Том Шервуд
Призрак Адора


Приключенческая сага Тома Шервуда Ц 2



ТОМ ШЕРВУД
ПРИЗРАК АДОРА


ШЕНТИ

Есть твой дом на земле,
Есть в нём хлеб на столе,
Но тебя всё зовёт рокот моря.
Будто в синей дали,
Далеко от земли,
Тебя манят и радость и горе.

Крикнет птица в ночи,
Промелькнёт свет свечи,
Ты не спишь, ты покоя не знаешь.
Волны мчат никуда,
Но живёшь, лишь когда
Вздёрнешь парус и ветер поймаешь.

Звёзды выставят путь,
Поплывёшь как-нибудь,
И не ступишь ты больше на сушу.
Будешьтрезв или пьян,
Заберёт океан
Твоё тело, а Бог – твою душу.


ПРОЛОГ

В полночь меня просто подбросило на кровати. Хотя не корабельный пожар, и не нападение пиратов, и не прикосновение пробежавшей по лицу мокрой трюмовой крысы швырнули меня в земную реальность, нет. Мучительный, душный полусон-полуявь провёл передо мной вереницу смуглых людей, мускулистых, худых, обнажённых по пояс, в атласных малиновых длинных штанах. Лица их были безжалостны. В руках – большие изогнутые ножи. Они шли в мою сторону – и вдруг рты их раскрылись в немых воплях, а глаза засверкали: они увидели меня! Я сделал отчаянную попытку бежать, но не сдвинулся с места, а стал как-то странно проваливаться. Ноженосцы подпрыгнули, наклонились, не переставая вопить, а перед глазами мелькнула тонкая детская рука, почему-то покрытая шерстью, цепко сжимающая золотой тусклый то ли пест, то ли жезл с кольцом из синих самоцветов. Метнулось и исчезло чьё-то, диким образом изуродованное лицо, с глазками нечеловечьими, маленькими и пустыми; а из отдалённой темноты вылетел, кувыркаясь, тяжёлый, изогнутый нож и через невероятно короткий миг рассёк воздух у самой моей груди.
Я успел проснуться и только поэтому не закричал.

ПРОЛОГ, ПОСТСКРИПТУМ

Сон отчётливо говорил мне: “Берегись!”. Но дурные предчувствия покинули меня без следа, едва только я ощутил под ногами благословенную землю Англии. И другие мысли, и другие чувства заполнили всё существо моё.

ГЛАВА 1. МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ СКОРПИОН

После, в другие годы, я испытывал это чувство много раз: озноб восторга, незримый мучитель, возникающий в первые дни жизни на твёрдой земле после длительного болтания над бездной. Как только сходишь с корабля, мир, долгое время ограниченный бортами, увеличивается в сотни раз. Вот тут-то и впиваются в тебя острые иглы долгожданного удовольствия, и появляется этот озноб, и охватывает тебя всего, от макушки до пяток. Поэтому первые несколько дней после плавания матрос проводит как бы вполпьяна, даже без вина и рома. Быть может, именно по этой причине за несколько часов спускаются обычно деньги, которых другим хватает на годы, в друзья зовутся люди, от которых следовало бы держаться подальше, а страсть и обожание выплёскиваются на женщин, от которых сухопутные мужчины отворачиваются, кривя рот.

