Реми уже видел подобные лица в журналах того времени, когда люди возвращались из плена. Он холоден, суров, в нем возникает нечто вроде презрения. Стоя рядом с ним, сестра складывает руки. Ее губы шевелятся. Она молится. Нет, это… это не мама. Редкие седые волосы. Чудовищно выпуклый желтый лоб, уже пустой и полый, как кости, которые находишь на пляже. Молиться? За кого?.. Глаза Реми привыкают к полумраку, который неспособен рассеять тусклый свет ночника. Он различает скудную обстановку комнаты, жалкую декорацию замурованной в этих стенах жизни. Что-то блестит на эмалевом ночном столике; он узнает обручальное кольцо, и это так смехотворно, что его плечи сотрясает нечто вроде рыдания. Что он себе вообразил? Кого он надеялся встретить? Он больше не знает… Но ему становится ясно, что он даже и не приблизился к решению загадки. Мама так далека, так недоступна. Одна Клементина, возможно, сумеет ему объяснить, даже если она сама никогда не понимала… Но захочет ли она говорить?
Реми по-прежнему смотрит на костлявую, истерзанную кошмарами голову. Кажется, что они ее еще не покинули. На шее он различает белый выпуклый рубец. Он отвесно пересекает горло и у челюсти заканчивается похожей на морщину тонкой чертой. Реми дергает сестру за рукав и шепчет:
— Что, по-вашему, свело ее с ума — физическая или душевная боль?
— Я не очень хорошо понимаю ваш вопрос, — говорит Берта. — Именно потому, что она уже была не в своем уме, она попыталась…
— Без сомнения… Но вам не кажется, что ее преследовала какая-то навязчивая идея… словно она боялась… быть опасной для своих близких, боялась, что она наводит на них порчу.
— Нет, не думаю.
— Конечно, — быстро произносит Реми. — Это глупо.
Берта, в свою очередь, разглядывает ее серое каменное лицо.
— Теперь она успокоилась. Там, наверху, все равны перед Господом.
Она крестится и добавляет голосом, который привык приказывать.
— Поцелуйте ее!
— Нет, — говорит Реми.
Он разжимает руки и слегка отступает назад. Нет. Он не может. Он любит маму… но не эту, не этот труп. А ту, которая для него всегда жива.
— Нет… Не требуйте этого от меня.
Он внезапно уходит, часто моргает, откидывает челку. Берта присоединяется к нему. Он подавляет отрывистое рыдание, опирается на ее руку.
— Не нужно меня жалеть, — шепчет он. — Скажите мне правду. Она, должно быть, иногда говорила, хотя бы несколько раз.
— Повторяю вам, никогда. Когда мы к ней приближались, она даже закрывала рукой глаза, словно для того, чтобы на нас не смотреть. Что это было — что-то похожее на тик или этот жест что-то для нее означал? Мы никогда этого не знали. Казалось, она боялась всех на свете, кроме вашего дяди.
Реми сохраняет молчание. Ему больше нечего спрашивать. Он знает. Он понял. Даже в глубине своего безумия мама помнила, что может причинить вред. Это очевидно.
— Спасибо, мадемуазель… Оставьте! Я найду дорогу.
Однако он ошибается и блуждает по аллеям. Его провожает до улицы садовник. Он шатается. Мигрень. Как будто молотом бьют по голове. В бледном полуденном свете такси катится вперед. Его, должно быть, ожидают. Возможно, начинают беспокоиться, что он задерживается. А разве он сам не представляет собой нечто вроде опасного психа, которого выпустили в город с оружием в руках, с чем-то еще более худшим, чем оружие!… Да нет. Отца еще нет, а уставшая Раймонда еще не спустилась вниз. Только Клементина вяжет у накрытого стола. Она сразу угадала, что что-то произошло.
— Реми?.. Ты болен?
— Она умерла! — как оскорбление, выкрикивает он.
Они неподвижно застывают лицом к лицу. Она вся аж съежилась. Блеклые глаза за стеклами очков. Он — дико на нее смотрит и весь дрожит от невыносимого отчаяния.
— Бедный мой мальчик, — вздыхает она.
— Почему ты мне ничего не сказала?
— Ты был не в состоянии понять… Мы думали, что так будет лучше.
— Вы меня обманули… Но я отлично знаю, чего вы боялись.
И вот она уже — сплошная тревога. Она бросает на скатерть свое вязание, хватает Реми за запястье.
— Оставь, — говорит Реми. — Меня тошнит он ваших повадок. От этого кудахтанья вокруг меня… От всей вашей конспирации.
У него появляется желание что-то разбить. Еще немного, и он возненавидит Клементину; он предпочитает уйти, подняться в свою комнату, закрыться. Больше никого не видеть! Старушка следует за ним. Она что-то бормочет за дверью. Он бросается на кровать, зажимает уши. Они совершенно не понимают, что его лучше оставить в покое. В полузабытьи он медленно распутывает нить своих горестных воспоминаний, пытаясь собрать воедино осколки прошлого… Бабушка?.. Она умерла от воспаления легких… очень быстро… По меньшей мере, это официальная версия. Ничто не доказывает, что ему солгали. И почти сразу после этого мама попыталась покончить с собой. Совпадение? Как бы не так! А собака, это тоже совпадение?.. О, было бы намного лучше, если бы он никогда не видел этого Мильзандье. Именно после встречи с ним все и началось.
