https://wodolei.ru/catalog/unitazy/jacob-delafon-formilia-4448k-31577-item/ 

 


Проблема была в упряжи. Выжиге она не понравилась. Металлические крепления седлового мешка-лежака казались истёртыми, кожаные ремни – заношенными и ветхими, да и сам мешок выглядел полной рухлядью, заплата на заплате. Под стать самому деду-строфнику. И Выжига справедливо опасался, что упряжь может его подвести.
А дело было вот в чем. Скорость, с которой строф бегал, не позволяла обойтись без специального снаряжения вообще. Во-первых, просто задохнёшься от встречного ветра, во-вторых, ежели не привязаться ремнями, тем же самым ветром тебя сорвёт с седла, в-третьих, заработаешь переохлаждение, в-четвёртых, обезвоживание, в-пятых… в-пятых уже не будет. Отдашь Смотрящему Олдю душу. Чтобы ничего этого не случилось, требовалось с головой залезть в специальный кожаный мешок, надёжно закрепить ноги и руки во внутренних кожаных петлях и лечь лицом вниз на упругое ложе лежака, причём ногами по ходу движения. Выглядывать из мешка не было никакой возможности, но этого и не требовалось – приученный бегать только вдоль железнодорожного полотна, строф сам, без помощи седуна доставлял живой груз по назначению. В крайнем случае, ежели так уж захотелось осмотреться, бег камила можно было замедлить, выпростав руку из горловины мешка и дёрнув того за хвост, после чего можно было высовывать наружу и голову. Но делать этого не рекомендовалось. От лишнего разгона бегунок мог «перегореть» и попросту сдохнуть.
Ещё раз окинув придирчивым взглядом ветхий лежак на спине строфокамила, Выжига с крайне возмущённым видом обернулся к смотрителю загона и накинулся на него так, словно тот торговался с ним уже битый час, упорно стараясь всучить эту птицу с дрянным мешком:
– Ты что, пытаешься меня надуть, дедуля? Пёсий хвост! Меня, прожжённого торгаша?! Да такое снаряжение ломаной бабки не стоит! Никак угробить меня задумал? За мои же честные бабки, каковые я собираюсь тебе заплатить? Отвечай, старый перхун, клюв тебе в глотку!
– Кхе-кхе… – слабо прокашлялся старик, не сходя с места. – Бог с тобой, слав, сынок. Отличное снаряжение, сколько раз проверено-перепроверено, халваш-балваш, туда-сюда езжено, все доехали благополучно! Кхе… И ты, халваш-балваш, доедешь, слав, сынок, не сомневайся! Долетишь, аки птица бескрылая! А что тёртым лежак выглядит, так то даже хорошо! Значит, испытано! Значит, проверено! Значит, выдержал скорость немыслимую!
– Вот именно, что немыслимую, – проворчал Выжига, остывая. Он снова повернулся к строфокамилу, ещё раз окидывая внимательным взглядом мешок и крепления. Все-таки сто вех в час – это не шутка… выпадешь – убьёшься насмерть, и никакое чудо не спасёт. Но, наверное, прав перхун старый. Ежели столько раз седельный мешок не подвёл, значит, и ещё раз довезёт без накладок. Заплаток, правда, подозрительно много.
Осталось разобраться с остальными бегунками, но проклятый старик не спускал с него глаз. И Выжига снова вспылил:
– Нет уж, дедуля, меняй лежак, пёсий хвост, или птицу брать не буду!
– Да мой внучок, халваш-балваш, слав, сынок, куда-то запропастился, а сам я не смогу, ждать надобно…
– Ты что, дед, спятил? – Выжига состроил зверскую рожу и завопил столь оглушительно, что в лампадах заметалось пламя, грозя угаснуть и оставить их в темноте. – У меня нет времени, пёсий хвост! Клюв тебе в глотку, лапу в старую задницу! Чтобы ты своих камилов на завтрак жрал каждое утро по одному! Чтоб они все передохли! Чтоб…
Старик, охнув, выронил клюку и с неожиданной резвостью юркнул в пристройку возле ворот – исправлять оплошность, пока грозный слав чего не натворил. Выхватив из кармана обсидиановую пляжку с настойкой сонника, Выжига выдернул деревянную затычку, нагнулся над питьевой кадкой и ловко, без плеска утопил пляжку в мутной, взбаламученной камилами водице. Пляжку было жалко, стоила она немало, но, во-первых, досталась она ему даром, а во-вторых, время было дороже – выливать настойку из посуды было некогда. Затем, донельзя довольный собой, Выжига выпрямился и крикнул в сторону пристройки, где сейчас шумно возился дед, подбирая снаряжение.
– Эй, дедуля! Я передумал, пёсий хвост! Жаль мне твои седины, да и времени больно мало, не надрывайся! Беру то, что есть!
Растрёпанная голова деда недоверчиво высунулась из проёма пристройки.
– Ась? Передумал, халваш-балваш?
