— Так и вы тянете ту же песню?! — вскричал учитель фехтования, с гневом ставя на стол свой бокал. — Да разве вы когда-нибудь переезжали через Альпы?
— Нет, господин капитан, но все-таки…
— Но все-таки вы верите пачкотне живописцев, которых ослепляет немного синевы на море и на небе, или господам музыкантам, которые от нежного голоса и трогательных птичек на своей вышке теряют всякую способность к соображению; но вы сделаете хорошо, если хоть раз выслушаете непредвзятого человека.
— Говорите, пожалуйста, капитан!
— Ладно. И кто меня уличит хоть в одном слове неправды, тому я буду платить по счету до самого Страшного суда. Я начинаю историю с Адама. Итак, прежде всего об ужасных Альпийских горах. Там только и есть, что бесплодные, пустынные скалы, холодный снег и холодные, как лед, бурные потоки, по которым не проехать ни одному челноку. Вместо того чтобы орошать луга, омут выбрасывает на берег камни. Затем переходим на равнину, на которой, правда, кое-что уже растет. Я был там в июне, и меня очень забавляли крошечные участки поля, на которых стоят маленькие деревца, служащие опорой для винограда. Это недурно, но жара, юнкер, жара портит всякое удовольствие. А какая грязь в харчевнях, какие насекомые, и какие рассказы ходят о других разбойниках, уже двуногих, тех, кто в темноте проливают из-за презренного золота кровь честных христиан. Если у тебя пересохнет в горле, ты найдешь совершенно горячее вино — и ни одного глотка холодного пива. А пыль, господа, эта отвратительная пыль! Что касается стали Бресчии, то ей мое почтение! Но в гостинице у меня украли перо со шляпы, а хозяин ее пожирал чеснок, как белый хлеб. Накажи меня, Господи, если мне там хоть раз попал в рот крошечный кусочек хорошо приготовленной говядины, как мне ежедневно готовит моя старуха! А ведь мы живем вовсе не по-княжески. А масло, юнкер, масло! Мы жжем масло в лампах и мажем им двери, когда они скрипят, а итальянцы жарят на нем кур и рыбу. Фу, черт! Какая гадость!
— Берегитесь, капитан, — воскликнул Вильгельм, — иначе я поймаю вас на слове и заставлю вас всю жизнь оплачивать мои счета! Оливковое масло — чистая и вкусная приправа!
— Для того, кому оно нравится. Я предпочитаю голландское масло. Я допускаю, что для полировки стали оливковое масло очень хорошо, но при жарении и печении хорошее, настоящее масло есть вещь существенная и важнейшая. Предложите-ка госпоже вашей матушке изжарить на этом масле пирожное или камбалу — посмотрю я на нее! Однако прошу выслушать меня дальше. Из Ломбардии я переехал в Болонью, а оттуда к суровым Апеннинам. Дорога по ним идет то вверх, то круто спускается вниз, и курьезное удовольствие, от которого мы, слава Богу, избавлены в нашей стране, — сидеть в седле, спускаясь с горы. Направо и налево, как стены, высокие горы. В этих узких долинах стесняется грудь, а когда захочешь взглянуть вдаль, то приходится сразу оставить свое намерение: прямо перед носом поганые горы. Я думаю, что Господь создал эти возвышенности в наказание людям после грехопадения Адама. В шестой день творения земля была ровна. Дело было в августе, и когда солнце в полдень отражалось от скал, то было просто смерть что такое; я, право, удивляюсь, как это я там не высох и не испекся. А прославленная синева итальянского неба! Вечно одинаковая! Мы знаем ее и в нашей стране, но у нас она разнообразится и сменяется красивыми облаками. Немногое мне так нравится в Голландии, как именно наши облака. Когда суровые Апеннины остались позади, я прибыл в знаменитую Флоренцию.
— Неужели и этому городу вы откажете в своем одобрении? — спросил музыкант.
— Нет, сударь, там много красивых, надменных дворцов и разукрашенных церквей, повсюду блестит золото и виден бархат; высоко развито там и изготовление материй; но и в вашей Флоренции, сударь, я не чувствовал себя хорошо, особенно из-за жары; многое также я нашел совершенно иным, чем ожидал. Во-первых, река Арно! Один смех эта река, просто смех! Знаете, какова она на вид? Как лужи, которые после хорошего ливня стоят на месте работы каменотеса между отбитыми осколками и плитами.
— Счет, капитан, счет!
— Я говорю о мастерской очень большой каменотески. Неужели вы станете еще спорить со мной, если я скажу, что Арно — плоская, узкая полоса воды, на которой только и можно пускать, что берестовые лодочки мальчугана. По краям ее лежат на большом расстоянии серые камни, подобно тому как на краях перчатки юнкера золотая бахрома.
— Вы видели Арно в конце жаркого лета, — ответил Вильгельм, — весной река совсем другая.
