https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/white/
по-английски или по-испански?После этого вопля наш больной обычно впадал в такое глубокое забытье, что Лауна вообще теряла дар речи.Тогда-то солитер и присаживался к столу. Он урчал. Это, конечно, всего лишь образ, звуковой образ, но ни один из нас не испытывал никаких сомнений на этот счет: что-то насыщалось в утробе нашего пациента, что-то гадкое жадно поглощало шедевры Клары – воплощенная прожорливость, невидимая и самодовольная, опустошала тело, высасывая его наполнение. И этот грабеж оживлял муки сознания: «No, Manfred, it's not me!»Он бредил, выплескивая какое-то урчание в желудке вместо фраз: пузыри на поверхности мертвого сознания. Брожение отчаяния: «Твоя смерть, Манфред, это – Папа!»Бульканье сменялось яростными протестами: «Твой сынок плохо воспитан, Филипп! Он подкладывает мне бомбы под сиденье!»Тереза все записывала, развернув блокнот на своих острых коленях.«Святой Патрик! Где ты спрятал Херонимо?»Тереза пыталась найти связующую нить. Она улавливала смысл и переводила как можно более близко к содержанию.«Папа, я не хочу твоих конфет! Манфред умер! Чтоб ты подавился своими мальчиками».И после каждого приема пищи – этот вечный лейтмотив в непередаваемом нагромождении звуков: «CRISTIANOS Y MOROS!»Настоящий воинственный клич. Хадуш первым заподозрил в этом что-то неладное.– Да что он к ним привязался, к этим неверным и к арабам? Чего он от нас хочет, этот тип?«CRISTIANOS Y MOROS!»– А если это человек «Моссада»?Хадушу стало не по себе. Он уже видел, как нас обрабатывают секретные службы Израиля, как втягивают нас в одну из этих религиозных войн, в которых взрываются мусорные бачки. Он даже отправился к раввину Разону с улицы Вьей-дю-Тампль. Раввин, будучи поборником мира, провел целую ночь у постели больного. Заключение его было категоричным. Конечно, оно было высказано в присущем ему мечтательно-ироническом тоне, но все же категорично:– Он – еврей, да, у него обостренное чувство семьи. Но, будьте уверены, мысли о дочери занимают его больше, чем все христиане и мавры.– Его дочь?– Господи боже мой! Она путается с гоями. Правда, с евреями тоже. Девица-огонь.– Шлюха, что ли?– Нет, мой мальчик, она каждый раз выходит замуж.– Так, а что еще?– Это могущественный человек.– Этого мало.– Большая память. Но замутненная.– И?– Отважный.– Это все?– Слишком правильный.Помолчав, он добавил:– По-своему, конечно. Это человек Закона. Но у него – солитер. Я буду приходить время от времени, справляться о нем.– Вы всегда желанный гость в этом доме.Как-то утром дремлющий зычным голосом выкрикнул новое слово:– CAPPUCCINO!Жереми, который в это время дежурил у постели больного, не знал этого слова и решил разбудить Терезу.– DAMMI UN CAPPUCCINO, STRONZINO, О TI AMMAZZO!– Капуччино, или он тебя прикончит, – перевела Тереза, не без некоторого удовлетворения. И заметила: – А теперь он говорит по-итальянски. – Потом еще добавила: – Английский, испанский, итальянский… Должно быть, это нью-йоркский еврей. Иди будить Клару, пусть она сделает капуччино. Это такой кофе со сливками или что-то в этом роде…Капуччино произвел на солитера эффект гарпуна, вонзившегося в бок мурены. Резко очнувшись, тварь подскочила в животе у больного. Анаконда панически искала выхода. Ньюйоркец корчился в постели. От боли и от смеха. Он так пошутил над своим солитером, угостив его капуччино. Он заорал и разбудил Лауну.– Кофе при глистах? Да вы с ума сошли! Жереми, йогурт, скорее! Йогурт и фосфалюгель!
