И вот, когда Надежда Николаевна лихо съехала с не очень крутой горки и приветственно махала палкой своему мужу наверх, какая-то корова в розовом адидасовском костюме не смогла затормозить и впилилась в нее со всего маху.
От удара лыжей по ноге Надежда упала, ботинок запутался в креплении, да еще вес у коровы был даже не коровий, а слоновый. В общем, последнее, что услышала Надежда, был треск, как будто рвется крепкая материя. Треск заглушил ее собственный крик, и Надежда потеряла сознание.
Очнулась она очень скоро от того, что муж сильно хлопал ее по щекам. Вокруг столпились люди, кто-то освободил ее ногу от креплений, кто-то протягивал термос с горячим чаем. Нога у Надежды не болела, просто ничего не чувствовала. Нашелся среди окружающих медик, который приблизительно определил перелом голени, и муж коровы вызвался отвезти Надежду в больницу — у него оказалась неподалеку машина.
Обиднее всего было то, что сама розовая корова ничего себе не сломала — даже лыжи у нее оказались целы. Она тихонько стояла в стороне и виновато молчала.
Отзывчивые лыжники помогли погрузить пострадавшую в машину и вернулись на гору. Надежда по дороге в больницу жутко злилась, причем злость ее усугублялась тем, что злиться, собственно, можно было только на себя. Муж вел себя спокойно, не ахал, не рвал на себе волосы и не воздевал руки к небу, восклицая: «Ах, на кого же ты меня оставляешь?», и Надежда окончательно обиделась. Нога в машине начала болеть, и в приемном покое больницы подтвердились худшие Надеждины опасения — не растяжение, не трещина, а самый настоящий перелом. Хирург, преступно молодой, на взгляд Надежды, наложил гипс, да еще и присовокупил, мерзавец, что заживать нога будет долго, а принимая во внимание возраст больной, он вообще не может гарантировать правильного срастания кости. Представив себя неразлучной с костылем до конца дней своих и возмутившись ссылкой на возраст, Надежда просто задохнулась от злости, но сил на достойный ответ наглому мальчишке-хирургу уже не осталось.
Дальше наступил краткий период понижения неприятностей, ибо Надежду в гипсе выдали мужу, и он отвез ее домой, причем вел себя благородно и не кидал по дороге фразы типа: «Я же предупреждал, что так будет!» или «Если бы ты хоть изредка слушалась мужа, с тобой ничего бы не случилось…».
Три недели Надежда провела в четырех стенах в обществе кота Бейсика, поскольку муж, как обычно, много работал и приходил поздно. И вот когда она окончательно озверела, в поликлинике сняли гипс и сообщили ей, что тот мальчишка-хирург как в воду глядел: нога не то вообще не срослась, не то срослась, но не правильно, а уж кто в этом виноват — возраст или неопытный хирург, — они в поликлинике, если бы и знали, все равно не сказали — честь мундира, сами понимаете. Надежда ничего не хотела понимать, кроме того, что ногу опять придется гипсовать, и это вызвало у нее приступ почти буйного помешательства. Врач в поликлинике испугался и направил ее на консультацию к профессору, а тот дал направление в больницу. Муж проявил строгость и почти силой положил Надежду в отделение травматологии. Ногу долго просвечивали рентгеном, потом снова загипсовали Ходить Надежда с трудом, но могла — гипс был очень аккуратным. Персонал в отделении подобрался незлобный, лечащий врач Надежде симпатизировал, но вот соседи…
Палата оказалась трехместной, и, когда Надежда вошла и поздоровалась, ей указали место у окна — никто не хотел занимать ту кровать. Надежда легла и поняла почему — из небольшого узкого окошка ужасно дуло, кроме того, окно выходило прямехонько на больничный морг. Соседка справа представилась: «Сырникова, Лора Михайловна» — и поглядела на Надежду подозрительными, близко посаженными глазками.
Соседкой слева оказалась здоровенная бабища — многодетная мать семейства, как узнала потом Надежда. Ее навещала семья — муж и три сына, все очень похожие друг на друга: толстые, с круглыми лобастыми головами. Фамилия у них была соответствующая — Поросенки. Мама Поросенке залезла на стул, чтобы снять со шкафа кухонный комбайн, стул не выдержал ее веса и подломился. Она упала и сломала руку. Сырникову сбила машина, сломав ей три ребра и лодыжку, и она бесконечно рассказывала в палате, как ляжет костьми, но засудит водителя на самый большой срок.
Поросенке поглощала множество домашней еды, обильно сдобренной чесноком, и ночью оглушительно храпела. Сырникова пробовала цепляться к ней, но та не реагировала, и тогда вредная баба стала изводить Надежду. Нервы у Надежда Николаевны были не в лучшем состоянии, организм ослаблен длительным нахождением без воздуха и весенним авитаминозом, поэтому Надежда, сама себе удивляясь, очень болезненно реагировала на мелкие склоки и придирки.
