Видела поединок с королем. Видела сражение с лучниками, когда содрогалась при мысли, что король может опоздать. Видела негодяя, покатившегося на пол от пощечины… от одной-единственной пощечины, нанесенной этой железной рукой!
Восторженно сложив ладони и подняв глаза, сияющие детской радостью, к которой примешивалась и наивная гордость, она закончила свою мысль:
— Ради меня! Все это ради меня!
Она взглянула не Жеана, трепетавшего от радости такой невыносимо-сильной, что ему казалось, будто сердце сейчас разорвется у него в груди. Умоляюще протянув к нему свои прекрасные руки, она пылко воскликнула:
— Будьте осторожны! Вам грозит опасность.
И добавила с внезапной горячностью:
— Отчего эти лучники, эти гвардейцы подоспели так кстати? Кто-то предупредил их?
Тень прошла по лицу Жеана. Сколь ни была она мимолетной, Бертиль уловила ее, ибо любящее сердце проницательно.
— Значит, вы это тоже заметили? — сказала она живо.
— Да, — откровенно признал он, — и я догадываюсь, кто за этим стоит.
— Это он! Тот негодяй, что похитил меня. Не сомневайтесь. Этот человек уже питал к вам смертельную ненависть. Но, стало быть, он знал, что вам придется столкнуться с королем? Возможно, именно он завлек вас, подстрекнул, направил вашу руку? Быть может, он — или его сообщники — измыслил это все, чтобы избавиться от короля?
Он вздрогнул. Эти слова, продиктованные ей божественным внушением, настолько совпадали с, собственными его раздумьями и догадками, что он не мог не поразиться подобному обстоятельству. Она же продолжала с еще большим волнением:
— Вы знаете, что он полагал, будто вы арестованы?
— Да. Я слышал, как он сказал вам, что я закован в цепи и брошен в темницу Шатле.
— Но вы не слышали, как он расписывал мне ожидающую вас казнь и уготованные вам муки. Постойте… да, я готова поклясться… он проговорился, сказав, что это казнь для царе… цареубийц, вот что он имел в виду! Он знал, повторяю вам! О, будьте же осторожны, молю вас!
Увидев ее волнение, ее тревогу — за него, ради него! — он ощутил ослепительное, бесконечное счастье. Опьянев от восторга, он стал успокаивать ее. Конечно же, он будет осторожен. Ей не следует беспокоиться.
Но убеждал он ее в этом словно бы сквозь зубы, похожий на льва, который с презрением отворачивается от слишком слабого противника. Она поняла, что, как и прежде, его не заботит собственная безопасность. Тонкое лицо ее страдальчески искривилось, она с болью покачала головой — и вдруг воспряла духом. Вдохновение осенило ее. Поглядев ему в глаза, она сказала жалобно:
— Если вы не будете осторожны и если с вами случится несчастье, что станет со мной? Кто защитит меня?
Он смертельно побледнел, и вся радость его мгновенно испарилась. Ибо она инстинктивно нашла убийственный, неотразимый аргумент. И он произнес тоном, который уже не оставлял никаких сомнений в его искренности:
— Да, я буду осторожен, клянусь вам! Потому что вы правы. Если со мной случится несчастье, защитить вас будет некому.
На сей раз она могла вздохнуть с облегчением. Ради нее он сделает то, чем пренебрег бы ради себя самого. И она вновь заговорила о Кончини:
— Этот человек опасен… поверьте мне, это голос сердца. К тому же, возможно, не он один замышляет погубить вас.
Он опять вздрогнул. В очередной раз она удивила его, угадав то, чего не могла знать. А она продолжала:
— Вам надо беречься, как никогда. Вас хотят не только умертвить, но и обесчестить.
— Каким образом? — удивленно спросил он.
— Этот негодяй посмел утверждать, будто вы занимаетесь ужасным ремеслом у него на службе.
Он сказал очень спокойно:
— Каким ремеслом? Уж не заявил ли он, что я наемный убийца?
— Да, — ответила она просто.
Он выпрямился и гневно бросил, сверкнув глазами:
— Мерзавец нагло солгал!
Если бы Жеан удовлетворился этим восклицанием, Бертиль совершенно успокоилась бы. К несчастью, он решил объясниться до конца:
— К человеку, которого мне указали, я подхожу при всем народе и при свете дня. И честно вызываю его. Я дерусь всегда один на один, шпага против шпаги! Иногда один против двоих! И грудь моя открыта для ударов. Я рискую жизнью. Это не убийство, а честный поединок. Тут никто не посмеет возразить.
Побелев как полотно она выпрямилась и с закрытыми глазами простонала:
— Ужасно! Отвратительно!
Увидев ее в таком расстройстве чувств, он испугался — однако пока еще ничего не понял.
— Что такое? — пролепетал он. — Что ужасно и что отвратительно?
Потупившись, она ответила еле слышно:
— Ремесло, которым вы занимаетесь.
Жеану показалось, будто ему на голову внезапно обрушился удар дубины. Он зашатался. Ему почудилось — весь мир рушится вокруг них обоих.