***
В общем, спокойные каникулы. Каждый на своем посту, а я – у постели мамы. Мамы, тяжело переживающей свое преждевременное одиночество. Мы вшестером и рядом с ней – это не считается. Если я и говорил ей о больном, то лишь для того, чтобы немного отвлечь ее, и если она в конце концов им заинтересовалась, то это по рассеянности.– Кстати, как там ваш нью-йоркский еврей?– Оживает потихоньку.Да, он поправлялся и оживал, раны его затягивались, все параметры держались в норме, но он все еще пребывал где-то в глубине своего сознания. То, что он назвал Жереми дурачком (stronzino), уже, было, обнадежило всех нас. Но нет, этот луч ясности мысли был обращен на одного из stronzini его прежней жизни, на какого-то другого дурачка, затерянного в его беспамятстве.– Все это меня очень беспокоит, – заключила Лауна.Она бубнила себе под нос диагнозы:– Дезориентация во времени и пространстве, бред, спутанность мыслей, помутнение рассудка…Потом, задумчиво взглянув на распластанное тело, добавила:– Если к концу недели физиологические функции организма восстановятся, а в этом отношении все останется без изменений, боюсь, придется иметь дело с церебральными нарушениями типа кровоизлияния в мозг.И под конец она вынесла свое заключение:– Надо обратиться к специалисту.Специалиста отыскали в один момент. Рулетка указала на невропатолога Лауны, завладевшего ее сердцем.– Невероятно! Что, другого не нашлось? – спросил Хадуш.– Он – лучший, – ответила Лауна. – Будь с ним повежливей, Хадуш. Теперь у нас чисто деловые отношения. 4СЛОВО СПЕЦИАЛИСТА «Лучший» осматривал нью-йоркского еврея под пристальным взглядом раввина Разона и всей нашей ассамблеи. Он попытался установить, насколько глубока его кома. Ни дать ни взять – настоящий исследователь глубин подсознания.– Сначала посмотрим, как он реагирует на боль.Он стал бить его по щекам, дергать за уши и чуть не оторвал ему соски, отчего уши у несчастного пациента стали заячьими, от созерцания процесса истязания грудей у нас самих отвисла челюсть, а вместо легкого похлопывания по щекам мы наблюдали хлесткие пощечины. Даже Хадуш, казалось, был под впечатлением. А Симон-Араб позволил себе сдержанный комментарий:– А я и не знал, что я – лекарь.Ньюйоркец – ноль внимания, он и не собирался приходить в себя. Он лишь выдал одну из своих бредовых фраз, причем в тоне обычного разговора, ни больше ни меньше:– You may say what you like, Dermott, but if you don't drop Annie Powell I'll make you eat Bloom's kidneys and I'll give yours to his cat.– И что это значит?.. – обратился Жереми к Терезе.– «Можешь говорить, что хочешь, Дермотт, но если ты не оставишь в покое Энни Пауэл, я заставлю тебя проглотить почки Блума, а твои скормлю его коту».Специалист Лауны постановил, что у ньюйоркца состояние «бодрствования в коме».– У вас есть молоток?Мы беспокойно переглянулись, но Лауна утвердительно кивнула в ответ, и двух минут не прошло, как этот эхолот уже отделывал нашего больного по полной программе: пятки, колени, ключицы, локти, запястья – везде приложился; ньюйоркец превратился в марионетку, его конечности торчали теперь во все стороны, неожиданно обретя свою природную твердость. С каждым ударом он выкрикивал какое-нибудь имя, сопровождая его прочувствованным определением:– Руперт, сукин сын! Стэнли, дерьмо собачье! Зорро, последний прохвост! Мак-Нил, грязная свинья!Словом, неисчерпаемый источник.– С рефлексами никаких проблем, – заявил спелеолог человеческого мозга, – все о'кей. Может быть, только небольшая склонность к паранойе, но это уже не мое направление.