На его глазах выступают слезы, в которых мешаются ярость и бессилие. Клементина снова стучит в дверь. Реми в бешенстве вскакивает, пересекает комнату. Схватившись за ручку двери, он останавливается. Осторожно! Нельзя во все это вмешивать Клементину. Ни к коем случае нельзя допустить того, чтобы причинить ей вред. Реми старается хотя бы немного успокоиться. Он проводит рукой по лбу, заставляет себя медленно дышать, чтобы рассеять эту готовую извергнуться из него молнию гнева. Он открывает дверь. Она держит в руках поднос.
— Реми… Ты должен поесть.
— Входи.
Пока она ставит поднос на журнальный столик, он садится в кресло. Она по-прежнему чуть более сморщенная, сухая, желтая, чем обычно. Реми не голоден. Он берет ножку курицы и без аппетита начинает ее грызть. С опущенными вдоль передника руками Клементина смотрит, как он ест, и ее рот двигается в такт его челюстям. Она тоже завтракает, глядя на него. Потом она наливает ему попить.
— Съешь еще немножко, — говорит она. — Я ее поджарила специально для тебя.
Он отламывает кусок белого хлеба, нанизывает его на вилку, обмакивает в желе.
— Тебе нравится?
— Да… да, — бурчит Реми.
Его успокаивает уютная заботливость старушки. Злость уходит. Ему просто грустно, очень грустно… Внезапно он спрашивает:
— Мама… она любила… отца?
Клементина складывает руки. Морщинки у ее глаз приходят в движение, словно ее ослепили ярким светом.
— Любила?.. Конечно, она его любила.
— А отец, как он к ней относился?
Она мягко пожимает плечами.
— Зачем тебе это?… Все это кончено.
— Я хочу знать. Как он к ней относился?
Она смотрит в пространство, пытается разобраться в чем-то очень сложном, чего она никогда не понимала.
— Он относился к ней с уважением.
— И не более?
— Знаешь, с твоей мамой было не всегда легко… Она вечно себя терзала, безо всякой причины. Она была немного неврастеничной.
— Неврастеничной? Почему?
Клементина колеблется, роняет на ковер крошку хлеба, поднимает и кладет ее на поднос.
— У нее был такой характер. Она всегда пребывала в состоянии беспокойства… И потом, малыш, ты доставлял ей много хлопот. Она волновалась, что ты такой хрупкий… она боялась… сама не знаю чего.
— Есть кое-что еще.
Клементина оперлась о спинку кровати.
— Нет… Уверяю тебя… Иногда твой отец терял терпение. И, если быть справедливым, он не всегда был неправ. Тебя слишком баловали… Как это сказать? Ты был… между ними. Она слишком сильно тебя любила, Реми.
— Ты серьезно веришь в то, что папа меня к ней ревновал?
— Самую малость. Может быть, он хотел, чтобы ему уделяли больше внимания. Есть такие мужчины. Когда он приезжал с работы, ты сразу начинал хныкать. Это приводило его в бешенство. Если бы ты не был таким слабым и уязвимым, он наверняка отправил бы тебя в пансион… Кушай, малыш… Возьми пирожное.
Реми отодвигает от себя поднос. Он ухмыляется.
— Папа… Он никогда не был от меня в восторге, а?
— Да нет, как раз наоборот. Когда ты родился, я никогда еще не видела столь счастливого человека. И только позже мало-помалу все начало портиться… Он не хотел признавать того, что ты во всем был копией твоей матери. Они утверждали, что ты есть вылитый Вобер, с головы до ног.
— Выходит, они ссорились?
— Иногда.
— Это были бурные ссоры, не так ли? И мама… да, я понимаю.
— Нет, — говорит Клементина. — Ты ничего не можешь понять, потому что нечего понимать… Их брак был не хуже остальных… Разве доктор разрешил тебе курить?.. Мне кажется, ты слишком много куришь.
— Странный брак! — говорит Реми. — Ведь, в конце концов, он ни разу не поехал туда, чтобы навестить маму. Можно подумать, что он ее боялся.
Клементина подняла поднос. У нее был недовольный вид.
— Послушай, ты говоришь глупости!… Боялся ее!… Что это значит?
— Тогда почему он ее не навещал?.. Ты что-то от меня скрываешь.
— Он не ездил ее навещать, потому что у него не было на это времени. Дела у него идут не блестяще, раз ты хочешь все знать. Твой бедный дядя много чего мне рассказал. Вот уже несколько лет твой отец бьется, чтобы не обанкротиться. Он всегда этого ужасно боялся…
— Почему мне ничего не говорили?
— Ты не тот, кто мог бы что-то изменить.
— Но теперь я могу все изменить.
— Это ты-то, мой бедный Реми!
— Я! Поскольку я получаю дядино наследство. И не существует причин, по которым я не смог бы сделать то, что он намеревался сделать в Соединенных Штатах… Я больше не мальчишка. Коммерция… этому можно научиться. С меня довольно торчать в этом доме!
