Был поп огромен ростом, широк до жути в плечах, могуч в груди и тяжек на поступь, как высеченный из желтого камня языческий идол. В жилах отца Нарцисса текла медленная густая кровь эскимосов. Покарябанное оспой, желто-дубленое лицо его было плоско, как тарелка, и ничто не выражалось на этом лице, словно иеромонах не знал никаких страстей: ни горя, ни радости, ни гнева, ни любви. Но черные, как уголь, глаза его в узких азиатских щелках были по-детски невинны, ясны и добры. За широкий кожаный пояс свой иеромонах заткнул, как нож или топор, огромный медный наперсный крест, чтобы не мешал в пути управляться собаками, а в руках он бережно держал маленькую, изящно сделанную балалайку.
Вошедший вслед за монахом Македон Иванович подошел к нему, сложив руки лодочкой, под благословение. Отец Нарцисс вытащил из-за пояса и одел на грудь крест и тогда только прривычно замахал волосатыми ручищами. А благословив, ткнул руку в губы капитану. Македон Иванович благоговейно приложился к ней.
— А ты, атей , без божьего благословения живешь? — с добродушным осуждением посмотрел монах на Андрея. Тот молча улыбнулся.
Скинув теплый ватный подрясник, отец Нарцисс бесцеремонно затопал к столу. Придвинув скамью, пошатал ее, испытывая прочность, и сел, тяжелый, широкий, неподвижный.
— Угощай, Македон, зело бо взалкал на стезе моей.
— А откуда и куда, отче, тропу ведешь? — спросил капитан, придвигая к монаху доску с жареной олениной и штоф с ерошкой.
— С Хорошей Погоды теку. Бегал проведать тамошних индианов-новокрещенов, как они, мои овечки, без пастыря пасутся.
— Путина добрая! — сказал уважительно Македон Иванович. — Верст триста отмахал! И дивно мне, как тамошние овечки до сей поры пастыря своего не прирезали.
— Все бога для. А от тебя в Икогмют, в миссию побегу.
Андрей знал, что до Икогмютской православной миссии в устьях Юкона еще добрых верст восемьсот будет. И он вообразил, как именно побежит монах, погоняя собак, грохоча среди безмолвия пустынь пудовыми яловыми сапогами с широчайшими, в ведро, рыжими голенищами. Развевая полы подрясника и космы прямых и жестких эскимосских волос, будет он бежать, задыхаясь от ледяного ветра по необъятным равнинам, под холодной луной, и длинная тень огромного монаха заскользит по снегам. И так всю жизнь, в трудных походах, в лишениях, в голоде, в смертельных опасностях. Только религиозные фанатики, вроде попа Нарцисса, способны месяцами бродить по тундрам, горам, лесам, ночевать под сугробами, тонуть на порогах, сушиться на ветру и крестить индейцев, алеутов, жечь их идолов, расторгать браки многоженцев, оставляя им одну жену, и ждать за это мучительной смерти под дикарскими топорами и копьями. Они ставили на своих тропах кресты из бревен или вбивали их на приморских скалах, и кресты эти были маяками для русских моряков или метой для зверобоев и купцов, идущих по следам наезжих попов. На полях евангелий и псалтырей они записывали не только имена крещеных дикарей, но и версты расстояний от стойбища до стойбища, и пометы о рудных местах, бобровых запрудах, о горных перевалах и волоках между реками. Они считали свое дело святым, апостольским, работой «бога для», не замечая, что выполняют работу разведчиков и пролагателей путей для купцов и завоевателей.
— А к тебе, Македон, завернул я в страхе и смятении. Слыхал, дела-то какие?
Капитан понимал, о чем говорит монах. Об этом сейчас каждый русский на Аляске говорит.
— Дела хорошие, хуже некуда, — сдержанно ответил капитан. — Продали нас с тобой, отче, как упряжных собак!
