..
Но вдруг совсем недавно, недель шесть назад, тот мужчина сказал мне правду. Какой-то пустяк. Я даже не помню, что именно он сказал, но не рассмеялся. Даже не улыбнулся.
И не успел он замолкнуть, я поняла, что случилась страшная вещь.
Я постарела...
Яхта слегка качнулась на волне.
- О, разумеется, я встретила бы еще множество мужчин, которые лгали бы мне, улыбались бы всему, что бы от меня ни услышали. Но я увидела поджидающие впереди годы, когда красавица уже не сможет топнуть ножкой и вызвать землетрясение, не сможет больше поощрять лицемерие среди честных людей...
Тот человек? Он сразу же взял свою правду назад, как только понял, что она потрясла меня. Но поздно. Я купила билет на Марс. И приняла приглашение Эронсона участвовать в этой прогулке. Прогулке, которая кончится кто знает где...
При последних словах Уайлдер невольно взял ее за руку.
- Нет, - отрезала она, отодвигаясь. - Не отвечайте. Не прикасайтесь ко мне. Не жалейте меня. И себя тоже. - Впервые за все путешествие на ее губах мелькнула улыбка. - Ну не странно ли? Я раньше мечтала: хорошо бы хоть когда-нибудь оставить маскарад и услышать правду. Как я заблуждалась! Ничего хорошего в правде нет...
Она сидела и смотрела, как струятся вдоль борта черные воды. Когда часа два-три спустя она оглянулась снова, рядом никого не было. Уайлдер ушел.
На следующий день, плывя по воле юных вод, они направились к высокой горной гряде. По пути перекусили в старинном храме, а вечером поужинали среди очередных развалин. О затерянном городе почти не говорили - все были уверены, что никогда его не найдут.
Но на третий день, хотя никто не осмеливался высказать это вслух, они ощутили приближение некоего великого Явления.
Поэт наконец первый выразил ощущение словами:
- Похоже, где-то здесь Бог напевает себе под нос...
- Ну и человек же ты! - откликнулась жена поэта. - Неужто не можешь говорить попросту, даже когда плетешь ерунду?
- Да послушайте, черт возьми! - воскликнул поэт. Они прислушались...
- Разве чувства ваши не вибрируют в такт его напеву? Да нет, он не просто напевает, он играет на каждом атоме, танцует в каждой молекуле. Вечный праздник зачинается внутри нас. Нечто близится. Ш-ш-ш...
Он прижал свой толстый палец к выпяченным губам.
И теперь смолкли все, и бледность Кары Корелли светила прожектором на темные воды, лежащие впереди.
Предчувствие захватило их. И Уайлдера. И Паркхилла. Они закурили, чтобы совладать с ним. Они погасили свои сигареты. Растворившись в сумерках, они ждали.
Напев стал явственнее, ближе. И, заслышав его, охотник присоединился к молчаливой актрисе на носу яхты. А поэт присел, чтобы записать свой собственный, только что прочитанный монолог.
- Да, да, - сказал он, когда на небе высыпали звезды. - Оно уже почти настигло нас. Уже настигло. - Он перевел дыхание. - Вот оно...
Яхта вошла в туннель.
Туннель вошел в толщу гор.
И там был он - Город.
Город скрывался в толще гор, и его окружало кольцо лугов, а над ним простиралось странно освещенное и странно окрашенное каменное небо. И он считался затерянным и оставался затерянным лишь потому, что люди искали его с воздуха, искали, разматывая дороги, а ведущие в Диа-Сао каналы ждали обыкновенных пешеходов, которые прошли бы там, где некогда текли воды.
И вот к древней пристани причалила яхта, полная чужестранцев с иной планеты.
И город шевельнулся.
В стародавние времена города бывали живы, если люди жили в них, или мертвы, если люди их покидали. Все было до очевидности просто. Но шли века на Земле, века на Марсе, и города уже не умирали. Они засыпали. И в зубчатых своих снах, в электрических своих грезах вспоминали, как было некогда и как, возможно, будет опять.
И когда люди друг за другом выбрались на причал, то встретили великую личность - окутанную смазкой, затянутую в металл, отполированную душу столицы, и безмолвный обвал не видимых никому искр пробудил эту душу ото сна.
Вес людей пристань восприняла с упоением. Они словно бы вступили на чувствительнейшие весы. Причал опустился на миллионную долю дюйма.
И Город, исполинская спящая красавица, порождение кошмара, ощутил прикосновение, поцелуй судьбы - и проснулся.
Грянул гром.
Стену высотой сто футов прорезали врата шириною семьдесят футов, и теперь врата, обе их половинки, с грохотом откатились и скрылись в стене.
Эронсон шагнул вперед.
Уайлдер сделал движение, чтобы остановить его, Эронсон вздохнул.