Вот и сейчас Сырникова, хитро поглядывая на Надежду, начала рассказывать длинную историю о том, как одна ее знакомая вот точно так же сломала голень, и точно так же нога не хотела срастаться, и ломали ее три раза, после чего знакомая так и осталась на костылях, да еще и муж ушел к молоденькой медсестре.
Надежда отвернулась к стене и делала вид, что дремлет. Сырникова замолчала, не имея слушателей.
Надежда немного успокоилась и сказала себе, что полоса неудач должна же когда-нибудь кончиться. Судя по всему, это случится довольно скоро, потому что доктор вчера сказал ей, что нога заживает правильно и через несколько дней можно будет снять гипс. Вскоре обещают выписать Поросенке и, даст бог, положат кого-нибудь, кто не станет так ужасно храпеть ночами.
Сырникову хорошо бы, конечно, придушить ночью подушкой, но неохота связываться, поэтому надо просто не разговаривать с ней. Или же можно придумать более утонченную месть. Надежда давно прознала, что Сырникову зовут вовсе не Лора, как она представилась вначале, а Велора, что означает Великая Октябрьская революция. Сырникова очень не любит свое имя, так Надежда нарочно будет ее так называть.
С середины апреля наступила чудесная погода, и Надежда очень довольна, что лежит у окна: можно приоткрыть щелочку и дышать свежим ночным воздухом.
Днем Сырникова не разрешает, ей, видите ли, дует.
К серому кубику морга Надежда уже привыкла и совершенно не реагировала на скорбные группы ожидающих своего покойника родственников и сослуживцев.
Кроме всего, был и еще один факт, который несколько примирял ее с нынешним положением вещей. В марте у Надежды Николаевны был день рождения, и в этом году как раз подступил ненавистный пятидесятилетний юбилей. Надежда заранее с ужасом представляла себе это событие — как сотрудники на работе подарят какой-нибудь сервиз или переносной телевизор, как начальство будет официально поздравлять и зачитывать адрес от дирекции, как мужчины будут смотреть равнодушно, а женщины — с неприкрытым злорадством. И все будут знать, что ей исполнилось пятьдесят лет. После такого юбилея выход один — вешаться.
И вот благодаря перелому юбилей удалось замотать. Как говорится, нет худа без добра!
Надежда осторожно высунула голову из-под одеяла. Анна Поросенко спала, посапывая, — храпела она только ночью. Сырникова, привычно призывая кары небесные на голову сбившего ее водителя, прижав руку к сломанным ребрам, поднималась с кровати, чтобы идти смотреть телевизор в холле. Надежда приободрилась и достала из тумбочки детектив.
Час прошел спокойно, а перед ужином Сырникова вернулась в комнату с сияющими глазами.
— Сейчас по телевизору передавали: перестрелка в китайском ресторане! — выпалила она. — Четыре трупа, и еще есть жертвы!
— Какой ресторан? — деловито спросила проснувшаяся Поросенке.
Она работала бухгалтером в оптовой фирме, поставляющей продукты, и знала все предприятия общественного питания в своем районе.
— Кафе «Янцзы», тут недалеко, всего в трех кварталах! — захлебывалась Сырникова, она обожала смотреть криминальные новости со смертельным исходом.
Надежда вздохнула и убрала книгу в тумбочку.
— Опять мафиозные разборки! — авторитетно заявила Сырникова.
— И мирные люди пострадали? — не удержалась от вопроса Надежда.
— Нечего средь бела дня по ресторанам шастать! — припечатала Сырникова, и Надежда снова отвернулась к стене.
Сырникова еще пару раз смоталась к телевизору, но больные смотрели сериал про латиноамериканскую любовь и на новости переключить не позволили.
Зато утром перед завтраком в палату явилась уборщица тетя Дуня и рассказала, что всех пострадавших в китайской заварушке отправили в их больницу, кого — в отделение, а кого, сами понимаете, в морг. Сведения, поступившие от тети Дуни, были почти что из первых рук, поскольку она находилась в дружественных отношениях со сторожем морга.
По наблюдению Надежды, тетя Дуня и сторож дружили не вдвоем, а втроем — третьей была бутылка. Но этот факт дела не менял — сведения были верными.
— Четверо их, — рассказывала тетя Дуня, — все насквозь простреленные. Парни, что привезли их, говорят — кровищи в ресторане, как на бойне! Девки-официантки от страха все уписались, один хозяин как огурчик, все ему нипочем.
— Китайцы живучие! — поддержала разговор Поросенко. — Что ему, косоглазому, сделается?
— А положила их всех баба! — торжественно выдала тетя Дуня.
— Не может быть!
— Вот те крест! Пришла, постреляла всех и ушла!
— А в живых-то кто-то остался? — полюбопытствовала Надежда. — Раненых много?