Эта идея озаряет его внезапно. Благодаря ей он даже чувствует себя немного очищенным от всей той грязи, которая понемногу налипала на него годами. Он снова видит небоскребы с бесчисленным количеством окон, засаженные пальмами проспекты, все эти картинки из иллюстрированных журналов, которые он часто листал в своей кровати. Америка! Калифорния! Он станет бизнесменом и, как знать, поможет выкарабкаться отцу, именно он, беспомощный калека, которому, возможно, иногда желали смерти. Он улыбается.
— Разумеется, я возьму тебя с собой.
Клементина грустно качает головой.
— Ну, ну, будь рассудительным. Все не так просто.
Реми приходит в возбуждение. В библиотеке он находит атлас и рассматривает Атлантический океан, а за ним — громадный континент, испещренный сетью автомобильных и железных дорог, которые напоминают его кровеносные сосуды. Сутки до Нью-Йорка. Сутки до Сан-Франциско. Это по-максимуму… Мечта, вот она, у него в руках. Конец кошмарам. Там, на той стороне света, он станет другим человеком. «Я этого хочу!»Нужно только захотеть… Он даже не замечает, как Клементина выходит из комнаты. Он курит. Мечтает. Он снова начинает жить. Там у дяди были свои корреспонденты, служащие, люди, в совершенстве знающие дело. Достаточно вложить капитал. Осталось только немного подучиться. Ах, если бы только Раймонда…
Он бросает атлас в кресло и несется в коридор. Если ему чего-то хочется, он неспособен себя сдержать. Он стучит в дверь.
— Раймонда, это я.
Она ему открывает, и он с первого взгляда замечает, что она плакала. Но ему сейчас нет дела до ее маленьких неприятностей.
— Раймонда, у меня только что появилась великолепная идея.
— Чуть позже, — говорит она. — Я немного устала.
— Нет. Прямо сейчас… Это не долго. Вы знаете… насчет мамы?.. Я в курсе дела. Я только что вернулся из клиники. Глупо было от меня это скрывать.
— Отец вам это?..
— Да нет. Я сам… Я все же способен проявить инициативу… и как раз…
Он приближается к Раймонде, сжимает ей руки.
— Раймонда, послушайте меня внимательно… и перестаньте воспринимать меня как ребенка… Я получаю наследство от дяди… Я могу потребовать, чтобы меня освободили от опеки отца, я где-то это читал, к тому же, я наведу справки.
Он останавливается, потому что теперь его парализует застенчивость.
— Ну и что? — говорит Раймонда.
— А то, что я собираюсь туда уехать… В Калифорнию.
— Вы?
— Совершенно верно. Я… Если я останусь, случится новое несчастье… В то время, как там…
Она смотрит на него с беспокойством, и он раздраженно откидывает назад челку.
— Там я окончательно поправлюсь.
— Вы представляете себе, что вы будете делать один в незнакомой стране?
— Но я буду не один… Вы поедете со мной.
Он краснеет, выпускает ее руки, чтобы она не почувствовала его волнения. Именно теперь он должен казаться сильным, уверенным в себе.
— Раймонда… дядя, в Мен-Алене… вам предложил… Помните?.. Я прошу вас о том же. Я еще в вас нуждаюсь.
Он сует руки в карманы, кругами ходит по комнате, проход мимо дивана, бьет ногой по пуфу.
— Короче, Раймонда, я вас люблю. Это не признание, сейчас не подходящий момент… Я констатирую факт. Но, в конечном итоге, в этом факте нет ничего шокирующего. Я вас люблю, вот и все. Я решил уехать, порвать со своим жалким прошлым… Вы мне поможете стать мужчиной… Вы должны помогать мне до конца.
— Надеюсь, вы не говорите серьезно, Реми?
— Клянусь, что у меня нет желания шутить. Начиная с сегодняшнего утра все будет не так, как прежде; вы должны это понять.
— Но… ваш отец?
— Мой отец!… Что-то, но только не мой отъезд помешает ему дрыхнуть в кровати… И потом… я смогу ему там быть полезным… Ну? Да или нет?
Не отрывая от него глаз, она медленно садится на краешке стула. На этот раз она убеждена, что он не шутит.
— Нет, — шепчет она, — нет… Это невозможно. Не нужно, Реми… Вы не должны думать обо мне.
— Но как вы хотите, чтобы я этого не делал? — кричит он. — Много лет вы постоянно находитесь рядом со мной. Все самые счастливые минуты моей жизни связаны с вами. В этом доме вы были единственным живым существом, единственным человеком, который умеет по-настоящему смеяться, кого искренне любят.
Слева направо она продолжает упрямо мотать головой.
— Вы отказываетесь?.. Скажите же наконец!… Вы меня боитесь?.. Это так?.. Но вы же отлично знаете, что я вас не буду ненавидеть.
И внезапно одна мысль останавливает Реми. Он раздумывает, потом опускается на колени перед Раймондой.
— Ну, будьте со мной откровенны! Вы уверены, что не можете уехать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14