ПОЛ ВМЕСТО ПАЛУБЫ

После того как я, считавшийся пропавшим, законный владелец первого этажа нашего дома, объявил о своих правах, его без долгих раздумий поделили надвое: в левой половине, в мастерской, обосновались женщины, в правой, в выставочном зале – все остальные. И уж здесь-то, в зале, было на что взглянуть. Не поместившаяся у стен мебель, как в военном госпитале, громоздилась в совершенном беспорядке, причудливым лабиринтом. Некоторые матросы, конечно же, бросились в город, выбрав по своему вкусу гостиницы и таверны. Но многие, те, что выполняли работы с товарами на складах и такелажем на “Дукате”, расположились вместе со мной в этом вот “госпитале”. Сиденья и спинки изысканных кушеток и диванов скрылись под сброшенной грубой одеждой, сундуками, скарбом, ветошью, инструментами, оружием. Испаряли свою горелую кровь масляные лампы. Блестели там и тут медные части секстантов и компасов. Звенели монеты, гремели подбитые гвоздями башмаки. Гомон и смех, смешиваясь с табачным дымом, качались под потолком. Лоскуты, нитки, иглы, колбасные шкурки, бухты тонких канатов, фитили, шляпы, ружейные замки и пистолеты, выложенные для починки и чистки, вороха белья – как свежего, так и ношеного; накупленные без нужды безделушки, две клетки с птицами. Наконец, у самой двери неизвестно кем и для чего принесённое с “Дуката” пушечное ядро. Сухари, порох, пустые и полные бутылки; удары кресал, высекающих огонь для трубок, шутки, хохот, заунывные подвывания, считающие себя, без сомнения, матросскими песнями – шенти. Мы дома. Мы на земле.
За домом, в обширном и мрачноватом дворе, на четырёх массивных камнях утвердили плиту, под которой непрерывно горел огонь. Так же непрерывно колдовала здесь миссис Бигль: желающие покушать не переводились.
Мелькали лица. Мясник, угольщик, констебль, нищий, наладчик навигационных приборов, весёлая и нахальная девица (вон её!), трубочист, аптекарь. Появлялись и свои – Давид, Алис, Эвелин, Эдд, Корвин. И снова чужие – дегтярь, зеленщица, священник, набивающий себе цену чиновничишка из адмиралтейства, точильщик. Ну и конечно, поток шумных, всё время спешащих, хохочущих матросов. Орда захватила первый этаж, и качалась там, и гремела.
И напротив – затаились и умерли верхние этажи. Владелец их набрался сил прийти лишь на третий день, вечером.
Мы с Бэнсоном ужинали. Кое-что нужно было обговорить вдвоём, мы закрылись в бывшей моей комнатке с подоконником, ну и слегка закусывали. Отворилась дверь – неуверенно, робко. Сосед. Взъерошенный, бледный, губы и щёки дрожат. Он нерешительно замер в проёме, но за спиной его кто-то свистнул, что-то грохнуло, и он метнулся к нам, захлопнув поскорее дверь.
– Гунны! Гунны – древний кочевой народ, воинственный и жестокий.

– бормотал он в опасливом, осторожненьком гневе. – Берсерки! Берсерк – арабское название барса.

