел он к театру с целой свитой, в которой
мелькнул Ликоспастов
с трубкой в зубах и неизвестный с толстым приятным
лицом. Последним мыкался кафр в летнем, необыкновенном желтом пальто
и почему-то без шляпы. Я ушел глубже в нишу, где стояла незрячая
статуя, и смотрел.
Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не знаю, как
описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он первый задержался и
прочел. Улыбка еще играла на его лице, еще слова какого-то анекдота
договаривали его губы. Вот он дошел до "Сетей Фенизы". Вдруг
Ликоспастов стал бледен и как-то сразу постарел. На лице его
выразился неподдельный ужас.
Агап>енов прочитал, сказал: "Гм..."
Толстый неизвестный заморгал глазами... "Он припоминает, где
он слышал мою фамилию..."
Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его
спутники... Агап>енов сказал: "Афиш, афиш", - и стал чертить в воздухе
четырехугольник. Кафр мотал головой, ничего не
понимая.
Публика шла валом и то заслоняла, то открывала головы
компании. Слова то долетали до меня, то тонули в уличном
шуме.
Ликоспастов повернулся к Агап>енову и
сказал:
- Нет, вы видели, Егор Нилыч? Что ж это такое? - Он тоскливо
огляделся. - Да они с ума сошли!..
Ветер сдул конец фразы.
Доносились клочья то агап>еновского баса, то ликоспастовского
тенора.
- ...Да откуда он взялся?.. Да я же его и открыл... Тот
самый... Гу... гу... гу... Жуткий тип...
Я вышел из ниши и пошел прямо на читавших.
Ликоспастов первый увидел меня, и меня поразило то изменение,
которое произошло в его глазах. Это были ликоспастовские глаза, но
что-то в них появилось новое, отчужденное, легла какая-то пропасть
между нами...
- Ну, брат, - вскричал Ликоспастов, - ну, брат! Благодарю, не
ожидал! Эсхил, Софокл и ты! Как ты это проделал, не понимаю, но это
гениально! Ну, теперь ты, конечно, приятелей узнавать не будешь! Где
уж нам с Шекспирами водить дружбу!
- А ты бы перестал дурака валять! - сказал я робко.
- Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-богу! Ну, я
зла на тебя не питаю. Давай почеломкаемся, старик! - И я ощутил
прикосновение щеки Ликоспастова, усеянной короткой проволокой.
- Познакомьтесь! -
И я познакомился с толстым, не спускавшим с меня глаз. Тот сказал:
"Крупп".
Познакомился я и с кафром, который произнес очень длинную
фразу на ломаном английском языке. Так как этой фразы я не понял, то
ничего кафру и не сказал.
- На Учебной сцене, конечно, играть будут? - допытывался
Ликоспастов.
- Не знаю, - ответил я, - говорят, что на Главной.
Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее
небо.
- Ну что ж, - сказал он хрипло, - давай бог. Давай, давай.
Может быть, тут тебя постигнет удача. Не вышло с романом, кто знает,
может быть, с пьесой выйдет. Только ты не загордись. Помни: нет
ничего хуже, чем друзей забывать!
Крупп глядел на меня и почему-то становился все задумчивее;
причем я заметил, что он внимательнее всего изучает мои волосы и
нос.
Надо было расставаться. Это было тягостно. Егор, пожимая мне
руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я похолодел от страху и
сказал, что не читал. Тут побледнел Егор.
- Где уж ему читать, - заговорил Ликоспастов, - у него времени
нету современную литературу читать... Ну, шучу,
шучу...
- Вы прочтите, - веско сказал Егор, - хорошая книжица
получилась.
Я вошел в подъезд бельэтажа. Окно, выходящее на улицу, было
открыто. Человек с зелеными петлицами протирал его тряпкой. Головы
литераторов проплыли за мутным стеклом, донесся голос
Ликоспастова:
- Бьешься... бьешься, как рыба об лед... Обидно!