— Может быть. Но вспомните, пожалуйста, о Рейне, Маасе и других наших реках, о Марне, Дрехте и других меньших. Они во всякое время года остаются полноводными и выдерживают большие корабли. Равномерно и уверенно — вот правило нашей страны; сегодня так, а завтра так, — правило итальянцев. Что касается фехтования, то это правило применяется и к нему.
— Итальянцы решаются на опасные приемы, — сказал юнкер.
— Совершенно верно, но они бросаются то туда, то сюда, а настоящей стойкости у них нет. Я могу говорить об этом, так как нанял квартиру у моего коллеги Торелли, лучшего учителя фехтования в городе. Я уж и говорить не хочу об обедах, которыми он кормил меня. Сегодня макароны, завтра макароны, к этому две куриные ножки — и баста. Иногда после обеда я затягивал пояс еще туже. Что касается искусства, то Торелли, разумеется, не оплошает, но и у него в методе прыгание. Когда дерешься с ним, нужно смотреть в оба, но когда у меня бывала его рапира, и я мог добиться своей кварты, терцы и второй боковой, он всегда бывал побежден.
— Отличный способ, — сказал юнкер. — Он принес мне много пользы.
— Знаю, знаю, — кивнул капитан. — При помощи его вы заставили у Намура замолчать французского забияку. Однако у меня опять схватило шею. Есть что-то сегодня, господа; должно что-то быть!
Учитель фехтования схватил левой рукой передний край своих брыжей, а правой стукнул о стол бокалом. Нередко он обращался со стаканами не менее неосторожно, но сегодня он разлетелся на несколько кусков.
— Не беда! — воскликнул юнкер. — Слуга, другой стакан для капитана!
Учитель фехтования отодвинул от стола стул и, глядя на зеленоватые осколки стакана, сказал изменившимся голосом скорее про себя, чем обращаясь к товарищам:
— Да, да, сегодня будет серьезное дело. Как раз посередине на тысячу кусков. Как Богу угодно! Я знаю свое место!
— Мейстер, — с легким упреком сказал юнкер, наполняя новый стакан. — Мейстер, что за мрачные мысли? В деле под Бриллем я упал, прыгая из лодки, и сломал шпагу. Я скоро нашел другую, но все-таки мне пришло в голову: «Сегодня мне будет конец». А видите, я сижу с вами и надеюсь еще не один бокал опустошить вместе с вами.
— Нет, с этим уже кончено, — сказал учитель фехтования, встряхнув шляпу и отирая лоб рукой. — Рано или поздно всякому придет свой час, а если близок мой, то как Богу угодно. Моим не придется терпеть нужду. Дом на новом Рейне свободен от долгов, и если я им не смогу оставить много, то все-таки оставляю честное имя и истинных друзей. Я знаю, Вильгельм, что вы не оставите без призора моего второго музыканта. Всякого можно заменить, а если небу будет угодно отозвать меня от моей команды, то мое место может занять молодой дворянин фон Нордвик, Ян ван дер Доес. Вы, господин фон Вармонд, очень на месте там, где вы теперь; таким образом, правое дело и без меня придет к счастливому концу!
Музыкант с изумлением внимал мягким звукам низкого голоса этого странного человека, но юнкер поднял свой бокал и воскликнул:
— Такие мрачные мысли из-за какого-то стакана! Слишком уж поспешно вы все решаете, капитан! Возьмите-ка бокал и чокнитесь со мной. Да здравствует благородное фехтовальное искусство и ваш способ: кварта, терца и вторая боковая!
— Да здравствует, — ответил учитель фехтования, — да, да здравствует оно! Много сотен благородных людей носит в этой стране шпагу, и человек, который сидит перед вами, учил их употреблять ее по всем правилам искусства. Многим, многим мой способ пригодился на поединке, а я, Андреас, ваш учитель, тысячи раз вслед за квартой употреблял терцу и вслед за терцой вторую, но только всегда с пуговкой на конце рапиры и против фехтовальной рубашки. Но ни разу на поле битвы перед стенами города, сколько раз я ни бросался на предводителей, я не дрался на поединке. Не раз эта шпага из Бресчии пробивала испанские воротники, но ни разу я не употреблял в серьезном деле того искусства, которому я посвятил свою жизнь и которое я так люблю. Это трудно перенести, если Бог не откажет оказать свою милость бедному человеку, который был не хуже других, прежде чем отзовет его, то он позволит ему скрестить свою шпагу с какой-нибудь другой в честном поединке по всем правилам и испробовать свой метод в борьбе не на живот, а на смерть, с сильным противником. Если бы милосердный Бог дозволил это Андреасу…
Еще не успел учитель фехтования досказать последних слов, как дверь в караульную распахнулась и вооруженный человек крикнул с порога:
— В Лейдендорфе показался свет!