— Я про живых ничего не знаю! — ответила тетя Дуня. — Вот про покойников я тебе все точно скажу: один был там сильно крутой, при нем два бугая-телохранителя, их первых положили. Потом еще один мужик, который рядом был.
— Ужас какой! — вздохнула Поросенке.
— Не говори, девонька! — подхватила тетя Дуня. — И кому мы в смерти будем нужны? После смерти все одинаковые. Бедный ли, богатый, хозяин или холуй — все рядышком в морге лежат, в одном холодильнике…
Пришла сестра-хозяйка и вызвала тетю Дуню, а обитатели палаты занялись утренним туалетом в ожидании врача. После обхода Надежду услали на процедуры, а когда она вернулась, то застала в палате крик и оживление. Низенький мужичок в ватнике под присмотром сестры-хозяйки выносил из палаты тумбочку и столик.
— Не имеете права! — надрывалась Сырникова. — Я буду жаловаться главврачу!
— И так обойдетесь, не баре! — отлаивалась сестра-хозяйка.
Надежда тихонько осведомилась у Поросенке, что случилось, и получила ответ, что к ним подселяют четвертого человека, а чтобы поместилась кровать, нужно вынести тумбочку.
— И так невозможно спать от духоты! — орала Сырникова.
— Окно откройте! — невозмутимо отвечала сестра.
— Тогда дует!
— Здесь вам больница, а не курорт! — припечатала сестра и вышла из палаты, одержав полную победу в споре.
Надежда пожала плечами и согласилась: действительно, не курорт.
Принесли кровать, а для этого пришлось сдвинуть Сырникову ближе к двери. Потом тетя Дуня шлепнула на кровать продавленный матрац и белье, серое от частых стирок, после чего два студента приволокли в палату крупную девицу с загипсованной левой ногой и с превеликой осторожностью опустили ее на кровать.
Вообще парни что-то слишком суетились, и Надежда вскоре поняла почему. Девица устроилась на кровати поудобнее, обвела всех темными коровьими глазами и глубоко вздохнула:
— 0-ох!
Несмотря на сломанную ногу, от девицы просто веяло здоровьем и жизненной силой. Кожа у нее была гладкая, зубы белые без всякого «Орбита», густые темные волосы наспех сколоты узлом. От вздоха грудь ее приподнялась, и Надежда вспомнила монолог артистки Дорониной из одного старого фильма:
«У меня был медальон. Так он у меня не висел, он лежал горизонтально…»
Медальона у девицы не было, но в том, что он может лежать на такой груди горизонтально, можно было не сомневаться. Одним словом, от новой соседки по палате распространялась такая естественная, природная сексапильность, что в палате сразу стало ощутимо теснее.
Сырникова, разглядев девицу, издала разъяренное шипение, но пока промолчала.
Весь день в их палату совершалось нашествие мужчин.
Поглядеть на девицу — ее звали Любой — шли все: студенты и ординаторы, практиканты и хирурги из соседнего отделения, солидные немолодые врачи с курсов повышения квалификации, анестезиолог Алексей Федорович и даже больничный кот Скальпель.
Любка валялась на кровати в распахнутом халате, непрерывно что-то жевала и улыбалась всем визитерам одинаковой белозубой улыбкой.
К концу дня Надежда всерьез начала опасаться за здоровье Сырниковой, потому что та зеленела на глазах. К вечеру, когда в палате стало посвободнее, разразился скандал.
— И чего это тебя к нам подселили, — шипела Сырникова, — что ты за птица такая?
— Потому что мне нужен покой, — невозмутимо ответила Любка, — а там палата — десять человек, кто храпит, кто во сне кричит, ночью спать мешают.
— Относительно храпа, — вполголоса заметила Надежда и показала глазами на Поросенке, — не удивляйся ночью.
— Мне, может, тоже покой нужен, — не унималась Сырникова, — а теперь, по твоей милости, я у двери на сквозняке лежу! Вот напишу завтра главному заявление — тебя вообще в коридор выселят!
— Ага, разбежалась, — насмешливо проговорила Любка, — как бы тебе самой в сортире не оказаться. Юрику только попросить — они все сделают.
— И кто же такой Юрик? — полюбопытствовала Поросенке.
— Хахаль мой! — ничуть не смутившись, ответила Любка и показала маленький мобильный телефон. — Сказал: если что не так — сразу звонить ему, он завтра приедет, разберется. Вот, кстати, нужно сообщить, что в другую палату меня перевели.
Она набрала номер и пропела в трубку:
— Майора Голубца попросите, пожалуйста! Ах, домой ушел? Нет, ничего не передавайте, я завтра позвоню.
— Что ж ты ему домой не перезвонишь? — ехидно спросила Сырникова.
— Домой нельзя, — простодушно ответила Любка, — у него дома жена и теща…
— Ах, вот как? Ты, значит, у него в любовницах состоишь?
— А вам-то что? — хором удивились Надежда с Любкой.
— А то, что всякая шалава будет меня к двери двигать!
1 2 3 4 5