Афиша все перевернула у меня в голове, и я чувствовал только
одно, что пьеса моя, по существу дела, чрезвычайно, между нами
говоря, плоха и что что-то надо бы предпринять, но что - неизвестно.
...И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо мною предстал
коренастый блондин с решительным лицом и встревоженными глазами.
Блондин держал пухлый портфель.
- Товарищ Максудов? - спросил блондин.
- Да, я...
- Ищу вас по всему театру, - заговорил новый знакомый, - позвольте
представиться - режиссер Фома Стриж. Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь
и не беспокойтесь, пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?
- Да.
- Теперь вы наш, - решительно продолжал Стриж. Глаза его
сверкали, - вам бы вот что сделать, заключить бы с нами договор на всю
вашу грядущую продукцию! На всю жизнь! Чтобы вся она шла к нам. Ежели
желаете, мы это сейчас же сделаем. Плюнуть раз! - И Стриж плюнул в
плевательницу. - Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в два месяца
обломаем. Пятнадцатого декабря покажем генеральную. Шиллер нас не
задержит. С Шиллером дело гладкое...
- Виноват, - сказал я робко, - а мне говорили, что Евлампия
Петровна будет ставить...
Стриж изменился в лице.
- Какая такая Евлампия Петровна? - сурово спросил он
меня. - Никаких Евлампий. - Голос его стал металлическим. - Евлампия не
имеет сюда отношения, она с Ильчиным "На дворе во флигеле" будет
ставить. У меня твердая договоренность с Иваном Васильевичем! А ежели
кто подкоп поведет, то я и в Индию напишу! Заказным, ежели уж на то
пошло, - угрожающе закричал Фома Стриж, почему-то впадая в
беспокойство. - Давайте сюда экземпляр, - скомандовал он мне,
протягивая руку.
Я объяснил, что экземпляр еще не переписан.
- Об чем же они думали? - возмущенно оглядываясь, вскричал
Стриж. - Вы у Поликсены Торопецкой в предбаннике были?
Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.
- Не были? Сегодня она выходная. Завтра же захватите
экземпляр, идите к ней, моим именем действуйте! Смело!
Тут очень воспитанный, картавый изящный человек появился
рядом и сказал вежливо, но настойчиво:
- В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начинаем.
И Фома перехватил портфель под мышку и скрылся, крикнув на
прощанье мне:
- Завтра же в предбанник! Моим именем!
А я остался стоять и долго стоял неподвижно.
Глава 10. СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ
Осенило! Осенило! В пьесе моей было тринадцать картин. Сидя у
себя в комнатушке, я держал перед собою старенькие серебряные часы и
вслух сам себе читал пьесу, очевидно, очень изумляя соседа за
стенкой. По прочтении каждой картины я отмечал на бумажке. Когда
дочитал, вышло, что чтение занимает три часа. Тут я сообразил, что во
время спектакля бывают антракты, во время которых публика уходит в
буфет. Прибавив время на антракты, я понял, что пьесу мою в один
вечер сыграть нельзя. Ночные мучения, связанные с этим вопросом,
привели к тому, что я вычеркнул одну картину. Это сократило спектакль
на двадцать минут, но положения не спасло. Я вспомнил, что помимо
антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит актриса и, плача,
поправляет в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то
уходит. Стало быть, бормотать текст у себя дома - одно, а произносить
его со сцены - совершенно иное дело.
Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а
что - неизвестно. Все мне казалось важным, а, кроме того, стоило
наметить что-нибудь к изгнанию, как все с трудом построенное здание
начинало сыпаться, и мне снилось, что падают карнизы и обваливаются
балконы, и были эти сны вещие.
Тогда я изгнал одно действующее лицо вон, отчего одна картина
как-то скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать
картин.
Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ничего сократить
не мог. У меня каждый день болел левый висок. Поняв, что дальше
ничего не выйдет, решил дело предоставить его естественному
течению.
И тогда я отправился к Поликсене Торопецкой.
"Нет, без Бомбардова мне не обойтись..." - думалось мне.