- Пожалуйста, капитан, без советов. И без предупреждений. И без патрулей, посланных в разведку с задачей обезвредить злоумышленников. Город хочет, чтобы мы вошли. Он приглашает нас. Уж не воображаете ли вы, что там осталось хоть что-нибудь живое? Это город-робот. И не смотрите на меня так, будто там приготовлена мина замедленного действия. Сколько лет он не видел ни игр, ни развлечений? Двадцать веков? Вы читаете марсианские иероглифы? Вон тот угловой камень. Город построен по меньшей мере тысячу девятьсот лет назад!..
- И покинут, - сказал Уайлдер.
- Вы говорите таким тоном, словно их поразила чума.
- Нет, не чума. - Уайлдер беспокойно отпрянул, почувствовав, как чаша гигантских весов слегка подалась под ногами. - Что-то другое. Совсем, совсем другое...
- Ну так давайте узнаем что. Пошли!..
Поодиночке и парами люди с Земли перешагнули порог.
Последним его перешагнул Уайлдер.
И Город окончательно ожил.
Металлические крыши широко раскрылись, как лепестки цветов.
Окна широко распахнулись, как веки огромных глаз, жаждущих оглядеть их пристально сверху вниз.
Реки тротуаров мягко журчали и плескались у ног, механические ручьи потекли, поблескивая, через Город.
Эронсон радостно взирал на металлические стремнины.
- Вот и замечательно, гора с плеч. Я-то собирался устроить для вас пикник. А теперь пусть обо всем позаботится Город. Встретимся здесь же через два часа и сравним впечатления. В путь!..
С этими словами он вскочил на бегущую серебряную дорожку, и та быстро понесла его прочь.
Обеспокоенный Уайлдер двинулся было за ним. Но Эронсон весело крикнул:
- Входите, не бойтесь, вода чудесная!..
И металлическая река унесла его. На прощанье он помахал им.
Один за другим они шагнули на движущийся тротуар, и тот подхватил их своим течением. Паркхилл, охотник, поэт и жена поэта, актер и, наконец, красивая женщина и ее служанка. Они плыли, как статуи, загадочным образом выросшие из струящейся лавы, и лава несла их куда-то - или никуда - об этом они могли только гадать...
Уайлдер прыгнул. Река мягко прильнула к его подошвам. Следуя ее руслу, он несся по плесам проспектов, по излучинам, огибающим парки, сквозь фиорды зданий.
А за ними остались опустевшая пристань и покинутые врата. Ничто не указывало на то, что они проходили здесь. Как если бы их никогда и не было.
Бьюмонт, актер, сошел с самоходной дорожки первым. Одно из зданий приковало к себе его внимание. И не успел он сообразить, в чем дело, как уже соскочил и стал приближаться к этому зданию, втягивая ноздрями воздух.
И улыбнулся.
Теперь он понял, что за здание перед ним, понял по запаху.
- Мазь для чистки бронзы. А это, видит Бог, может означать одно-единственное...
Театр.
Бронзовые двери, бронзовые перила, бронзовые кольца на бархатных занавесах.
Он открыл эти двери и вошел. Еще раз принюхался и громко расхохотался. Точно. Без вывески, без огней. Один только запах, особая химия металла и пыли, бумажной пыли от миллионов оторванных билетов.
Но главное... он прислушался. Тишина.
- Тишина, которая ждет. Другой такой не бывает. Только в театре и можно встретить тишину, которая ждет. Самые частички воздуха млеют в ожидании. Полумрак затаил дыхание. Ну что ж... Готов я или нет, но я иду...
Фойе было бархатным, цвета подводной зелени.
А дальше сам театр - красный бархат, едва различимый в темноте за двойными дверьми. А еще дальше - сцена.
Что-то вздрогнуло, как огромный зверь. Зверь учуял добычу и ожил. Дыхание из полуоткрытых уст актера всколыхнуло занавес в ста футах впереди, свернуло и сразу же развернуло ткань, словно всеохватывающие крылья.
Он неуверенно шагнул в зал.
На высоком потолке, где стайки сказочных многогранных рыбок плыли навстречу друг другу, появился свет.
Свет, аквариумный свет заиграл повсюду. У Бьюмонта захватило дух.
Театр был полон народу.
Тысяча людей сидела недвижно в искусственных сумерках. Правда, они были маленькие, хрупкие, непривычно смуглые и все в серебряных масках, но - люди!
Он знал, не задавая вопросов, что они просидели здесь десять тысяч лет.
И не умерли.
Потому что они... Он протянул руку. Постучал по запястью мужчины, сидевшего у прохода.
Запястье отозвалось тихим звоном.
Он прикоснулся к плечу женщины. Она тренькнула. Как колокольчик.
Ну да, они прождали несколько тысяч лет. В том-то и дело, что машины наделены таким свойством - ждать.
Он сделал еще шаг и замер.
Словно вздох пронесся по залу.
Это было, как тот еле слышный звук, который издает новорожденный за мгновение до первого настоящего вздоха, настоящего крика - крика жалобного изумления, что вот родился и живет.
Тысяча вздохов растаяла в бархатных портьерах.
А под масками - или почудилось? - приоткрылась тысяча ртов.
Двое шевельнулись. Он застыл на месте.
В бархатных сумерках широко раскрылись две тысячи глаз.