Он потребовал электрическую лампу. В потоке света еврейско-нью-йоркские зрачки сузились, превратившись в яростно горящие булавочные головки:– Do the same fucking thing, Cowboy, you'll end up playing with your whistle at the corner of West 47th Street!– «Только попробуй сделать так еще раз, Ковбой, быстро вернешься дуть в свой свисток на углу Сорок седьмой западной улицы!» – перевела Тереза.– Черт, – охнул Хадуш.– Что такое? – спросил Длинный Мо.– Это же легавый, – ответил Хадуш.– И не из последних, – уточнил Симон.– Как вы это узнали? – удивился Мо.– А легавые всегда так говорят, когда вставляют своим шестеркам: угрожают отправить их обратно на панель, палочкой вертеть.– Думаешь, шериф? – поинтересовался Жереми.– Весьма может быть, – согласился Хадуш.– Тогда так и будем его звать, – решил Жереми.– Шериф? – переспросила Тереза.– Шериф, – подтвердил Жереми. – Шериф с большой буквы.После чего специалист по нервам практически улегся на Шерифа и стал вывинчивать ему голову во всех направлениях.– Затылок мягкий, – заявил он, поднявшись. – Порядок.Чертов педант вновь занимал свои позиции в сверкающих глазах Лауны, я это прекрасно разглядел. Ну, все, опять понеслось. Почему, дьявол, эта девчонка вечно западает на врачей? И это беспокоило меня еще более оттого, что Хадуш тоже просек ситуацию. Недобро прищурившись, он подтолкнул локтем Длинного Мо, который слегка кивнул, а потом сделал знак Симону.– Так, – продолжал специалист по Лауне, – посмотрим теперь, что у нас с рефлексом Бабинского.При этих словах он обернулся к нам, указывая на ступни Шерифа:– Я попробую его пощекотать, – объяснил он. – Если он вытянет большой палец, вместо того чтобы его поджать, значит, в центральной нервной системе большие неполадки.Хадуш, Мо и Симон уставились на него в упор. Жереми тихо спросил меня:– Тебе не кажется, что он очень похож на доску для серфинга?– Кто? – прошептал я.– Лаунин хахаль, – настаивал Жереми, – очень напоминает доску с парусом, разве нет?У Жереми всегда был этот дар: сравнения. Мы все в семье обязаны ему своими именами и прозвищами. Потом уже невозможно представить себе человека иначе, чем так, как представил его Жереми, заклеймив его каким-нибудь именем. Взять, к примеру, наших младших – Малыша, Верден, Это-Ангела, Господина Малоссена, которых он окрестил, едва взглянув на них… Это-Ангел – на самом деле ангел, Верден обладает всем , что прославило битву того же названия, а Малыш, как мы в этом скоро убедимся, родился совсем маленьким. И таким остался.Да, не могло быть никаких сомнений в том, что этот тип, который был и скоро опять будет любовником Лауны и который сейчас пока зондировал кому Шерифа, как две капли воды был похож на серфинг: чистая, ускользающая обтекаемость, длинные мышцы, как из стекловолокна, ловкие и гибкие движения серфингиста, парус шевелюры, развевающейся на ветру, четкий профиль, подставленный пассатам, беспечное пляжное самолюбование и тридцать слов в загашнике, не считая профессионального жаргона.– Ну, ведь правда, серфинг, да? – не унимался Жереми.– Да, похоже, – сдался я.Итак, Серфинг принялся щекотать ступни Шерифа, чтобы проверить у него рефлекс Бабинского. Взгляды всех собравшихся вперились в большой палец коматозника. Однако палец не пошевелился, ни туда, ни сюда. Никакого движения. Только хитрая усмешка и одна фраза, выслушав которую, Тереза беспомощно молчала:– Моише, гиб мир а слои зойерэ агрекес ун а хейфт килограмм каве, дус иц фар маин ворм .Пауза.– И что это значит? – спросил наконец Жереми.