– Отвязывай камила, дед! И получай бабки! Расценки залога, надеюсь, не изменились, три матрёшки? И две с половиной – возврат по прибытии, так? Да, и положенный глоток бодрячка не забудь поднести, пёсий хвост, а то знаю я вас, мангов, все сэкономить на нас, славах, норовите…
Сморщенное, как высушенное яблоко, лицо строфника расплылось в радостной беззубой улыбке.
* * *
Вскоре Выжига энергично топал по перрону, таща за собой строфокамила на поводке и ощущая после принятого внутрь бодрячка необыкновенный прилив сил (без этого ядрёного наркотического зелья вынести тяготы и лишения суточной скачки на камиле было бы попросту невозможно, но и злоупотреблять им не стоило). Чтобы вывести бегунка на старт, нужно было сначала выбраться из-под освещённого изнутри вечными огнями купола в ночь. Пока же Станция, строение Неведомых Предков, основательно разлеглась длинным перроном перед торгашом с Роси. Многочисленные пристройки – что внутри, что снаружи купола, теснившиеся на полу, карабкавшиеся на сотворённые из неразрушимого лазурного байкалита стены, – не могли изменить облик древнего здания. Века, да что века, сама вечность в лице Станции взирала на Выжигу сейчас, но тому всегда было начхать на высокие материи, и думал он исключительно о своём, приземлённом.
А на перроне царила суета – бегали грузчики, кричали десятники – заканчивалась разгрузка Махины, стоявшей пока передом к входящим на Станцию. Огромный самоходный механизм выглядел внушительно даже для тех, кто видел его не в первый раз. Приземистая стальная туша Махины распласталась на рельсах, выложенных двумя широкими, в восемь шагов, параллелями путей, гигантским чудищем из детских страшилок. Чётко, словно вылупленные глаза, выделялись фары, охранная решётка сверкала зубьями рта, а по верху Махины и десятка вагонов шёл алый гребень свёрнутых в щитовые колоды парусов, которые ещё никто и никогда не видел в деле. Странным наростом высилась над Махиной отводящая труба, испускавшая слабые клубы пара. Так и мнилось – чудовищная Махина отдыхала словно живая, готовясь к очередному стремительному броску от края домена к его центру.
Раздался звук колокола – низкий тяжёлый гул поплыл под древними, но вечно молодыми сводами Станции. Выжига невольно остановился, чтобы поглазеть на зрелище Разворота, и топавший сзади строфокамил тут же вытянул любопытный клюв у него над головой, гортанно крякая от возбуждения. Чем-то этот манёвр привлекал гигантских птиц даже больше, чем зевак из людей.
Свистящий крик облаком густого пара вылетел из трубы. Махина дёрнулась, загремев железом вагонных сцепок, и медленно поползла к Завесе, выглядевшей как абсолютно чёрный зев туннеля, нарисованный на стене купола в конце рельсового пути. Да и в самом деле, какой это туннель, ежели снаружи Станции на этом же самом месте можно углядеть лишь глухую стену? Одна из загадок Предков…
А Махина уже нырнула стальной мордой в Чёрную Завесу, не спеша втягивая гигантское стальное тело в никуда. Махинист, необычайно огромного роста рыжий и усатый молодец, лихо спрыгнув на перрон прямо перед самой чернотой, важно сложил руки на груди и замер в привычном ожидании. Вот грохочущая голова Махины скрылась полностью, шум словно обрезало наполовину, и в черноту послушно потянулась длинная сегменчатая туша из вагонов, поделённых на два цвета – шесть грузовозов щеголяли легкомысленным голубеньким окрасом, а четыре людских – весёленьким жёлтым. Этакая жёлто-голубая змея. С каждым исчезнувшим вагоном на перроне становилось все тише и тише, пока в Завесу не нырнул наконец последний, и наступила полная тишина – всего на одно пронзительное мгновение, которого наблюдавшей за Разворотом толпе зевак не хватило даже на то, чтобы перевести дыхание. Миг – и морда Махины вынырнула из черноты, уже двигаясь в обратном направлении. Водила Махины торопливо зашагал по платформе по ходу движения, приноравливаясь к скорости подопечной и позволяя ей пока себя обгонять. Когда с ним поравнялась лестничная подножка, спускающаяся из-под ведущей в махинное отделение двери – тайна тайн для всех прочих смертных, – здоровяк махинист ловким прыжком заскочил на лестницу и нырнул в кабину. И тут же с облаком выпущенного из трубы пара Махина издала рёв потревоженного зверя – приветствие своему повелителю.
Вот из Завесы вынырнул последний грузовоз, состав протащился ещё с десяток шагов, ещё раз засвистел гудок, ещё раз клубы пара рванулись под своды Станции, и Махина замерла, как бы засыпая. Наступившая тишина на этот раз держалась чуть дольше, чем при Развороте, а затем толпившийся на перронах народ – будущие седуны людских и каморного вагонов, провожающие и просто зеваки – разразился традиционными оглушительными рукоплесканиями. Больно интересно все это гляделось для людей, в жизни которых было не так уж много развлечений. Тут же раздались свистки десятников, набежали грузчики и хозяева товара – и началось затоваривание грузовозов, представлявших собой здоровенные металлические короба на колёсах, с целиком откидывающейся боковой стенкой. В людские же вагоны потянулись седуны.
