Он покрывал поцелуями ее тело, двигаясь вниз по грудной клетке, оставляя языком блестящий след, как улитка.
– Нет, – едва слышно прошептала она, сжав руками его голову, пытаясь оторвать его от себя.
Но он был полон решимости, его было не остановить. Он лег меж ее ног, его ноги высунулись за край кровати. Двумя пальцами он проник вглубь нее. Он ласкал ее языком и руками, лихорадочно ощупывая груди. Ему показалось, что в густой терпкости ее вкуса он уловил тонкий оттенок смятения, тревоги и понял: нужно проделать губами путь обратно, поцеловать ее в губы, успокоить ее – ведь она одинока и растерянна, не знает, чем ему ответить, чего от нее хотел бы он. Постепенно она стала входить в ритм – и не только в движениях, это было какое-то внутреннее биение, развертывающаяся тайная пульсация, руководившая его губами и языком. Бедра ее раскачивались, вздрагивали. Она погладила его по волосам, как бы молчаливо давая разрешение. Ее ноги раздвинулись шире. Ему подумалось, что он, погружаясь, проходит сквозь пласт сдерживаемых ею чувств к тому серому мертвому пространству, которое он ощущал в ней и теперь может оживить. Он подсунул руки под ее ягодицы, приподнял ее, приник к ней губами, будто пил из супницы. Ее потряс неистовый стон, как будто она рожала, как будто что-то рвалось из ее бока. Ее скользкие бедра сжали его голову. В его ушах звенела кровь. Александра что-то тихо бормотала. Какие-то невнятные слова, сбивчивый свист дыхания, оперенье прелестных звуков, возгласы, вдруг обрываемые тяжелыми вздохами. Он чувствовал, как в ней разгорается отклик, до сих пор состоявший из разрозненных, беспорядочных фрагментов, которые теперь начали всплывать, смешиваться, проникнутые жаром, который разжег он. Он был в упоении от неистового высвобождения чувств, разбуженных в ней, ему нравилось распалять эту страсть. Как пещерному человеку, хрюкающему от восторга, что высек кремнем искру и развел костер. Но вдруг она стала сталкивать его с себя, шепча:
– Мишель! Мишель, пожалуйста!
Она освободилась от него, он, согнувшись, лежал на боку рядом с ней, с липким лицом, ничего не понимая, напряженный член покачивался и слабел в неожиданном холоде.
– Что случилось? Что-то не так? – спросил он.
Она торопливо-неловко ответила:
– Не надо так сразу. Ладно? Прости. Я просто хочу, чтоб ты был со мной.
Смущенный, чувствуя, что не смог ей угодить, он сказал:
– Извини, мне казалось, ты…
– Нет, – оборвала она, притягивая его к себе, ласково кладя его голову себе на грудь, – ты не виноват, просто я хочу видеть твое лицо, твои глаза.
А когда он снова заговорил, она поцелуем остановила сумбурный поток его слов.
Вскоре комнату заполнила тишина, окутав их, – так безмолвие занимает пространство разрушенных взрывом зданий, сглаживая углы, создавая как бы уютный, свой уголок. Они поцеловались снова, и поцелуй растворил остатки неловкости. Она подняла правое колено и оперлась им о его бедро, позволив его члену плавно скользить у нее между ног. Если бы он чуть подвинулся, то вошел бы в нее, но он чуть подался назад, теперь не совсем уверенный в себе, – он хотел, чтобы она вела его. Ее дыхание участилось. Быстро высовывая язык, она покрывала легкими поцелуями его губы, щеки. Поцелуи агнца, поцелуи змия. Наконец она вытянула руку, и ее пальцы, холодные, как мрамор, обвились вокруг его члена, и он погрузился в нее – сразу, глубоко и сладко, и почувствовал, как отступают все эти пустые годы, уходят вдаль, а ее маслянистый жар смыкается вокруг него, захватывает его, сжимает, и все это под мелодичный выдох, сменившийся, когда он вошел чуть глубже, резким вдохом. Она в безумном ритме замолотила бедрами, как будто какие-то быстро машущие крылья совсем лишили ее веса.
– Ты такой чудесный, Мишель! – прошептала она.
Хоть это и было сказано в пылу страсти, в сияющую минуту близости, ее детское восклицание и слово из сказки прозвучали в его ушах грубой фальшью. То, что она может назвать его по какому-то поводу чудесным, отдалило его, снова заставило усомниться. Но он был сейчас тесно связан с ней, поэтому сомнениям не удалось полностью взять над ним верх, и ему захотелось не отставать от нее, двигаться с такой же мощью, словно в каком-то безумном состязании, выдыхать в ее губы обрывки ласковых слов. И вдруг она не выдержала темпа, сорвалась с ритма, сбилась, и тогда он помог ей сбавить скорость, начать медленно вращать жернова сладострастия, войти в тихую область посреди этой бури, туда, где можно говорить, быть нежным. Он сказал ей, как она красива, и она, глядя на него снизу вверх, коснувшись его подбородка, щеки, произнесла в ответ: «Мишель», – так серьезно, задумчиво, как будто смотрела на сокровище, обнаруженное среди старой рухляди, и вдруг придумала ему имя, решив теперь называть его так.