– Я не знаю этого языка, – призналась Тереза. – Похоже на немецкий, только это не немецкий.– Это на идише, – мечтательно прозвучал голос раввина Разона.– И что это значит? – переспросил Жереми.– Это значит: «Мойша, дай мне банку соленых огурцов и полкило кофе, чтобы заморить моего червячка».– Даже не думайте! – воскликнула Лауна так, как если бы этот бакалейщик Мойша был здесь, среди нас.– Этот человек сражается со своей душой, – пояснил раввин Разон, – больное, измученное сердце! Он сам себя наказывает, и он будет держаться до последнего.Серфинг все продолжал свои изыскания и изрек в конце концов заключение:– Менингеальный синдром отсутствует, пирамидальный синдром отсутствует, рефлексы и мышечный тонус в норме, ни одного аргумента в пользу ушиба мозга, ни кровоизлияния…Потом, обернувшись к Лауне, он добавил:– Он в прекрасном состоянии, девочка, отличная работа!На какое-то мгновение я подумал, что «девочка» сейчас расплавится под обжигающей смолой этого взгляда, но голос Хадуша восстановил температурное равновесие, дохнув пронизывающим холодом:– Тогда почему же он не просыпается? Знать, дела не так уж хороши?– Может, истерия, не знаю.– Ну, и как же ты собираешься это узнать?– Буду приходить ежедневно в одно и то же время.– Зачем?– Наблюдать его. Как говорил мой учитель Машен: «Неврология – это наука наблюдения. Вот и наблюдайте».Дуэль, вне всякого сомнения, продолжалась бы, не появись в этот момент Клара с подносом в руках.– Бараньи отбивные по-провансальски и запеканка дофинуаз, – торжественно объявила она.Всем присутствующим пришлось смирно наблюдать за легким завтраком, который завершился обычным:– CRISTIANOS Y MOROS!И тут Серфинг поставил решительную точку:– Ах, так!– Что «ах так»? – спросил Хадуш. Серфинг надменно ответил с высоты своей компетентности:– Бросайте всю эту гастрономию, ему не нравится ваша изысканная кухня, это настоящий мужик, ему надо чего-нибудь посущественнее!– И все это выражается одним «cristianos у moros»? – недоверчиво спросил Жереми.– Это название блюда, – ответил Серфинг. – Латиноамериканского. Они там только это и едят. Белый рис и черная фасоль – «cristianos у moros».И опять посмотрел на Лауну:– Сеанс окончен. Ну что, девочка, ты идешь?
***
И девочка пошла. С этого момента вся наша гармония куда-то исчезла: Лауна теперь с большим безразличием относилась к тому, что она делает, Хадуш, Мо и Симон, напротив, с большим вниманием следили за тем, что делает с ней Серфинг, Тереза молча осуждала то, что творится с сестрой, Жереми яростно смешивал черную фасоль с белым рисом, ругая на чем свет стоит латиноамериканских стряпух, Клара, естественно, расстраивалась, видя, как приближается ненастье, и лишь мама, единственная постоянная в нашем доме, оставалась верна своей печали.Шериф по-прежнему не приходил в себя, но паштет свой наворачивал будь здоров, учтиво разделяя трапезу с червем. Вопли прекратились. Они вдвоем с солитером ели теперь вместе, один внутри другого, как два добрых соседа по комнате.Это, по крайней мере, воодушевляло.– Берегитесь, – предупреждал раввин Разон, пытаясь сбить наш оптимизм, – этот солитер – растравленная душа этого человека. Сейчас у них пока перемирие, они отдыхают, но долго так не продлится. Бог свидетель, это долго не продлится! Смотрите за ним хорошенько. Душа ждет, свернувшись кольцами у него в утробе.И в самом деле, по прошествии первых дней дружного урчания Шериф начал чахнуть, а червь рос и добрел. Шериф терял силы. Он таял на глазах. Лауна с Серфингом лишь констатировали это затухание, не в силах его остановить.