Дикое племя, варвары!
По полу салона прокатилось пушечное ядро и с грохотом врезалось в дверь. Гость вздрогнул, втянул голову в плечи, упал на скамью. Бэнсон молча нарезал новых кусков ветчины, наломал сыр, налил пива, подал соседу. Тот двумя руками принял кружку, сделал глоточек. Да уж, не так пил он у нас пиво два года назад, не так. Тот был – властный хозяин, а этот – сиротка, запуганный и дрожащий.
Однако сироткой он оставался не долго, а лишь до тех пор, пока не выложил то, с чем пришёл. Для меня, скажу честно, это было бесценным подарком. И, когда он назвал цену, я готов был выложить денежки, не торгуясь, да ещё и прибавить, и ещё долго-долго благодарить. Сказав, что он не имеет средств, чтобы вернуть мне арендную плату за два года, сосед предложил просто учесть эту сумму, списав её при сделке. А сделка такая: он продаёт мне оставшиеся два этажа, а сам со всей семьёй уезжает на приобретенную не так давно ферму (не там ли мои денежки, а?). Я готов был уже лезть под кровать и доставать кошели, но вдруг вспомнил, за какую сумму мы с плотником купили первый этаж, и сопоставил с тем, сколько он просит сейчас. Тут же с искренним недоумением я его об этом спросил. И разразилось торжище! Мы кричали, брызгая слюной, стучали по столу, расплёскивая пиво, и с неподдельным возмущением негодовали. Он настаивал на аргументе, что приобретаются не просто второй и третий этажи, а весь дом, целиком, без соседей, и, конечно же, такое приобретение и должно стоить дороже. Я же с грозным изумлением вопрошал – вот если бы он продавал эти два этажа любому другому человеку, то брал бы сумму, как лишь за два этажа. Я – равный со всеми в этой стране покупатель, но лишь за то, что это я – мне предлагается цена более чем вдвое! Где логика? Где справедливость? Хозяин тут же выкрикивал, что да, продавать кому-то постороннему – обычная цена. Но если бы покупателем был владелец подвала и первого этажа (кто-то другой, а не Томас Лей), то и ему выставлялась бы цена более высокая, поскольку и он тогда становился бы обладателем всего особняка.
– Не стану, – устало заявил наконец я, – покупать два этажа по цене четырёх.
– Тогда нам придётся и дальше жить у вас над головой, – ответствовал он.
– Суд и взыскание арендной платы! – угрожал я.
– Залог фермы и выплата, – не боялся он.
А Бэнсон невозмутимо ел! Та-ак, ну ладно. Я поднял палец вверх и многозначительно проговорил:
– Но при всех судебных и прочих делах мои интересы будет представлять моё доверенное лицо. – Кивок в сторону Бэнсона. Тяжёлая, мерно жующая челюсть. Плечи, как два сундука. Крупная шишковатая голова. Кулачище в страшных шрамах. – Те, кто хоть когда-нибудь с ним спорили, больше не спорят. Поверьте. Ему не страшна полиция. Сегодня он здесь, завтра – в море…
Вдруг Бэнсон, добряк, молчун, застенчивый Носорог – взял тяжёлый и длинный нож, которым резал ветчину, вытянул его в сторону продавца и спокойненько, тихо сказал:
– Я таких ловкачей всегда на реях вешал. Сотнями!! – рявкнул вдруг он и шарахнул черенком ножа по столу, и привстал, и завис над нами.
Я сам подпрыгнул и вздрогнул. А Бэнсон сел, допил пиво, посмотрел в пустую кружку. Потом спросил меня снова негромко и равнодушно:
– А у нас сегодня человечьей крови нет? Нет? Эх, жалко… Пойти тогда, хоть свинью зарезать, что ли…
Встал, взял кружку, нож и вышел.
Я не мог дышать. Я стонал, икал, давился смехом. На глазах выступили слёзы. И я удачно нашёл, как объяснить эти слёзы:
– Вы не поверите, как я его жалею. Погиб, пропал человек. Мальчишкой попал в Африке в плен к людоедам, – и вот к чему привык! Бедняга…
Хозяин тоже икнул, судорожно хлебнул пива. С отчаянием проговорил:
– Цена двух этажей, но про арендный долг забываем.
– Завтра с бумагами у нотариуса, – закрепил я.
Он вышел, придерживаясь за стену. Я догнал его и, придерживая за локоток, проводил сквозь “берсерков” и “гуннов”. Ночью, мечтая о доме, плохо спал.