Он втянул в себя ее язык и тронул то место, где они соединились, клейкую смесь пота и их соков, спаявшую их вместе, размазавшуюся по бедрам. Она схватила его за руку, прижала ее к своей щеке и лизнула его пальцы, пробуя на вкус смазку их слияния. Он уже яростно двигался внутри нее, но она остановила его и, глядя на него светящимися глазами из-под полуопущенных век, сказала:
– Постой! Я хочу чувствовать тебя вот так… хоть одну минуту… всего минуту.
Она прижалась лбом к его лбу. Что-то давило на него, смутно теснило. Как будто воздух вокруг уплотнился, потеплел, облегая их. В его душе толпились невыразимые слова и чувства. Он беспорядочно ощупывал руками ее груди, талию, бока, словно слепой скульптор, осваивающий новый материал. В каждой точке ее тела бился быстрый, как у птицы, пульс. Он знал – она жаждет, чтобы он отдал ей себя полностью. Но еще долгие минуты она лежала недвижно, с оцепенелым в своей сосредоточенности лицом. Наконец она занесла лодыжку ему под колено – с необычайной легкостью. И силой. Что за силища обнаружилась в ней! Неисчерпаемые залежи мощи – и все они были сосредоточены в глубине, там, где она держала его, – в сети атласных силовых связок, прикрепленных к костяной седловине, к которым шли потоки мышц и мосты сухожилий, переброшенные через реки крови, конструкции из нитей и перемычек, по которым, вибрируя, бегут нейронные потоки, симфонии ревущей тревоги и удивительной радости, пробуждающие к жизни целое море захлестывающей энергии, женский мир непостижимой выносливости и упругости. По сравнению с ней его собственные силы казались ничтожными, чем-то смехотворным, жалким животным качеством, в то время как ее мощь говорила о вечной тайне, о веках трагедии, была столь самодостаточной и уверенной в себе, что ей не требовались дурацкие тотемические действия мужской власти, чтобы себя утвердить. Чувствуя это, он вдруг ощутил себя до странности наивным, неискушенным, и одного того, что она подперла его колено лодыжкой, стало достаточно, чтобы он понял: двигаясь внутри нее, он осуществит какое-то природное назначение этой ее силы. Но когда она заставила его лечь на нее сверху, как бы оградив длинными бедрами от опасностей, от него ушло это чувство покорности, теперь он был целиком с ней, они стали равными в охоте за наслаждением. Их крики и шепот казались частью кокона, который они сплетали из тепла и близости, извлекая блаженство, как шелковые пряди. От равномерного, пробного ритма они перешли к бурным вариациям, лишь незначительно отклоняясь от согласованности темпа и положения: жаркие, молотящие движения; мягкие, почти балетные смены поз; замедления, когда они собирались с силами, оживляли осязание, прежде чем снова неистово ринуться в неизвестность. Он думал, что кончит раньше нее, чувствовал это гениталиями – меж ног у него набухал жар, но что-то вдруг изменилось в ее теле под ним, оно осело, потом затвердело, затем внутри нее побежали волны, как будто земное притяжение действовало на нее в каждый миг по-разному. Возвратно-поступательные перемещения ее бедер и ягодиц утратили размеренность. Она торопливо, невпопад, резко поднималась навстречу ему, на полпути они шлепались Друг о друга. Из живота ее изошел страшный стон, как будто кто-то только что пришел в сознание, повернувшись в беспамятстве и вдруг со всей силой почувствовав боль от удара, опрокинувшего его. Она застонала снова, на этот раз как больной, бьющийся в припадке. Ее пятки вдавились ему под колени, но мгновение спустя она раздвинула ноги, и напряжение, стискивавшее мышцы ее икр и бедер, теперь хлынуло ей в живот. Дрожащими руками она водила по его лицу, потом распростерла их и вцепилась в края матраца. Подымаясь, она вскинула голову и плечи и безумным взглядом уставилась туда, где ходуном ходили их бедра – как будто ей хотелось знать, что там происходит, а увидев это, она была потрясена.