1 2 3 4 5 6
***
В общем, спокойные каникулы. Каждый на своем посту, а я – у постели мамы. Мамы, тяжело переживающей свое преждевременное одиночество. Мы вшестером и рядом с ней – это не считается. Если я и говорил ей о больном, то лишь для того, чтобы немного отвлечь ее, и если она в конце концов им заинтересовалась, то это по рассеянности.– Кстати, как там ваш нью-йоркский еврей?– Оживает потихоньку.Да, он поправлялся и оживал, раны его затягивались, все параметры держались в норме, но он все еще пребывал где-то в глубине своего сознания. То, что он назвал Жереми дурачком (stronzino), уже, было, обнадежило всех нас. Но нет, этот луч ясности мысли был обращен на одного из stronzini его прежней жизни, на какого-то другого дурачка, затерянного в его беспамятстве.– Все это меня очень беспокоит, – заключила Лауна.Она бубнила себе под нос диагнозы:– Дезориентация во времени и пространстве, бред, спутанность мыслей, помутнение рассудка…Потом, задумчиво взглянув на распластанное тело, добавила:– Если к концу недели физиологические функции организма восстановятся, а в этом отношении все останется без изменений, боюсь, придется иметь дело с церебральными нарушениями типа кровоизлияния в мозг.И под конец она вынесла свое заключение:– Надо обратиться к специалисту.Специалиста отыскали в один момент. Рулетка указала на невропатолога Лауны, завладевшего ее сердцем.– Невероятно! Что, другого не нашлось? – спросил Хадуш.– Он – лучший, – ответила Лауна. – Будь с ним повежливей, Хадуш. Теперь у нас чисто деловые отношения. 4СЛОВО СПЕЦИАЛИСТА «Лучший» осматривал нью-йоркского еврея под пристальным взглядом раввина Разона и всей нашей ассамблеи. Он попытался установить, насколько глубока его кома. Ни дать ни взять – настоящий исследователь глубин подсознания.– Сначала посмотрим, как он реагирует на боль.Он стал бить его по щекам, дергать за уши и чуть не оторвал ему соски, отчего уши у несчастного пациента стали заячьими, от созерцания процесса истязания грудей у нас самих отвисла челюсть, а вместо легкого похлопывания по щекам мы наблюдали хлесткие пощечины. Даже Хадуш, казалось, был под впечатлением. А Симон-Араб позволил себе сдержанный комментарий:– А я и не знал, что я – лекарь.Ньюйоркец – ноль внимания, он и не собирался приходить в себя. Он лишь выдал одну из своих бредовых фраз, причем в тоне обычного разговора, ни больше ни меньше:– You may say what you like, Dermott, but if you don't drop Annie Powell I'll make you eat Bloom's kidneys and I'll give yours to his cat.– И что это значит?.. – обратился Жереми к Терезе.– «Можешь говорить, что хочешь, Дермотт, но если ты не оставишь в покое Энни Пауэл, я заставлю тебя проглотить почки Блума, а твои скормлю его коту».Специалист Лауны постановил, что у ньюйоркца состояние «бодрствования в коме».– У вас есть молоток?Мы беспокойно переглянулись, но Лауна утвердительно кивнула в ответ, и двух минут не прошло, как этот эхолот уже отделывал нашего больного по полной программе: пятки, колени, ключицы, локти, запястья – везде приложился; ньюйоркец превратился в марионетку, его конечности торчали теперь во все стороны, неожиданно обретя свою природную твердость. С каждым ударом он выкрикивал какое-нибудь имя, сопровождая его прочувствованным определением:– Руперт, сукин сын! Стэнли, дерьмо собачье! Зорро, последний прохвост! Мак-Нил, грязная свинья!Словом, неисчерпаемый источник.– С рефлексами никаких проблем, – заявил спелеолог человеческого мозга, – все о'кей. Может быть, только небольшая склонность к паранойе, но это уже не мое направление.