Он двинулся вновь.
Тысяча голов беззвучно повернулась на древних, густо смазанных шестернях.
Они следили за ним.
На него наполз чудовищный неодолимый холод.
Он повернулся, хотел бежать.
Но глаза не отпускали его.
А из оркестровой ямы - музыка.
Он глянул в ту сторону и увидел, как к пюпитрам медленно поднимаются инструменты - странные, насекомоподобные, гротескно-акробатических форм. Кто-то тихо настраивал их, ударяя по струнам и клавишам, поглаживая, подкручивая...
В едином порыве публика обернулась к сцене.
Вспыхнул полный свет. Оркестр грянул громкий победный аккорд.
Красный занавес расступился. Прожектор выхватил середину сцены, пустой помост и на нем пустой стул.
Бьюмонт ждал.
Актеры не появлялись.
Движение. Справа и слева поднялось несколько рук. Руки сомкнулись. Раздались легкие аплодисменты.
Луч прожектора скользнул со сцены вверх по проходу. Головы поворачивались вслед за призрачным пятном света. Маски мягко блеснули. Глаза за масками словно потеплели, позвали...
Бьюмонт отступил.
Но луч неумолимо приближался, окрашивая пол конусом чистой белизны.
И остановился, прильнув к его ногам.
Публика, вновь обернувшись к нему, аплодировала все настойчивее. Театр гремел, ревел, грохотал бесконечными волнами одобрения.
Все растворилось внутри, оттаяло и согрелось. Будто его обнаженным выставили под летний ливень и гроза благодатно омыла его. Сердце упоенно стучало. Кулаки сами собой разжались. Мышцы расслабились.
Он постоял еще минуту, чтобы дождь оросил запрокинутое в блаженстве лицо, чтобы истомленные жаждой веки затрепетали и смежились, а затем помимо воли, как привидение с крепостных стен, склонился, ведомый призрачным светом, и шагнул, скользнул, ринулся вниз и вниз по уклону к прекраснейшей из смертей, и вот уже не шел, а бежал, не бежал, а летел, а маски блестели, а глаза под масками горели от возбуждения, от немыслимых приветственных криков, а руки бились в разорванном воздухе, взмывали, как голубиные крылья на перекрестье прицела. Он ощутил, что ноги достигли ступеней. Аплодисменты еще раз грохнули и смолкли.
Сглотнул слюну. Медленно поднялся по ступеням и встал в ярком свете перед тысячью обращенных к нему масок и двумя тысячами внимательных глаз. Сел на стул - и в зале стемнело, и мощное дыхание кузнечных мехов стихло в штампованных глотках, и остался лишь гул автоматического улья, благоухающего во тьме машинным мускусом.
Обнял колени. Отпустил их. И начал:
- Быть или не быть...
Тишина стояла полная.
Ни кашля. Ни шевеления. Ни шороха. Ни движения век. Все - ожидание. Совершенство. Совершенный зрительный зал. Совершенный во веки веков. Совершеннее не придумаешь...
Он не спеша бросал слова в этот совершенный омут и ощущал, как бесшумные круги расходятся и исчезают вдали.
- ...вот в чем вопрос.
Он читал. Они слушали. Он знал, что теперь его никогда и никуда не отпустят. Изобьют рукоплесканиями до полусмерти. Он уснет сном ребенка и проснется, чтобы вновь говорить. Он им подарит всего Шекспира, всего Шоу, всего Мольера, каждый кусочек, крошку, клочок, обрывок. Себя - со всем своим репертуаром.
Он поднялся, чтобы закончить монолог.
Закончив, подумал: похороните меня! Засыпьте меня! Заройте меня поглубже!
С горы послушно низверглась лавина.
Кара Корелли обнаружила дворец зеркал.
Служанка осталась снаружи.
А Кара Корелли прошла внутрь.
Она шла сквозь лабиринт, и зеркала снимали с ее лица день, потом неделю, потом месяц, а потом и год, и два года.
Это был дворец замечательной, успокоительной лжи. Будто снова она молода, будто окружена многим множеством высоких веселых зеркальных мужчин, которые больше никогда в жизни не скажут ей правду.
Кара достигла центра дворца. Когда она остановилась, то в каждом из светлых зеркальных отражений увидела себя двадцатипятилетней.
Она опустилась на пол посередине светлого лабиринта. Она огляделась со счастливой улыбкой.
Снаружи служанка подождала ее, быть может, час. И ушла.
Место было темное, контуры его и размеры оставались пока невидимы. Пахло смазочными маслами, кровью чудовищных ящеров с шестеренками и колесиками вместо зубов - ящеры залегли вразброс и молчаливо выжидали во мраке.
Исполинская дверь скользнула с ленивым ревом, словно зверь хлестнул бронированным хвостом, и Паркхилл очутился в вихре густого масляного ветра. Ему показалось, что кто-то внезапно приклеил к его скулам белый цветок. Но это была просто улыбка удивления.
Ничем не занятые руки, свисавшие плетьми по бокам, вдруг сами собой рванулись вперед.
1 2 3 4