ТАЙНА БЕГЕМОТА

Как только мы выправили бумаги, сосед уехал. Быстро, в один день. Уж в помощниках и грузчиках недостатка не было! Я не верил себе, когда стоял возле дома, глядя вслед отъезжающим повозкам с чужим скарбом, сжимая в руке большую связку ключей, о которых не знал даже – который что отпирает. В голове стоял назойливый призрачный звон – аккомпанемент свалившемуся на меня счастью. Дом, особняк – и где! Почти в центре Бристоля! Свадебный подарок для Эвелин, и такой, какой не в состоянии сделать человек. Из тех, которые под силу лишь самой Судьбе. И страшно, и весело.
Вечером мы с Бэнсоном пребывали в уютнейшем в мире месте – на женском полуэтаже нашего дома. Что с того, что это всего лишь столярная мастерская! И верстаки, и сметённые в одну большую, с смолистым запахом, кучу стружки, и стоящие вприклон к стене гладко выструганные плахи – всё это никак не мешало новеньким занавесочкам, узорчатым тканым дорожкам, появившимся неизвестно откуда цветам в вазочках. За одним из столярных столов Мэри и в неизменных белых перчатках Уольтер неспешно пили чай. Алис уложила Бэнсона животом на пёструю вязаную дорожку и осторожно переступала босыми ножками по его спине, плечам, икрам. Время от времени удовольствие его доходило до какого-то тайного предела, и тогда над полом прокатывался могучий вздох – как будто в углу у нас лежал и пыхтел откормленный племенной бык.
Эвелин, моя объявленная невеста, стащила с моих ног башмаки и опустила мои ноющие, не знавшие в последние дни покоя ноги в большую дубовую лохань с горячей водой. Она, Гордая Королева, Солнце, Недосягаемый Ангел, присела, подобрав юбки, сбоку, взяла шарик белого мыла и принялась мыть и разминать мои ступни. Наверное, я никак не вхожу в образ мужественного, волевого мужчины (ещё не вырос, наверное), и радость и счастье такой громадной и сладкой волной поднялись в груди моей, что из глаз выкатились, как я ни сдерживался, жаркие слёзы. Эвелин в какой-то момент подняла вдруг лицо – и оно задрожало, и судорога сладостной боли промелькнула на нём. Она сидела, смотрела снизу на меня и тоже тихо плакала.
– Как я тебя люблю, – проговорил я одними губами.
– Как я тебя люблю, – так же немо ответила она, сжимая пальцами под водой мои ступни. По воде разбегались кружочки от упадающих в неё тяжёлых солёных капель.
Уже давно остыла вода, и почти растаяло мыло, а мы никак не могли прийти в себя. Помогла Алис. Долетел вдруг до нас её любопытный и настойчивый голосок.
– Ну Бэнсик, миленький, ну скажи, что вы с Томом скрываете!
Она стояла на коленях на его спине и, наклонившись к его щеке, жарко дышала, целовала, упрашивала.
– Ну скажи, про что вот ты говорил, что вы такое сделали? Или собираетесь? Это что-то большое? А не опасное? А я там есть?..
Бэнсон страдальчески кряхтел, отворачивался – и держался – было видно – из последних сил. А его рыженькая, с искорками в глазках подружка не отставала:
– Бэнсичко, скажи, скажи, негодяйко! Это страшная тайна, да? Ой, скажи-и! Ты тогда будешь не Носорог, Бэнсик. Ты тогда будешь Бегемот. Всё? Всё, скажешь?
– Что там за тайна, Бэнсон? – спросил я, тщательно вытерев перед этим глаза.
Он повернулся, виновато взглянул на меня и поднял вверх палец. Все посмотрели на потолок.
– Ловкач? – догадавшись, спросил я.
Он кивнул. Я сделал страшное лицо.
– Бэнсон! Как ты мог раскрыть такую тайну!
– Я только два словечка сказал, случайно…
– Сказал, сказал, – запрыгала на нём Алис. – Что вы все деньги на что-то истратили.
– Да? – вознегодовал я. – А не говорил, как он хвалился, что человечью кровь пил? Когда каких-то ловкачей на реях вешал? Сотнями? А?
– А-а-ай! – в восторге завизжала Алис. – Ну всё, Бэнсон, рассказывай!
А я повернулся к Эвелин.
– Мы и правда истратили почти все английские деньги, – сказал я ей. – Понимаю, что две свадьбы скоро, но… Теперь постараюсь быстро продать товары с “Дуката”.
– Зачем ты оправдываешься, Томас, – ласково упрекнула она меня. – Я давно уже знаю – так, как делаешь ты, – это так, как надо. Ты ведь купил что-то нужное?
Я на секунду смешался, не зная, как сказать – ведь предполагалось, что эту новость я преподнесу, соответствующим образом её приготовив.
1 2 3 4 5 6 7