Она смотрела на него и видела его смятение. Сердце ее затопила волна сострадания, и она начала мягко объяснять:
— Сражаться, чтобы защитить себя, это хорошо… Во имя спасения собственной жизни можно убить, ибо таков закон природы — каждый повинуется ему. Но убивать за деньги! Это ужасно… Неужели вам этого никто не говорил?
Ошеломленный, отупевший, уничтоженный, он машинально покачал головой: нет! А затем вдруг опустился перед ней на колени и хрипло произнес:
— Выслушайте меня, прежде чем сказать, что я внушаю вам ужас… прежде чем прогнать от себя… я должен вам объяснить… хотя бы попытаться…
Рыдание прервало его слова. Он опустил голову, словно подставляя шею под топор палача. И, увидев его в таком отчаянии, в такой близости к безумию, она, проклиная себя за невольную вину, вскричала:
— Ничего не объясняйте! То, что я сказала, не относится к вам, храбрейшему, честнейшему, вернейшему из рыцарей!
Он не услышал. Вернее, услышал только первые слова и еле слышно прошептал:
— Если вы меня прогоните… я пойму, что внушил вам непреодолимый ужас… Скажите мне, если это так. Клянусь, что выйдя из этого дома, я раскрою себе грудь вот этим кинжалом.
Она вскрикнула, как раненая птица. Угроза придала ей силы. Одним прыжком она оказалась рядом с ним. По мертвенно бледным щекам ее потекли слезы, и она промолвила с печальной нежностью:
— Зачем вы говорите мне эти ужасные вещи? Разве вы не видите, что разбиваете мне сердце?
Подняв голову, он посмотрел на нее. Глаза его расширились. Он подумал, что окончательно лишился рассудка.
— Как? — пробормотал он. — Вы плачете? Вы не гоните меня? Я не внушаю вам отвращение?
Кончиками пальцев она прикоснулась к его лбу и сказала:
— Вы должны помнить лишь то, что я обещала вам на крыльце своего дома: если вы умрете, я тоже умру!
— Силы небесные! Значит, вы меня лю…
То, что он не посмел вымолвить, договорила она, ответив очень просто:
— Я вас люблю.
— Вы любите меня? Это правда? Невозможное, непостижимое счастье… это правда? Мне это не снится?
И она твердым голосом повторила:
— Я вас люблю.
Раздавленный этим оглушительным признанием, он стоял на коленях, глядя на нее полубезумными глазами и твердя:
— Невозможно! Совершенно невозможно! Она! И я, бандит!
— О! — вскричала она с мукой. — Никогда не произносите больше это мерзкое слово! Вы бандит? Да нет же! Вы самый благородный, самый лучший из всех дворян!
Он все еще не мог поверить и, задыхаясь, бормотал:
— Я сошел с ума! Нет сомнений, я сумасшедший!
Тогда она, наклонившись к нему, взяла его за руки и, подставив лоб, нежно сказала:
— Поцелуйте вашу невесту!
Глава 18
ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ БРАТА ПАРФЕ ГУЛАРА
Как Жеан Храбрый вышел из той спальни, где пережил сладчайшие и сильнейшие переживания, какие только выпадают на долю мужчины; как простился с герцогом и герцогиней Андильи; как оставил их гостеприимный дом — все это осталось загадкой для него самого.
Единственное, что он помнил — это как захлопнулась за ним тяжелая, массивная входная дверь и как он рухнул на одну из двух тумб, стоявших по обе стороны крыльца. Уронив голову на руки, он долго сидел неподвижно, и только плечи его временами конвульсивно содрогались, что издали легко можно было принять за рыдания.
Наконец он поднял голову и растерянно огляделся, как человек, который не сразу понимает, где находится. Быстро поднявшись с тумбы, он устремился прочь от дома с такой резвостью и легкостью, словно у него вдруг выросли крылья.
Тогда из-за противоположной тумбы с сопением выползла какая темная масса, похожая на груду тряпья, на секунду замерла, а затем привалилась поудобнее к тумбе, приняв обличье монаха в сутане.
Это был не кто иной, как пьяница Парфе Гулар, которого маленький отряд, сопровождавший Бертиль, встретил посреди ночи — капуцин прошел мимо, очевидно, никого не узнав, а потом, упившись по обыкновению до полусмерти, какими-то немыслимыми кружными путями вновь вернулся к дому герцога д'Андильи, где и завалился спать возле крыльца. Что только не вытворяет с людьми случай!
Примерно с минуту монах, расставив ноги, прочно сидел на своем обширном заду. В этой позиции он чувствовал себя уверенно и непринужденно. Постоянно сглатывая горькую слюну, цокая языком и облизывая пересохшие губы, как свойственно всем, кто сильно перебрал накануне, он, казалось, о чем-то размышлял. Вероятно, это было серьезное дело, ибо в его маленьких, заплывших жиром глазках появилось скорбное выражение. Глубоким басом он произнес вслух, словно желая убедить самого себя в тяжкой необходимости исполнить принятое решение:
— Надо вставать!