И Бомбардов весьма помог мне. Он объяснил, что и эта уже
вторично попадающаяся Индия, и предбанник - это вовсе не бред и не
послышалось мне. Теперь окончательно выяснилось, что во главе
Независимого Театра стояли двое директоров: Иван, как я уже
знал, Васильевич и Аристарх Платонович...
- Скажите, кстати, почему в кабинете, где я подписывал
договор, только один портрет - Ивана Васильевича?
Тут Бомбардов, обычно очень бойкий, замялся.
- Почему?.. Внизу? Гм... гм... нет... Аристарх Платонович...
он... там... его портрет наверху...
Я понял, что Бомбардов еще не привык ко мне, стесняется меня.
Это было ясно по этому невразумительному ответу. И я не стал
расспрашивать из деликатности... "Этот мир чарует, но он полон
загадок..." - думал я.
Индия? Это очень просто. Аристарх Платонович в настоящее
время находился в Индии, вот Фома и собирался ему писать заказным.
Что касается предбанника, то это актерская шутка. Так они прозвали (и
это привилось) комнату перед верхним директорским кабинетом, в
которой работала Поликсена Васильевна Торопецкая. Она - секретарь
Аристарха Платоновича...
- А Августа Авдеевна?
- Ну, натурально, Ивана Васильевича.
- Ага, ага...
- Ага-то оно ага, - сказал, задумчиво поглядывая на меня,
Бомбардов, - но вы, я вам это очень советую, постарайтесь произвести
на Торопецкую хорошее впечатление.
- Да я не умею!
- Нет, уж вы постарайтесь!
Держа свернутый в трубку манускрипт, я поднялся в верхний
отдел театра и дошел до того места, где, согласно указаниям,
помещался предбанник.
Перед предбанником были какие-то сени с диваном; тут я
остановился, поволновался, поправил галстук, размышляя о том, как мне
произвести на Поликсену Торопецкую хорошее впечатление. И тут же мне
показалось, что из предбанника слышатся рыдания. "Это мне
показалось..." - подумал я и вошел в предбанник, причем сразу
выяснилось, что мне ничуть не показалось. Я догадался, что дама с
великолепным цветом лица и в алом джемпере за желтой конторкой и есть
Поликсена Торопецкая, и рыдала именно она.
Ошеломленный и незамеченный, я остановился в дверях.
Слезы текли по щекам Торопецкой, в одной руке она комкала
платок, другой стучала по конторке. Рябой, плотно сколоченный человек
с зелеными петлицами, с блуждающими от ужаса и горя
глазами, стоял перед конторкой, тыча руками в воздух.
- Поликсена Васильевна! - диким от отчаяния голосом восклицал
человек. - Поликсена Васильевна! Не подписали еще! Завтра подпишут!
- Это подло! - вскричала Поликсена Торопецкая. - Вы поступили
подло, Демьян Кузьмич! Подло!
- Поликсена Васильевна!
- Это нижние подвели интригу под Аристарха Платоновича,
пользуясь тем, что он в Индии, а вы помогали им!
- Поликсена Васильевна! Матушка! - закричал страшным голосом
человек. - Что вы говорите! Чтобы я под благодетеля своего...
- Ничего не хочу слушать, - закричала Торопецкая, - все ложь,
презренная ложь! Вас подкупили!
Услыхав это, Демьян Кузьмич крикнул:
- Поли... Поликсена, - и вдруг зарыдал сам страшным, глухим,
лающим басом.
А Поликсена взмахнула рукой, чтобы треснуть по конторке,
треснула и всадила себе в ладонь кончик пера, торчащего из вазочки.
Тут Поликсена взвизгнула тихо, выскочила из-за конторки, повалилась в
кресло и засучила ножками, обутыми в заграничные туфли со стеклянными
бриллиантами на пряжках.
Демьян Кузьмич даже не вскрикнул, а как-то взвыл утробно:
- Батюшки! Доктора! - и кинулся вон, а за ним кинулся и я в
сени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21