Вскоре он понял, что участвует в метаморфозе или, скорее, возвращении отнятого, в освобождении ангела желания и его борьбе с демоном, так долго жившим в ее теле и подавлявшим его. Ее голова моталась взад-вперед, она комкала в горстях простыню, срывая ее с матраца. Лицо ее вытянулось, исказилось. Бедра дергались и извивались, как в пляске. Одна нога напряглась и била его в бок, как доска, оторвавшаяся во время шторма. И вдруг она обмякла, и он ощутил, буквально осязая сквозь их соединившуюся плоть, как что-то плавно движется внутри нее, как ослабевают ее ответные движения, как становится легче дышать, словно в дождь после молнии. Кризис миновал, она снова похорошела, тело ее, облитое потом, светилось, и он снова почувствовал благоговение перед ней, свою простоту и наивность, воспринимая ее как существо из совсем другого мира – пришельца или ангела, героиню фантастического романа, спустившуюся на землю из каких-то волшебных сфер, похожую на нас и непохожую, способную услышать, как бьется сердце у кузнечика, улыбающуюся, когда гневается, у которой с человечеством общего – только любовь и которая, попав в плен в подлом, до невозможности примитивном обществе и в своем невинном благородстве пострадав от гнусного предательства, гибнет в каком-то непонятном нам исступлении чувств или же превращается в одну из совсем уж непостижимых бесплотных сущностей. Тело Александры снова затряслось, задрожало каждым нервом. Пот бисеринками катился по ее грудям, шее, сверкал на лице. Ногтями она царапала ему спину. Руками шарила по его бедрам. Она выгнулась, вздыбилась, и он застыл над ней, решив, что так сейчас нужно сделать ради нее. Она кричала, как будто в каком-то замешательстве, будто встревоженная чем-то. Клыками она прокусила себе нижнюю губу, и на ней показалась капелька крови. Можно было подумать, что ее насилует, терзает электрическими ударами сила, исходящая от каких-то божеств, неуправляемая, мутировавшая, вырвавшаяся внутри нее на свободу. Он положил ей на грудь ладонь, назвал по имени, стараясь успокоить, – буря в ней наконец утихала, она плыла по течению, легко, как перышко, покачиваясь на волнах последних содроганий и ослабевающих потоков чувства.
Над ними в полумраке медленно струился теплый воздух, пронзаемый тысячей беспорядочных точечных вспышек, – так, должно быть, перемещается джинн, заточенный в бутылку: плотное печальное облако духа и магии. Бехайму хотелось продолжения, хотелось оставаться в ней, в этом состоянии мира и легкости, охватившем их. Теперь, наверное, можно сказать ей слова, которые раньше он и помыслить не мог произнести вслух, но он боялся, что какая-нибудь мелочь – всего лишь звук его голоса – вдруг все испортит. Он чуть провел рукой по ее бедру, и от одного этого прикосновения, и еще от ее отклика – она под ним чуть шевельнулась – в нем все изготовилось к финалу. Из него хлынуло блаженной струйкой, это было простое, обычное освобождение, как будто отпустили тонкую горячую золотую тетиву. Он резко вошел в нее глубже, стараясь усилить ощущение. Еще раз. Поняв, что происходит, она закачала бедрами, втягивая его еще дальше в себя и сама взбираясь на последний малый пик экстаза, с рыданиями выплескивая из себя бессвязные слова:
– Никогда я… Никогда… Ах, Мишель!… Я никогда… никогда не предам тебя…
А когда он, опустошенный, распростерся на кровати, она сомкнула руки за его спиной, приникла губами к его горлу и, как будто пытаясь докричаться до его крови, принести всем ее частицам немыслимую присягу на верность, как вассал феодалу, громким шепотом произнесла:
– Никогда!
ГЛАВА 11
Как и апартаменты остальной верхушки Семьи, покои Фелипе Аруцци де Валеа располагались за стеной без дверей, в которую, словно кусочки хрусталя, рассыпанные в беспорядке по темной руде, были асимметрично вставлены восьмиугольные окна, выходившие на гигантский подъемный мост, простершийся между двумя башнями, увенчанными странного вида приземистыми кубическими защитными сооружениями, которые напоминали что-то вроде укрепленных домов с эркерами. Высоко вверху висел чугунный фонарь, сам размером в полдома, заставляя статуи, выстроившиеся вдоль краев моста, отбрасывать длинные тени. Каменную кладку покрывала корка накопившегося за столетия голубиного помета; по обе стороны моста взгляду открывалась наводящая жуть картина: в глубине, от которой начинала кружиться голова, лежал лабиринт лестниц, сводов, арок, причудливо украшенных каменных колонн, столь похожих друг на друга, что вся панорама казалась составленной из зеркальных отражений небольшого количества оригиналов. Для того чтобы попасть в коридоры и галереи, начинавшиеся за стеной, необходимо было пройти по мосту к разверзшейся трещине – непосвященный подумал бы, что она возникла в результате землетрясения или ошибки строителей, но в действительности она была устроена намеренно, там была спрятана винтовая лестница. Торопливо перебегая с Жизелью по мосту – как бы не заметили сверху, – Бехайм, ум которого был частью занят задачей, которую ему предстояло решить, продолжал ломать голову над тем, что произошло между ним и Александрой, размышлять о своих чувствах, ее словах, о том опасном пути, по которому она его направила.
Более насущные вопросы, которые были непосредственно связаны с данным ему поручением или могли стать более важными впоследствии, отошли на второй план, и его мысли сосредоточились в основном на фразе Александры о том, что он, в сущности, представляет собой нечто незаконченное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34