— Богу только и плакаться, коли престол царский от нас отвернулся! — отец Нарцисс вздохнул сокрушенно. — Пошто оставил нас господь? Во многие печали вверг ты нас, боже!
— А тебе, отче преподобный, какая печаль? И при янках будешь крестики на бисер менять.
— Не пустословь, Македон! Крыло России, — крыло матери для всех нас. В жилах моих кровь иннуита , а по душе я русский. А како при иноверах нам будет?
Македон Иванович не ответил, только дрогнул седым усом. Он пощупал в мешке монаха и вытащил из одного горсть медных нательных крестиков, а из другого горсть бисера.
— Мало ты что-то, отец, крестов раскрестил. — Капитан обернулся, улыбаясь, к Андрею. — Отец Нарцисс, как и я, реестр ведет. Я меха записываю, а он — новокрещенные души. Я записываю, сколько за меха товару дал, а он — сколько бисера отсыпал крестившемуся индиану или алеуту.
— Мы, черноризцы смиренные, не токмо крестим язычников, мы их огороды разводить поучаем, пользу ремесел гончарных, кирпичных, плотничных и всяких других в их темные умы внедряем, избы теплые строить учим, с сенями, банями и нужниками.
— Это весьма хорошо! — кивнул ободряюще головой капитан. — Считаю, что индиану для благоденствия нужно не только ружьишко, а и пара поросят, и огорода грядок десять. Тогда он действительно исправный хозяин будет. В огороде его спасение.
— Поросятами да огородами не спасешься. Во грехах язычники погрязли! Кто их очистит?
— Кто про что, а цыган про солонину! — махнул рукой Македон Иванович.
— Ты руками-то не маши, не маши! — закричал строго монах. Но в детском писклявом его голосочке не получилось строгости. — Возьми, для примера, их грех многоженства. Апостол Павел по случаю сему глаголет…
— Грех многоженства ты, отче, особо рьяно искореняешь! — весело перебил его капитан. — И будто бы калечат тебя за это индианы тоже весьма рьяно!
— Были такие случаи, отец Нарцисс? — спросил Андрей.
— Всяко бывало! Стрелой в ребра уязвлен, копием глаз едва не вышибли, — показал монах на глубокий шрам, разрубивший надвое бровь, — собаками своими лютыми не единожды травили. А братья мои единокровные, иннуиты, хотели меня, раба божьего, на костре сжечь. На проповедь еду, будто на смертный промысел, на медведя иду! Ничего! Все бога для.
Отец Нарцисс рассказывал спокойно и лениво, то поглаживая жиденькую и узенькую бороденку, то почесывая эскимосский нос пуговкой.
— Спаслись от костра? — заинтересованно спросил Андрей. — У вас оружие с собой бывает?
— Монахам по сану оружие не положено, — ответил строго Нарцисс.
— Он при нужде своих овечек крестом по башке лупит! — засмеялся Македон Иванович, указывая на медный наперсный крест монаха. — Взгляните-ка, что твой головолоы индианский или кузнечная кувалда. Были такие дела, отче благий?
— Ох, были! — опустил виновато глаза отец Нарцисс. — Не по-христиански поступал, каюсь!
— Коли начал каяться, отец, кайся до конца. Про пятьдесят седьмой год расскажи и про печку вот эту расскажи. Она тебя спасла. Не хуже камнеметного фугаса дунула! А то содрали бы твои овечки поповскую твою гриву на скальп!
— Не осуждаю, — коротко ответил монах. — Ибо нищие духом, светом христовым не просветленные.
— Ты их здорово тогда просветил! — подмигнул ему капитан. — Штуцером не хуже кропила орудовал. Тебе, отче, не в попах, в егерском полку служить!
— Не вспоминай, Македон, не вспоминай! — испуганно замахал руками Нарцисс. — Грех неотмолимый монаху из ружья пулять… Вы вот про иннуицкий костер интересовались, — повернулся он к Андрею. — Разве я штуцером от смерти огнеопальной тогда спасся? Балалаечкой спасся!
