Но и это было еще не все… Брат Парфе Гулар, чье невежество не уступало обжорству, вершил таинство исповеди. И у него было гораздо больше прихожан, нежели у самых известных исповедников. Почему? Да потому, что он воплощал собой снисхождение. Он находил оправдание для любого преступления, любого злодеяния, любого греха, какими бы отвратительными они ни были — и всегда отпускал раскаявшегося с миром. Следует заметить, что он, в отличие от почти всех своих собратьев, дарил, а не продавал отпущение грехов, а это чего-нибудь да стоило. Вот почему все отъявленные злоумышленники со Двора чудес… и из других мест, все, кто таил на совести непомерно тяжкий груз, все, кто страшился даже подумать о делах рук своих, — все шли, открыто или же украдкой, к этому идеальному исповеднику.
Таков был монах, что неторопливо прошествовал мимо Жеана Храброго с его спутниками. Как мы уже говорили, опасаться можно было лишь назойливости или нескромности брата Парфе Гулара — кому мог быть страшен этот монах-шут?
Наконец маленький отряд подошел к очень представительному на вид дому. Над входной дверью вырезанная из гранита огромная голова быка, казалось, охраняла доступ в жилище, отваживая непрошеных гостей. Подобные же головы, с самыми разными выражениями на морде, торчали отовсюду. Даже дверной молоток, за который решительно ухватился Жеан, представлял собой изображение того же животного.
Перед тем как постучать, Жеан обернулся к троим храбрецам со словами:
— Прекрасно. Теперь идите спать, думаю, вам это необходимо, Ступайте… и спасибо!
Головорезы смущенно и растроганно переглянулись. Как меняет человека любовь! Вот и их Жеан говорит так мягко, что пробирает до самых кишок! Выражает о них беспокойство, благодарит! Кто бы мог подумать, дьявольщина!
Однако ни один из троих не сдвинулся с места.
— Ну, — промолвил Жеан, хорошо знавший их повадки. -Чего вам еще? Выкладывайте.
— Да мы хотели бы сказать благородной девушке, что если бы она с самого начала произнесла ваше имя, то никогда бы не очутилась в доме Кончини.
— Я знаю, — мягко ответил Жеан.
— Вы-то знаете, но нам хотелось, чтобы и она знала!
— А еще… Мы бы не позволили Кончини… Если бы вы не подоспели, то мы и сами задали бы ему трепку!
— Не такие уж мы мерзавцы, хоть девушка и могла подумать… Эх, чего уж там! И так все понятно!
Да, все было понятно. Правда, бедняги испытывали настолько новые для себя чувства, что не могли их толком выразить. К счастью, Бертиль догадалась, о чем они пытаются сказать ей. Доверчиво протянув им руку, она промолвила мягко:
— Я буду помнить только об одном: вы сжалились над моим отчаянием, когда этот палач пытался разбить мне сердце… Все остальное исчезло из моей памяти.
Они низко поклонились, прикоснувшись губами к самым кончикам розовых ногтей, и выпрямились, глядя на нее с ликованием и восхищением:
— Клянусь чревом папы! Да здравствует наша красоточка! Я вырву сердце у первого, кто осмелится на нее посмотреть! Ради нее мы с радостью дадим выпустить себе кишки!
Они помчались прочь, довольные и счастливые, как если бы завершили с успехом опасное предприятие, а остановились только возле хорошо им известного кабачка. Достучавшись до хозяев, они устроились со всеми удобствами за столом, заставленным внушительной батареей бутылок и самой разнообразной закуской. Беззаботная и шумная пирушка продолжалась до утра, ибо они никак не могли угомониться: аппетит и жажда их, казалось, удвоились как от хорошо сделанной работы, так и от волнения, никогда прежде ими не испытанного.
Тем временем обоих молодых людей вышли встречать на крыльцо герцог и герцогиня д'Андильи собственной персоной, словно то были долгожданные гости.
Герцогу было около сорока лет. Лицо его, как бы подернутое дымкой печали, было приветливым и открытым. Черные, очень ласковые и ясные глаза смотрели прямо на собеседника. Очаровательная улыбка, безупречные манеры. Это был вельможа с головы до пят.
Герцогине было слегка за тридцать. Она поражала своей необыкновенной красотой. Прекрасный цвет лица подчеркивался пышными темными волосами и блеском шаловливых глаз. Нежная и одновременно лукавая улыбка открывала ряд маленьких перламутровых зубов, настоящих жемчужин. На всем ее облике лежала печать оригинальности, создававшей восхитительный контраст с прелестью белокурой Бертиль.
По-французски герцог и герцогиня говорили очень правильно, но с легким акцентом, что придавало дополнительное очарование герцогине. В самом деле, оба они были испанцами.