Выжига немного постоял среди всеобщей суматохи, привычно отмечая торгашеским взглядом, кто, куда и какие товары грузит, но, спохватившись, пожал плечами и потащил разочарованно крякнувшего камила к выходу. Забавно все-таки: ну что этим птицам-переросткам до людской суеты? А вот зерном не корми, дай поглазеть…
До рассвета было ещё далеко.
А значит, все пока шло по плану.
Глава четвёртая,
в которой ещё ничего не подозревающему Благуше снится сон
Жаль, что счастье не валяется по дороге к нему.
Апофегмы
Снилась ему Милка.
Она снилась ему каждую ночь всю последнюю декаду, и каждый раз это выглядело одинаково. Как обычно, Благуша видел тот момент, когда уже пролез сквозь дыру в плетне и, хоронясь среди густо разросшихся кустов малины, старается незаметно подобраться к окну дома Милки, чтобы застать любимую врасплох и сорвать заслуженный поцелуй была промеж них такая незатейливая, но щекочущая нервы забава. И надо было подобраться так, чтоб не зашуршал ни единый листочек, не треснула самая тонкая веточка… Вот и знакомое окно с резными наличниками, уже совсем близко, занавесочки с затейливой вышивкой лениво полощутся на ветру… А вот уже видна прелестная головка ненаглядной девицы, склонившейся над прялкой посреди комнаты, и отчётливо просматривается каждая чёрточка любимого лица…
Уцепившись за подоконник и затаив дыхание, Благуша начал выпрямляться…
И наткнулся на насмешливый и озорной взгляд Милки, непостижимым образом оказавшейся возле самого окна с большой глиняной кружкой в руках. Молча протянув руку, девица накренила кружку над его головой, и не успел Благуша отпрянуть, как прямо в лицо плеснула тугая струя… неожиданно горячей и вонючей жидкости.
Охнув, Благуша попятился в кусты, отплёвываясь и пытаясь протереть глаза рукавом. От удивления на него нашёл какой-то столбняк. В первый раз сон сошёл с накатанной колеи и обломал ему сладкий поцелуй.
– Ах ты, сто тысяч анчуток тебе в… – прозвучал над головой неожиданный бас. – Помочиться некуда, халваш-балваш, чтобы в кого-нибудь не попасть! Да что за жизнь такая, халваш-балваш, с такого ж испугу можно и копыта отбросить! Что это ты тут, халваш-балваш, делаешь, парень?!
Благуша вздрогнул, распахнул глаза во всю ширь и прямо перед собой обнаружил жутко удлинившуюся, высунувшуюся из окна руку Милки, в тот же миг жёстко потрепавшую его по щеке.
– Да ты никак пьян, халваш-балваш?
И Милка снова потрепала его по щекам, настойчивей и жёстче, вовсе даже не девичьим движением, а грубым, мужским. Голова слава так и мотнулась из стороны в сторону.
– Да очнись же, парень! Хал вашбал ваш! Сон-травы, что ли, обтрескался? Ух уж эта молодёжь, сто тысяч анчуток каждому в штаны и ещё десяток тебе лично!
Только Благуша собрался что-то ответить, как Милка размахнулась и отвесила ему такую могучую затрещину, что он, не устояв на ногах, зарылся головой в кусты. А когда, перекатившись на спину, снова ошалело продрал глаза, то вместо милого девичьего личика узрел склонившуюся над ним гнусную, разящую сивушным перегаром и чесноком харю, сплошь, до самых пьяных узких глаз заросшую спутанной чёрной бородой и увенчанную остроконечным стальным шлемом – на этот раз действительно наяву.
– Ну, очухался наконец, – радостно пробасила харя, поправляя толстой волосатой пятернёй сползающий на приплюснутый нос край шлема. – Тебя случайно не Благушей звать-величать, малый? Я ж тебя вроде как вчера на кону видел, среди торгашей с Рось-домена, верно? И как тебя угораздило так набраться, что аж сюда занесло? Я ведь тут завсегда останавливаюсь по малой нужде, место мне чем-то нравится, прямо за душу берут кустики-сосенки, а запах лесной какой ядрёный – аромат! Ну, конечно, до того, как я того, халваш-балваш… облегчусь. Потом аромат уже другой. Хочешь, порадую? А домен-то твой тю-тю! Нескоро сможешь теперь домой-то попасть…
Вот тут-то Благуша и проснулся окончательно, признав в узкоглазой широкоскулой харе стражника-раздрайника Обормота. Манга по происхождению и, следовательно, жителя Простор-домена, в котором Благуше в этот день ну никак не следовало находиться…
Глава пятая,
в которой незадачливый жених берётся за дело
Друзья приходят и уходят, а враги накапливаются.
Апофегмы
Не веря своим глазам, Благуша стоял на Краю, глядя на ту сторону широко раскинувшейся пропасти. А там, под ясным утренним светом Небесного Зерцала простирался снежный домен, сменивший его родной, лесной. От белизны снега ломило в глазах, а в лицо через затянутую густым туманом пасть Бездонья бросало ледяные порывы ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10


А-П

П-Я