Ладно, рискну и «проверюсь» сейчас.
Сохраняя индифферентный вид, я полюбовалась скульптурами фонтана — в который раз! «Нептунбрюннен» просто-таки стал моей любимой берлинской достопримечательностью.
Насколько я помню, редко какой дамский роман обходится без сцены у фонтана, но в жизни все получается куда как менее романтично!
Обойдя Легонтова словно неодушевленный предмет, я двинулась куда-то по Ратхаусштрассе и вскоре оказалась на не слишком людном перекрестке.
Удивительно, но в Берлине, с его четырьмя миллионами жителей, народом запружены лишь несколько центральных улиц, а сделаешь несколько шагов в сторону — и уже безлюдье. Большой контраст с Москвой, население которой еле дотягивает до двух миллионов, но все эти без малого два миллиона разгуливают по улицам туда-сюда, создавая толкучку на тротуарах.
Видимо, немцы, не имея склонности к праздному времяпрепровождению, заняты исключительно делом, а на прогулки времени не остается.
Итак, оказавшись на тихом, почти безлюдном перекрестке, я незаметно оглянулась. За моей спиной метнулась какая-то темная тень, спрятавшаяся за круглую афишную тумбу. Тумба была обклеена плакатами, изображавшими гёрлс из Винтергартена, задравших ноги в поднебесье.
Я, словно бы заинтересовавшись афишами, принялась обходить тумбу по кругу и заметила мужчину в черном пальто, с той же жадностью изучавшего рекламу Винтергартена. Он тоже двигался вокруг тумбы, стараясь не попадать лишний раз в поле моего зрения. Да, похоже, сегодня за мной и вправду следят.
Ну что ж, я, в отличие от немецких бюргеров, очень люблю пешие прогулки и постараюсь сделать все, чтобы германскому филеру его служба не показалась слишком легкой…
Я вдоволь набродилась по Берлину, ощущая за спиной чужую тень и поэтому избирая самые неудобные для слежки за мной места — открытые и безлюдные.
Как ни странно, сама я от подобного времяпрепровождения получила громадное удовольствие — во-первых, было очень приятно издеваться над «хвостом», мотая его туда и сюда (в вопросах шпионажа человеколюбие неуместно), а во-вторых, мое глубокое убеждение состоит в том, что узнать чужой город по-настоящему можно, лишь неспешно гуляя по его улицам вдали от туристских маршрутов и рассматривая все, что попадется на глаза по пути…
Достопримечательности и так всем известны по страницам путеводителей, журнальным иллюстрациям и почтовым открыткам. А вот наблюдая за жизнью обычных горожан, можно открыть много интересного.

Когда я вышла на Фишинсель и побрела по набережной вдоль канала, следом за мной по воде поплыл неизвестно откуда взявшийся белый лебедь. Это было удивительно. Я долго-долго шла вдоль парапета, а лебедь горделиво плыл по каналу, поглядывая на меня и, казалось, приноравливаясь к скорости моего шага.
Что ж, сопровождающих у меня становится все больше и больше, но я предпочла бы целую стаю лебедей, чем одного поганого шпика, крадущегося по моим следам.
Однако я сделала непоправимую ошибку, унизив достоинство гордой птицы — в благодарность за почетный эскорт я решила ее чем-нибудь угостить.
Увидев впереди вывеску с кренделем, я позволила себе купить у булочника свежую булочку и покрошила ее на воду.
Любой московский лебедь нашел бы мое поведение очень любезным и с благодарностью перекусил бы. Но берлинский был просто шокирован. Видимо, его представление о порядке и мировой гармонии оказалось сильно уязвлено. Он с брезгливым удивлением посмотрел на размокавшие в воде крошки, повернулся ко мне спиной, не желая больше замечать даму, обладающую столь дикими манерами, и уплыл, развивая скорость хорошего катера.
Я вновь осталась наедине со своим, сильно надоевшим мне «хвостом».
Пожалуй, можно было бы вернуться в гостиницу — наверняка те, кто меня преследует, все равно уже знают, где я живу. А если и не знают, узнать об этом не составит особого труда. Надеюсь, проследовать за мной в мой номер у «хвоста» не хватит наглости и я смогу наконец избавиться от своего провожатого?
Вечер я провела в гостинице, хотя у меня и мелькала вредная мысль — а не пойти ли на последний сеанс в какой-нибудь синематограф, выбрав при этом самую сентиментальную душещипательную мелодраму и заставив филера в случае если он дежурит у подъезда гостиницы и готов снова следовать за мной, досмотреть картину до конца?
Надеюсь, пытка синематографом — не самое жестокое злодеяние? Если слежка за мной будет продолжаться, не премину воспользоваться этим планом…
Вот удивительно, синематограф не так уж давно вошел в нашу жизнь, а уже успел занять в ней такое прочное место, что мне даже пришло в голову использовать его в качестве орудия против врагов.