— Как это балалаечкой? — удивился Андрей.
— Талант я имею играть на ней, — поднялся отец Нарцисс и снял со стены балалайку. — А язычники шибко любят эту музыку. Обо всем забудут, завораживает их балалайка. Весь день горела моя пещь огненная, весь день я на балалайке играл. А ночью сбежал, яко апостол Павел из Рима языческого!
— Ой, боже ты мой! — захохотал снова Македон Иванович. — Апостол с балалайкой!
Монаха не обидел смех капитана. Он не слышал уже, что говорилось рядом, он тихо бренчал на балалайке. И по глазам его, отсутствующим и задумавшимся, можно было понять, что он вспоминает что-то, может быть, перебирает в памяти дни тяжелой своей жизни, как перебирали сейчас его пальцы струны балалайки.
В бренчание балалайки вплелся вдруг новый звук. Нарцисс, не переставая играть, поднял голову, вслушиваясь. За кожаной занавесью запел Громовая Стрела, запел очень тихо, видимо, не открывая рта. Индеец пытался вторить балалайке, и в бедном однообразном его напеве, как и в бренчании струн, не было ни одного радостного звука
— Кто такие? Из каких? — услышал Андрей шепот монаха, поглядел на него и удивился. Светлая, детская улыбка удивительно преобразила непроницаемо-сумрачное лицо Нарцисса, сделало его добрым и жалеющим.
— Со мной пришли. Ттынехи, с Юкона, — тоже шепотом ответил Андрей.
— Наслышан о них. Суровый, сильный народ! Мечтание имел и до них добежать, свет веры христовой им принести.
Громовая Стрела, услышав шепот, оборвал песню. Монах подождал, не запоет ли снова индеец, и недождавшись, сказал со щемящей скорбью:
— Пропадет теперь индиан. Пропадет! Беспременно пропадет этот самый идиан! Сожрал американ своих индианов и этих сожрет!
Он потрогал струны балалайки и сказал скорбно:
— Надумал я было уйти на Преподобную гору. Я так гору святого Ильи называю. Думал, построю там келью, и будем мы вдвоем, я да балалаечка, хвалу господу воспевать. Ибо не вместих аз злодеяний грядущих! Но заглянул я в душу свою и восчувствовал: не могу! Не могу оставить овечек моих возлюбленных, не могу бросить их в пасть льву рыкающему!
Монах опустил низко голову, скрыв отчаяние и скорбь своих глаз. Македон Иванович ласково и сочувственно тронул его за плечо. Отец Нарцисс поднялся и прошептал:
— Молиться пойду. Помолюсь за них, несчастных…
Он снял из угла икону, перенес ее в кладовку, зажег перед ней лампадку с чистым тюленьим жиром, и вскоре послышалось оттуда тяжкое бухание монахова лба в пол.
— Помилуй мя, господи, яко смятешеся кости моя и душа моя смятеся!.. Мнози восстают на мя, но ты, боже, заступник мой!
Пламенно молился отец Нарцисс за своих чад, предвидя их трагическую участь. Исступленно вымаливал он у бога счастье и спокойствие соплеменникам своим, пасынкам жизни и судьбы. Из кладовки доносился то молитвенный шепот, то страстный, молящий вскрик детского дисканта, и тогда казалось, что там жалуется и умоляет плачущий ребенок.
— Воспарил в горняя наш отец Нарцисс! Молиться он лют, — тихо, но восхищенно сказал капитан, затем подошел к дверям кладовки и стеснительно покашлял: — Прости, отец Нарцисс, что мешаю твоей молитве. Просьбишка к тебе есть. Отслужи, будь добр, завтра утром молебен о здравии моих зверобоев. Второй месяц байдары в море, а вестей нет. Далеконько, правда, они ушли, на Тукушку.
— Пошто на Тукушку? — поднимаясь с колен, хозяйственно спросил монах. — Твои ведь на анатальских лежбищах промышляют.