Роскошно обставленная гостиная, куда провели молодых людей, выдавала иностранное происхождение хозяев дома. Изысканная мебель, украшенная инкрустациями из слоновой кости, тонкие кружевные покрывала, низкие мягкие кресла странной формы -во всем этом чувствовалось свободное сочетание арабского, испанского и французского стиля, что производило чрезвычайно приятное для глаза впечатление.
Бертиль и Жеан были приняты в этом доме, будто принцы крови. Надо полагать, что рекомендация Пардальяна имела для герцога важнейшее значение. Возможно, шевалье удалось оказать ему величайшую услугу, ибо нельзя было бы даже представить более сердечную встречу. Герцог и герцогиня прямо-таки лучились радостью, наперебой стараясь угодить своим гостям. Можно было подумать, что это им сделали одолжение.
Жеан был бесконечно тронут, ибо не рассчитывал на подобный теплый прием. Он сразу же почувствовал себя как дома благодаря простым обходительным манерам этого знатного вельможи и не испытывал никакого стеснения, никакой робости. Казалось, он и сам рожден в этом аристократическом кругу, а эти важные господа — ровня ему. Юноша держался с непринужденным тактом, и на устах Пардальяна, украдкой следившего за ним, появилась удовлетворенная улыбка. Но никто не смог бы сказать, о чем при этом подумал шевалье.
Герцогиня, со своей стороны, уделяла особое внимание Бертиль. Когда девушка, изящно поклонившись, залепетала слова благодарности, молодая женщина поспешно подняла ее, привлекла к себе и пылко расцеловала, а затем, взяв гостью за руку, повела в предназначенную ей спальню, оставив дверь гостиной открытой.
Через эту дверь Жеан, который незаметно провожал взглядом каждое движение Бертиль, мог видеть свою возлюбленную и хозяйку дома, уже щебетавших, словно две подруги. На маленьком столике возле кровати было приготовлено легкое угощение.
Здесь и произошел обмен репликами, о котором мы должны рассказать во всех подробностях.
Герцогиня настояла, чтобы девушка немного поела, прежде чем ложиться спать. Бертиль, чувствуя необоримое влечение к этой изящной молодой женщине, из опасения обидеть ее, согласилась выпить стакан молока. Герцогиня, радуясь, как ребенок, собственноручно наполнила хрустальный бокал и протянула его гостье со словами:
— Я хочу быть сегодня вашей горничной. Я сама вас раздену и уложу в эту белоснежную постель.
Бертиль, покраснев и смутившись, попыталась было возразить, но герцогиня с живостью произнесла:
— Нет, нет, позвольте мне! Это самое малое, что я могу сделать для человека, который привел вас сюда… И для вас тоже. Я могла бы быть вашей матерью… Я буду представлять себе, что вы то дитя, в котором мне отказало небо.
Бертиль, задыхаясь от волнения, взяла нежную душистую руку этой молодой женщины, утверждавшей, что по возрасту могла бы быть ей матерью, почтительно поднесла к губам и поцеловала.
— Смогу ли я отблагодарить вас? — прошептала она. — И каким образом? Это просто невозможно!
— Милое дитя, благодарить должна я, — вскричала герцогиня с необыкновенной серьезностью. — Вы не знаете, какой величайшей радостью мы вам обязаны! Вы не знаете, что этой радости мы ждали долгих двадцать лет, и вот, наконец, наш изумительны друг доставил ее нам!
Бертиль вопросительно подняла на герцогиню свои ясные глаза.
— О, я объясню вам… позднее вы все узнаете. А сейчас, если вы хотите меня отблагодарить, то любите меня… как я вас полюбила.
Жеан не упустил ни единого слова из этого разговора. Сверх того, он успел заметить, что глубокая привязанность герцога и герцогини к шевалье де Пардальяну сочеталась с очевидным почтением. Это было тем более поразительно, что господин д'Андильи, несомненно, принадлежал по праву рождения к высшей знати и обладал громадным состоянием, о чем можно было судить хотя бы по этому роскошному дворцу и по многочисленной прислуге.
Тогда как Пардальян в своем несколько потертом костюме и со своим скромным титулом шевалье проживал на постоялом дворе, не имея ни лакеев, ни экипажа, ни, конечно же, состояния.
Чем дольше смотрел и слушал Жеан, тем больше росло в нем благоговение, уже проявившееся по отношению к этому пока загадочному для него человеку. А поскольку, в силу понятий того времени, было немыслимо, чтобы с подобным почтительным восхищением относились к обыкновенному авантюристу типа его самого, он вернулся к первой своей догадке, а именно: шевалье был, по меньшей мере, переодетым принцем.
Ведь когда Жеан обратился с выражением признательности к хозяину дома, герцог ответил с необыкновенным волнением и почти в тех же словах, что его жена:
— Вы ничего мне не должны. Напротив, это я ваш должник.