Он потребовал электрическую лампу. В потоке света еврейско-нью-йоркские зрачки сузились, превратившись в яростно горящие булавочные головки:– Do the same fucking thing, Cowboy, you'll end up playing with your whistle at the corner of West 47th Street!– «Только попробуй сделать так еще раз, Ковбой, быстро вернешься дуть в свой свисток на углу Сорок седьмой западной улицы!» – перевела Тереза.– Черт, – охнул Хадуш.– Что такое? – спросил Длинный Мо.– Это же легавый, – ответил Хадуш.– И не из последних, – уточнил Симон.– Как вы это узнали? – удивился Мо.– А легавые всегда так говорят, когда вставляют своим шестеркам: угрожают отправить их обратно на панель, палочкой вертеть.– Думаешь, шериф? – поинтересовался Жереми.– Весьма может быть, – согласился Хадуш.– Тогда так и будем его звать, – решил Жереми.– Шериф? – переспросила Тереза.– Шериф, – подтвердил Жереми. – Шериф с большой буквы.После чего специалист по нервам практически улегся на Шерифа и стал вывинчивать ему голову во всех направлениях.– Затылок мягкий, – заявил он, поднявшись. – Порядок.Чертов педант вновь занимал свои позиции в сверкающих глазах Лауны, я это прекрасно разглядел. Ну, все, опять понеслось. Почему, дьявол, эта девчонка вечно западает на врачей? И это беспокоило меня еще более оттого, что Хадуш тоже просек ситуацию. Недобро прищурившись, он подтолкнул локтем Длинного Мо, который слегка кивнул, а потом сделал знак Симону.– Так, – продолжал специалист по Лауне, – посмотрим теперь, что у нас с рефлексом Бабинского.При этих словах он обернулся к нам, указывая на ступни Шерифа:– Я попробую его пощекотать, – объяснил он. – Если он вытянет большой палец, вместо того чтобы его поджать, значит, в центральной нервной системе большие неполадки.Хадуш, Мо и Симон уставились на него в упор. Жереми тихо спросил меня:– Тебе не кажется, что он очень похож на доску для серфинга?– Кто? – прошептал я.– Лаунин хахаль, – настаивал Жереми, – очень напоминает доску с парусом, разве нет?У Жереми всегда был этот дар: сравнения. Мы все в семье обязаны ему своими именами и прозвищами. Потом уже невозможно представить себе человека иначе, чем так, как представил его Жереми, заклеймив его каким-нибудь именем. Взять, к примеру, наших младших – Малыша, Верден, Это-Ангела, Господина Малоссена, которых он окрестил, едва взглянув на них… Это-Ангел – на самом деле ангел, Верден обладает всем , что прославило битву того же названия, а Малыш, как мы в этом скоро убедимся, родился совсем маленьким. И таким остался.Да, не могло быть никаких сомнений в том, что этот тип, который был и скоро опять будет любовником Лауны и который сейчас пока зондировал кому Шерифа, как две капли воды был похож на серфинг: чистая, ускользающая обтекаемость, длинные мышцы, как из стекловолокна, ловкие и гибкие движения серфингиста, парус шевелюры, развевающейся на ветру, четкий профиль, подставленный пассатам, беспечное пляжное самолюбование и тридцать слов в загашнике, не считая профессионального жаргона.– Ну, ведь правда, серфинг, да? – не унимался Жереми.– Да, похоже, – сдался я.Итак, Серфинг принялся щекотать ступни Шерифа, чтобы проверить у него рефлекс Бабинского. Взгляды всех собравшихся вперились в большой палец коматозника. Однако палец не пошевелился, ни туда, ни сюда. Никакого движения. Только хитрая усмешка и одна фраза, выслушав которую, Тереза беспомощно молчала:– Моише, гиб мир а слои зойерэ агрекес ун а хейфт килограмм каве, дус иц фар маин ворм .Пауза.– И что это значит? – спросил наконец Жереми.