Хорошо помню, как я впервые попала на демонстрацию этой модной новинки — синема или «иллюзиона Люмьера». Поперек сцены в зрительном зале натянули мокрое серое полотно, потом погасили люстры, над нашими головами заструился дымный луч света, по полотну забегали пятна, и вдруг появилась надпись «Извержение на острове Мартинике. Видовая картина». И все увидели гору, из недр которой лилась лава. Потрясенный зрелищем зал вскрикнул как один человек.
Сколько с тех пор прошло времени — лет восемьдесят. А синематограф уже никого не удивляет, режиссеры всех стран и народов выпускают фильму за фильмой на любой вкус, появились звезды синематографа из числа артистов, не добившихся большого успеха в театре, а также предприниматели от иллюзиона, считающие создание синематографических шедевров выгодным помещением капитала.
Вот только мужчинам по-прежнему нравится хроника про извержения, морские путешествия и военные битвы, а дамы предпочитают слезливые мелодрамы.
Итак, решено — если меня будут донимать слежкой, из вредности заставлю этого немецкого филера проследовать за мной в иллюзион и смотреть там что-нибудь несусветное вроде фильмы «Карающий ангел, или Разбитое сердце Матильды»! А сама полюбуюсь, что с этим филером будет…

На следующий день мое негодование немного улеглось, и я вновь отправилась в дом госпожи Фан-дер-Флит, рассудив, что если за мной даже и следят, в том факте, что я посещаю в Берлине своих соотечественников из числа посольских чиновников, нет ничего удивительного. Однако на, этот раз мне показалось, что слежки не было или «хвост» просто тщательнее маскировался.
Елизавета Эдуардовна приняла меня все так же сердечно, но сегодня в ее словах звучало, как мне показалось, много больше искренности. И никаких сомнений в том, что мне нужно помочь, она более не высказывала.
— Елена Сергеевна, дорогая, я вчера поговорила с нужными людьми о вашем деле. Вы не представляете, с каким интересом был встречен мой рассказ. Оказывается, вас тут уже ждали! Получена срочная депеша из Петербурга с просьбой оказать вам всемерную помощь, и вас уже собирались разыскивать, когда вы объявились сами.
Депеша из Петербурга? Что ж, похоже Михаилу и вправду vsio udalos — официальная депеша в берлинское посольство на предмет оказания помощи госпоже Хорватовой — явно дело рук моего благоверного, обивавшего в Петербурге пороги высокого военного начальства.
— Вы просили, чтобы встречу с нашим агентом вам устроили как бы случайно, на многолюдном сборище в одном из русских домов Берлина, — продолжала Елизавета Эдуардовна. — Что вы предпочитаете: обед у господина посла или вечер в доме княгини Доннерсмарк? Она по рождению русская и охотно принимает у себя соотечественников.
— Полагаю, светский вечер был бы предпочтительнее. Обед у посла наверняка проходит с соблюдением всех строгих норм этикета, и там трудно будет переговорить с глазу на глаз с нужным человеком. Вот только меня смущает одно — мы с княгиней хоть и соотечественницы, но не знакомы и даже не представлены. Как она воспримет мое появление на своем вечере?
— О, на этот счет не тревожьтесь. Я пообещала княгине, что приведу к ней в дом видную деятельницу Лиги борьбы за женское равноправие, прибывшую в Берлин из Москвы, и княгиня уже мечтает с вами познакомиться. А если ей к тому же намекнуть, что ваш визит представляет некий государственный интерес! Да вас примут как самую дорогую гостью! Только, Елена Сергеевна, я должна предупредить вас о двух вещах — во-первых, к вам, возможно, обратятся с просьбой выступить с лекцией о проблемах женской эмансипации в России, вы уж постарайтесь не отказать; а во-вторых, берлинские светские вечера отличаются рядом условностей, совершенно незнакомых нам в России. Собственно говоря, сезон светских развлечений здесь начинается очень поздно, в январе, когда при дворе императора Вильгельма происходит Schleppenkur — празднество, служащее сигналом к открытию сезона. Длится зимний сезон в Берлине всего пять-шесть недель. Поэтому княгине Доннерсмарк приходится, пока сезон не открыт, называть свой осенний бал просто званым вечером, чтобы не нарушать приличий, и соблюдать демократичные правила домашней вечеринки. Но все равно, как ни называй такое празднество, по сути это — бал, как известно всем приглашенным, а на балах в Германии замужним дамам танцевать не принято.
— То есть как — не принято?