— Опять в этом году ушел зверь с Анатала на Тукушку. Вот какая история!
— А ты, вижу, и не знаешь, почему он ушел. А я вот знаю! Анатальский водяной бес, дедушка с зеленой бородой, в карты проиграл своих котиков тукушкинскому водяному. Тот и угнал к себе на Тукушку ваших зверей. Ладно, отслужу завтра молебен. И сейчас за твоих зверобоев помолюсь. Уйди, не мешай!
Македон Иванович на цыпочках отошел от двери кладовки.
ВСТРЕЧА В ОКЕАНЕ
Сквозь сон Андрей услышал, как хлопнула входная дверь. А глаза он открыл от капитанского крика:
— Андрей Федорович, ангелуша, вы послушайте, что случилось! Не успел отец Нарцисс молебен отпеть, а зверобои мои, глядь, в бухту входят! Вот она, молитва-то! Можем мы теперь в Ново-Архангельск отправляться по нашему уговорному делу. Теперь у меня руки развязаны!
Македон Иванович сел на лавку рядом с одевающимся Андреем и сказал горестно:
— А знаете, какую весть зверобои принесли? Встретили они в море ново-архангельскую байдару-почтовуху, и почтари рассказали им, что в город пришли три американских военных корабля. Чуете? Вот он, конец-то!
Андрей нахмурил брови, но ничего не сказал, продолжая торопливо одеваться.
— Зверобои наши решили, не мешкая, в Ново-Архангельск морем идти, — продолжал капитан. — Хотят своими глазами посмотреть на наше позорище. Вот и попутчики нам. Идите индианов торопите, а я к байдарам побегу.
Индейцы, когда Андрей заглянул к ним за занавеску, уже уложили свои мешки. Видимо, их встревожил громкий, возбужденный голос капитана.
— Громовая Стрела, мы едем в Ситку покупать оружие для твоего народа, — сказал Андрей молодому вождю.
— Уг. Хорошо говоришь, — медленно наклонил голову индеец и спокойно, без угрозы добавил: — Я хотел ночью зарезать тебя. Поп мешал, всю ночь со своим богом говорил.
— Что, что? — попятился Андрей. Он растерялся, как было уже не раз, от неожиданных слов и поступков этого непонятного человека. — Ты хотел зарезать меня ночью?
— Уг. Так надо. В Ситку за ружьями день не идем, два дня не идем. Значит, ты предатель.
Андрей еще секунду смотрел оторопело на индейца и захохотал:
— Ох, чадушки возлюбленные! С вами дело иметь, что медведя за хвост держать!..
Андрей и индейцы вышли из редута. За палисадом сразу открылся залив Якутат, пустынный и темный. С просторов его тянул на берег слабый утренний бриз. Легкий прибой шипел, растекаясь по гальке, и покачивал большие алеутские лодки байдары. Деревянные или из китового уса остовы их обтягиваются лахтаком, тюленьей кожей, со всех сторон, даже и сверху. Гребцы сидят в люках — круглых прорезях с подзорами, то есть кожаной оторочкой. Подзор затягивается вокруг пояса гребца, и байдара становится водонепроницаемой, даже если перевернется.
Байдарщики-зверобои, русские и алеуты, закусывали и выпивали перед тяжелым морским походом. Столом им служил лежавший на берегу огромный китовый череп. И хотя стакан с крепкой ерошкой не в первый раз обходил диковинный стол, буро-красные, настеганные морскими ветрами лица байдарщиков были хмуры и задумчивы.
Македон Иванович и отец Нарцисс стояли на редутной пристани около байдар. Прислушавшись к их разговору, Андрей улыбнулся. Монах обещал побыть на редуте до возвращения капитана из города, и Македон Иванович сдавал ему свое хозяйство.
— Оставляю тебе редут, скалы, воды в заливе и гальку на берегу, — с деланной серьезностью указывал капитан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40