Жеан попытался было возразить, но герцог продолжил очень серьезно:
— Сударь, я обязан жизнью господину шевалье… согласитесь, это кое-что. Но и этого мало: я обязан ему жизнью и честью любимой женщины, которая стала моей супругой. Но и это не все: титулом моим и состоянием я также обязан ему. Двадцать лет безоблачного счастья — вот творение его рук.
Однако вы даже представить себе не можете, какой ценой он оплатил эти наши двадцать лет счастья, через какие невообразимые муки прошел и какие ужасающие пытки перенес! Когда-нибудь я расскажу вам об этой титанической борьбе человека, не имевшего других средств, кроме верной шпаги, неукротимой энергии, светлого ума, безупречной честности и великодушного сердца, который в одиночку, без всякой помощи и поддержки, выступил против коварства, ненависти, подлости, измены и жестокости, воплощенных в принцессе Фаусте, короле Испании и Инквизиции. Вы узнаете, каким образом удалось ему выйти победителем из этой неравной схватки, где любой другой был бы смят и уничтожен, и вам покажется, что речь идет, о подвигах легендарного рыцаря, героя вымышленной эпопеи.
Герцог на мгновение умолк, словно потрясенный ужасными воспоминаниями, которые и теперь, спустя двадцать лет, вызвали у него дрожь.
Жеан воспользовался этой паузой, чтобы бросить взгляд, полный пылкого восхищения, на шевалье, а тот, казалось, дремал, не обращая никакого внимания на восторженные похвалы, звучавшие в его адрес.
Герцог, между тем, заговорил вновь:
— За эти двадцать лет не было дня, чтобы я не просил Господа даровать мне великую радость хоть чем-то отблагодарить великодушного друга, которому мы обязаны всем… Но ни разу шевалье не обратился к нам даже с самой незначительной просьбой.
Пардальян, приоткрыв один глаз, флегматично заметил:
— Просто случая не представилось. Однако, как вы могли убедиться, дон Сезар, едва в этом возникла необходимость, я сразу подумал о вас.
— Разве это просьба, разве это услуга? — недовольно пробормотал герцог, или дон Сезар, как назвал его Пардальян.
И, повернувшись к Жеану, добавил:
— Конечно, и эта малость делает нас счастливыми, а обязаны мы ею вам. Вот почему я сказал, что мы перед вами в долгу. И если друг наш интересуется вами настолько, что просит за вас, хотя никогда не сделал бы это ради себя самого, то и я готов сделать для вас все, что угодно. Говорю это к тому, что отныне вы можете рассчитывать на меня, как на преданного, верного друга.
— Я же прошу, — подхватила герцогиня, вновь войдя в гостиную, — считать наш дом своим домом и помнить, что здесь вас всегда примут, как любимого родственника.
И прелестная молодая женщина добавила с лукавой улыбкой:
— Не страшитесь быть назойливым и приходите к нам каждый день. Мы будем счастливы видеть вас.
Жеан Храбрый испытывал волнение, какого еще никогда в жизни не ощущал. Особенно поражала его мысль, что этот странный человек, с которым они познакомились только накануне, без колебаний сделал для него то, что, по словам дона Сезара, не стал бы делать для себя.
С трудом сдерживая подступающие слезы, он поклонился в присущим ему высокомерным изяществом, несколько напоминавшим манеру Пардальяна, с благоговейной пылкостью поцеловал тонкую белую руку герцогини и сказал дрожащим от волнения голосом:
— Я благословляю минуту, когда мне будет позволено пролить кровь за вас и ваших близких, сударыня!
Обернувшись к Пардальяну, он продолжил:
— Что до вас, сударь, то не знаю…
Однако Пардальяна уже начинала утомлять эта чрезмерная чувствительность, и он с самым серьезным видом промолвил, прервав на полуслове излияния юноши:
— Что до меня, то я знаю забывчивость герцогини. У нее напрочь вылетело из головы, что завтра они с герцогом отправляются в свое поместье Андильи. Впрочем, это не должно вас беспокоить: юная девушка, которую вы поручили их покровительству, будет здесь в полной безопасности. Во-первых, ее станут надежно охранять; во-вторых, о месте ее убежища никому не известно. Как видите, — тут он насмешливо улыбнулся, — это небольшое путешествие, задуманное до нашего визита, ровным счетом ничего не меняет… разве что в отсутствие герцогини вам не удастся засвидетельствовать свое почтение молодой особе, что находится в соседней комнате. Поэтому настоятельно советую вам сделать это немедленно, поскольку в ближайшие два дня случая не представится… а два для — это очень много для влюбленного, непомерно много.
Чтобы помочь юноше справиться со смущением, герцогиня воскликнула:
— Почему бы вам не поехать в Андильи вместе с нами, шевалье? Вы могли бы заодно наведаться в свое имение.
— О каком имении вы говорите, герцогиня? — изумленно промолвил Пардальян:
— Но как же… о вашем имении Маржанси!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91