— Вот такой неписаный закон — дамы никогда не танцуют, только девицы. Даже если даме восемнадцать лет и танцы ее настоящая страсть, она все равно не должна забывать о своем замужнем положении и отвлекать на себя кавалеров. Я на всякий случай вас предупреждаю, чтобы вы не попали в неловкую ситуацию.
— Но разговаривать с кавалерами не возбраняется? А то мой визит к княгине может оказаться пустой затеей.
— Разговаривайте сколько угодно, дорогая. Человек, с которым вы так желаете переговорить, сам найдет вас на балу и вступит в беседу. А мы с мужем заедем завтра за вами в отель, и все вместе отправимся на Парисиерплатц к княгине — она проживает в двух шагах от нашего посольства, но лучше все же явиться в экипаже.

Ну что ж, смело можно сказать, что наше дело сдвинулось — если мне удастся договориться о передаче бумаг господина Крюднера в посольство России для дальнейшей отправки их в Петербург по дипломатическим каналам, можно будет считать мою берлинскую миссию выполненной и смело возвращаться на родину, где ждет еще много загадок, связанных с этим делом.
Вот жаль только, что с господином Легонтовым я не могу связаться, чтобы обсудить последние новости. Надеюсь, он сам найдет возможность объявиться в ближайшее время. Бумаги ведь у него, а они вот-вот понадобятся.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Приготовления к званому вечеру. — Немецкий порядок применительно к парикмахерскому ремеслу. — Картина полного разгрома с небольшим живописным дополнением. — В той или иной степени родине предан каждый. — Пятьдесят две рассыпанных жемчужины. — Страна — первый сорт-с!

Раз уж мне предстоял званый вечер, да еще в незнакомом доме, полном представителей берлинского высшего общества, следовало заняться внешним обликом и продумать завтрашний туалет.
Большая удача, что я на всякий случай прихватила из Москвы вечернее платье, не нужно теперь метаться по салонам берлинских модисток, спешно подбирая на себя хоть что-нибудь подходящее. Праздник частный, а не придворный, значит, шлейф к платью не потребуется. Кое-какие драгоценности у меня с собой есть…
А вот о прическе следует позаботиться загодя — хороший немецкий парикмахер любит, чтобы клиентка записалась у него накануне и получила «термин» — квиток на право посещения и обслуживания в определенный час. Впрочем, любовь к выдаче «терминов» отличает не одних только парикмахеров — немецкий дантист, немецкий адвокат, немецкий чиновник из магистрата и множество других лиц, вынужденных принимать посетителей, ни за что не пригласят в свой кабинет ни одного человека, не получившего заранее «термин» на строго определенное время. Ведь во всем должен быть порядок!
Поэтому, во избежание ненужных проблем, я зашла в один из сияющих парикмахерских салонов по соседству с моим отелем и взяла на завтра «термин».
Барышня, ведавшая предварительной записью, затруднилась в правильном написании иностранной фамилии (моя визитная карточка на кириллице ничем не смогла ей помочь) и обозначила меня в своем гроссбухе просто как «фрау Елену», пообещав, что завтра, в три часа двадцать минут пополудни парикмахерский салон будет к моим услугам.
Вот интересно, а если, паче чаяния, они не успеют обслужить предыдущую клиентку и усадят меня в парикмахерское кресло лишь в три двадцать три — не разрушит ли это великий немецкий порядок?
Вполне гордая своей предусмотрительностью, я вернулась в отель, получила у портье ключ и поднялась в свой номер.
Сразу же с порога я заметила, что здесь происходило нечто странное. Во всяком случае, старания добросовестных горничных, производивших ежедневную уборку, явно пошли прахом — кто-то беззастенчиво обыскал мои комнаты, оставив их в состоянии, мягко говоря, полного беспорядка.
Слава Богу, у меня с собой было немного вещей, но все, что имелось, — валялось на полу, разбросанное самым причудливым образом.
Мне однажды довелось побывать на даче моей подруги в момент, когда там проходил полицейский обыск, и я хорошо помню это месиво из разбросанной одежды, книг, детских игрушек, разбитых гипсовых бюстов, опрокинутых ваз, содранных со стола скатертей и пыльных журналов, лет пять до того валявшихся в стопках на шкафу.
А здесь лицам, производившим обыск, было просто-таки не разгуляться — вещи из двух чемоданов при всем желании не разложишь по полу толстым слоем, маловато их будет, никаких гипсовых бюстов, чтобы присыпать барахло сверху осколками, под рукой нет, и даже скромного тазика с голубыми цветочками, чтобы увенчать груду брошенных вещей и добавить ей живописности, не нашлось…
И все же по части живописности я ошиблась — одно дополнение к картине разгрома было сделано. Когда я вошла в свою спальню, то увидела, что там, в голубом атласном кресле, в живописной позе, сжимая в руке пистолет, восседает не кто иной, как Густав Штайнер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40