При этих словах Аллертсон поспешно, как юноша, вскочил со стула, выпрямился во весь рост, поправил перевязь, подтянул книзу шарф и воскликнул:
— В замок, горнист, и трубить, чтобы собирались! Капитан ван Дуивенворде, отправляйтесь к своим волонтерам! Вы станете с четырьмя знаменами на возвышении у Северных ворот, чтобы проследить, когда битва начнется у городских стен. Констебль должен позаботиться о фитилях. Гарнизоны на башнях будут удвоены. Ступайте, Клаас, к звонарю у святого Панкратия! Пусть он бьет набат, чтобы предупредить людей на ярмарке. Вашу руку, юнкер, я знаю, что вы на своем посту, а вы, мейстер Вильгельм…
— Я еду с вами! — решительно заявил музыкант. — Не отсылайте меня. Я достаточно долго оставался спокойным; я задохнусь здесь!
Щеки Вильгельма пылали, и глаза горели таким ярким и мрачным огнем, что юнкер с удивлением смотрел на сдержанного юношу, между тем как капитан воскликнул:
— Тогда становитесь в первой роте подле моего прапорщика. Вы не выглядите человеком, который собирается позабавиться, а сегодня будет серьезное дело, серьезное и кровавое!
Аллертсон твердой поступью вышел на улицу, в кратких и решительных выражениях переговорил со своими людьми, приказал барабанщикам во время марша через город бить в барабаны, чтобы разбудить людей на ярмарке, стал во главе своего маленького испытанного отряда и повел его к Новому Рейну.
Яркая луна освещала затихшие улицы, отражалась на черной поверхности реки и обливала серебряным светом высокие зубчатые верхушки узких домов. В ночной мгле гулко звучали мерные и быстрые шаги солдат, подхваченные эхом, а колебание воздуха, потрясенного звуками барабанов, заставляло дребезжать стекла.
На этот раз впереди войска не бежали веселые ребятишки с бумажными флажками и деревянными мечами, не следовали за ним бойкие девушки и гордые матери, не было видно ни одного старика, который бы вспоминал прежние дни, когда он сам носил вооружение.
Когда молчаливый, готовый к бою отряд поравнялся с домом Аллертсона, на башенных часах медленно пробило двенадцать, и сейчас же вслед за тем на башне св. Панкратия ударили в набат.
В первом этаже дома Аллертсона открылось окно, и в нем показалось лицо жены капитана. Тревожная совместная жизнь с этим странным человеком преждевременно состарила хорошенькое личико Евхен, но кроткий свет луны преобразил увядшие черты. Ей был хорошо знаком звук барабанов в отряде ее мужа, и когда она увидела его идущим в толпе, при грозных призывных звуках набата, сильнейший страх овладел ею, и она едва нашла в себе силы крикнуть ему вниз:
— Муж, муж! Что случилось, Андреас?
Он не слышал ее, потому что бой барабанов, шум солдатских шагов по мостовой и звуки набата, возвещавшие опасность, заглушали ее голос. Но он хорошо рассмотрел ее, и удивительно странное чувство охватило его душу. Ее лицо, обрамленное белым платком и освещенное лунным сиянием, показалось ему таким прелестным, каким он не видел его с того времени, когда был женихом, и он вдруг почувствовал себя самого таким юношески свежим, так полным рыцарского задора на пути к опасности, что он прошел мимо нее, выпрямившись во весь рост, строго повинуясь мерным звукам барабана, и, как влюбленный щеголь, послал ей левой рукой поцелуй, а правой опустил перед нею шпагу.
Барабанная дробь и развевающиеся знамена отгоняли мрачные мысли. Так шли они до Гусиной площади. Там стояла тележка, жилище странствующих артистов, которых звуки набата пробудили от сна и которые теперь поспешно укладывали свои пожитки. Старая женщина с причитаниями запрягала в дышло тощего коня, а из маленького окошечка доносился жалобный детский голос, который, плача, повторял: мама, мама, потом папа, папа без перерыва.
Учитель фехтования услышал этот детский призыв. Улыбка исчезла на его губах, и шаг замедлился. Тогда он обернулся и крикнул своим людям повелительное: «Вперед!»
Вильгельм, который шел как раз за ним, по знаку капитана подошел к нему ближе. Аллертсон схватил музыканта за руку и, ускорив шаг, тихо проговорил:
— Вы возьмете мальчика к себе в ученье?
— Да, капитан.
— Хорошо; вам за это когда-нибудь воздастся, — ответил учитель фехтования и, взмахнув шпагой, закричал: — За свободу Голландии! Смерть испанцам, да здравствует Оранский!
Солдаты радостно вторили ему и скорым маршем шли за ним через Северные ворота по дороге к Лейдендорфу.
XVIII
Адриан спешил со своими бутылочками домой. Воодушевленный желанием помочь больной девушке, он совершенно позабыл об ее головной боли и яростно заколотил молотком в дверь. Варвара встретила его не слишком ласково, но он был так счастлив при мысли о дорого доставшемся ему сокровище, что без всякого страха прервал упреки рассерженной тетки, воскликнув убежденно, живо и в сознании правоты своего дела:
— Ты сама увидишь; у меня тут есть кое-что для Хенрики. Где мама?
Варвара заметила, что он принес приятную новость, которая совершенно увлекала его, а свежее блаженное лицо мальчика так поразило ее, что она забыла свою воркотню и с добродушной улыбкой спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43