– Я не знаю этого языка, – призналась Тереза. – Похоже на немецкий, только это не немецкий.– Это на идише, – мечтательно прозвучал голос раввина Разона.– И что это значит? – переспросил Жереми.– Это значит: «Мойша, дай мне банку соленых огурцов и полкило кофе, чтобы заморить моего червячка».– Даже не думайте! – воскликнула Лауна так, как если бы этот бакалейщик Мойша был здесь, среди нас.– Этот человек сражается со своей душой, – пояснил раввин Разон, – больное, измученное сердце! Он сам себя наказывает, и он будет держаться до последнего.Серфинг все продолжал свои изыскания и изрек в конце концов заключение:– Менингеальный синдром отсутствует, пирамидальный синдром отсутствует, рефлексы и мышечный тонус в норме, ни одного аргумента в пользу ушиба мозга, ни кровоизлияния…Потом, обернувшись к Лауне, он добавил:– Он в прекрасном состоянии, девочка, отличная работа!На какое-то мгновение я подумал, что «девочка» сейчас расплавится под обжигающей смолой этого взгляда, но голос Хадуша восстановил температурное равновесие, дохнув пронизывающим холодом:– Тогда почему же он не просыпается? Знать, дела не так уж хороши?– Может, истерия, не знаю.– Ну, и как же ты собираешься это узнать?– Буду приходить ежедневно в одно и то же время.– Зачем?– Наблюдать его. Как говорил мой учитель Машен: «Неврология – это наука наблюдения. Вот и наблюдайте».Дуэль, вне всякого сомнения, продолжалась бы, не появись в этот момент Клара с подносом в руках.– Бараньи отбивные по-провансальски и запеканка дофинуаз, – торжественно объявила она.Всем присутствующим пришлось смирно наблюдать за легким завтраком, который завершился обычным:– CRISTIANOS Y MOROS!И тут Серфинг поставил решительную точку:– Ах, так!– Что «ах так»? – спросил Хадуш. Серфинг надменно ответил с высоты своей компетентности:– Бросайте всю эту гастрономию, ему не нравится ваша изысканная кухня, это настоящий мужик, ему надо чего-нибудь посущественнее!– И все это выражается одним «cristianos у moros»? – недоверчиво спросил Жереми.– Это название блюда, – ответил Серфинг. – Латиноамериканского. Они там только это и едят. Белый рис и черная фасоль – «cristianos у moros».И опять посмотрел на Лауну:– Сеанс окончен. Ну что, девочка, ты идешь?
***
И девочка пошла. С этого момента вся наша гармония куда-то исчезла: Лауна теперь с большим безразличием относилась к тому, что она делает, Хадуш, Мо и Симон, напротив, с большим вниманием следили за тем, что делает с ней Серфинг, Тереза молча осуждала то, что творится с сестрой, Жереми яростно смешивал черную фасоль с белым рисом, ругая на чем свет стоит латиноамериканских стряпух, Клара, естественно, расстраивалась, видя, как приближается ненастье, и лишь мама, единственная постоянная в нашем доме, оставалась верна своей печали.Шериф по-прежнему не приходил в себя, но паштет свой наворачивал будь здоров, учтиво разделяя трапезу с червем. Вопли прекратились. Они вдвоем с солитером ели теперь вместе, один внутри другого, как два добрых соседа по комнате.Это, по крайней мере, воодушевляло.– Берегитесь, – предупреждал раввин Разон, пытаясь сбить наш оптимизм, – этот солитер – растравленная душа этого человека. Сейчас у них пока перемирие, они отдыхают, но долго так не продлится. Бог свидетель, это долго не продлится! Смотрите за ним хорошенько. Душа ждет, свернувшись кольцами у него в утробе.И в самом деле, по прошествии первых дней дружного урчания Шериф начал чахнуть, а червь рос и добрел. Шериф терял силы. Он таял на глазах. Лауна с Серфингом лишь констатировали это затухание, не в силах его остановить.
1 2 3 4 5 6