Это была нелегкая задача, но он смело приступил к ее осуществлению. Ухватившись обеими руками за тумбу, монах прогнулся и стал покачиваться, надеясь переместить центр тяжести, что в конце концов ему и удалось. Теперь он лежал на животе, и можно было слегка перевести дух. Еще одно усилие, и он встал на колени, по-прежнему любовно обнимая спасительную тумбу. В этой позиции он позволил себе хихикнуть: дело явно шло на лад! Новое усилие — и вот он на ногах. Поспешно, опасаясь потерять достигнутое преимущество, он оперся спиной о стену дома, одновременно оседлав тумбу, которую выпустил из рук. С громким утробным смехом он победно провозгласил:
— Готово!
Несколько мгновений он почивал на лаврах, а затем, вновь обретя скорбную серьезность, наметил следующую цель:
— Надо идти! Внимание! Раз! Два! Три!
И пошел… Правда, его опасно покачивало, и он едва не потерпел крушение на своем извилистом пути — но, в конечном счете, преодолел все затруднения и покатился вперед с присущим ему проворством.
На улице Сент-Оноре он остановился, не зная, куда свернуть, затем его все-таки занесло вправо, и он продолжил путешествие, бормоча что-то невнятное себе под нос.
Так он добрался до монастыря капуцинов. Было уже пять часов утра, иными словами, совсем светло. Лавочки начали открываться, появились первые прохожие, и кое-где слышались громкие крики бродячих торговцев.
В пьяном виде — а это случалось с ним частенько — брат Парфе Гулар не считался ни с кем и ни с чем. Именно этим скандальным поведением, так отличавшим его от других монахов, он и славился, ибо не только не желал скрывать свои грешки, но, напротив, выставлял их напоказ. По-видимому, у него были мощные и таинственные покровители: гуляке-монаху все сходило с рук, и он без зазрения совести пользовался своей безнаказанностью.
Верный этому принципу, брат Гулар стал изо всех сил стучать молотком в ворота обители, словно то был кабак, захлопнувший дверь перед пьяницей. Одновременно он вопил во все горло:
— Откройте несчастному брату Парфе Гулару, умирающему от жажды, подыхающему от голода!
А затем затянул своим утробным басом гимн, сочиненный специально для подобных случаев:
— Dixit dominus domino meo, Portam aperi Perfecto Gulardo.
Брат-привратник, знавший эту песню как нельзя лучше, поторопился раскрыть ворота, дабы непотребный монах поскорее оказался за стенами монастыря и голосил бы уже только для развлечения собратьев по ордену, которые давно перестали возмущаться его поведением.
Но на внутреннем дворе песня смолкла. Брат Парфе Гулар, уставившись на пять-шесть монахов, привлеченных к воротам его воплями, разразился бессмысленным утробным смехом, в такт которому колыхалось его громадное брюхо.
Это занятие оказалось заразительным, и капуцины стали хохотать без всякой причины. Со всех сторон к ним сбегались другие монахи, а под сводами коридоров и в кельях слышалось: это брат Гулар! Парфе Гулар! Вскоре целая толпа окружила пьяного шута, который еще не произнес ни единого слова.
Внезапно Парфе Гулар перестал смеяться и сказал:
— Пить хочу!
И он смачно сплюнул, желая показать, что у него пересохло в горле. Вокруг него хохот все усиливался… Ибо эти два слова брат Гулар сопроводил уморительным жестом и комичной гримасой.
Видя, что никто и не думает проводить его в трапезную, он повторил:
— Пить хочу!
И тут же добавил:
— Есть хочу!
Один из монахов, с трудом удерживаясь от смеха, подошел к нему со словами:
— Брат мой, мне кажется, вам больше нужна постель.
С пьяным упорством Парфе Гулар забубнил:
— Пить хочу… есть хочу… спать буду потом.
Капуцин, заговоривший с беспутным собратом, обладал, по-видимому, некоторой властью, ибо по его знаку монахи с недовольными минами стали расходиться. А тот, взяв пьяницу под руку, повлек его за собой, говоря:
— Пойдемте, вам дадут и то, и другое.
Парфе Гулар безропотно позволил вести себя, тяжело повиснув на своем провожатом, но, поднимаясь по каменной лестнице, все же споткнулся, начертав при этом в воздухе какой-то странный знак.
В глазах капуцина мелькнуло изумление. Продолжая поддерживать пьяницу, он тихо спросил, и в голосе его послышалось почтение, которого не было ранее:
— Куда я должен проводить вас?
С уст брата Парфе Гулара слетело одно-единственное, еле слышное слово, и два монаха двинулись дальше. Вскоре капуцин, открыв какую-то келью, втащил туда пьяницу и поспешно захлопнул за ним дверь.
Тогда брат Парфе Гулар, отпустив плечо капуцина, за которое цеплялся прежде, выпрямился и горделиво вскинул голову. Узнать его было невозможно.
У нового Парфе Гулара, представшего перед глазами ошеломленного собрата в полусумраке плохо освещенной кельи, оказалось поразительно умное серьезное лицо, ничем не напоминавшее физиономию придурковатого пьяницы, каким он прикидывался еще несколько мгновений назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91