– Кровь братьев наших, князем твоим побитых, вопиет, – вмешался Юрий.
– Изволь, мы готовы за каждого виру внести, – покладисто согласился Хвощ.
– И сколь же твой князь за них уплатить готов? – насмешливо поинтересовался Ярослав.
– По десятку рязанских гривенок за каждого найдется.
– А не скудновато ли будет? – возмутился Юрий. – Я за тиуна убиенного вдвое больше беру.
– А ты как берешь, княже, по Русской правде? – вкрадчиво осведомился рязанский боярин.
– А как же еще?!
– А ты ведаешь ли, что там про татей начертано? – спросил Хвощ и, не дожидаясь ответа, сам же и процитировал: – «Аже убиють кого у клети или у которое татьбы, то убиють во пса место» Здесь Хвощ цитирует одно из положений Русской правды, которое в современном переводе звучит следующим образом: «Если вора убьют у клети или во время какого воровства, за это убийцу не судить как бы за убийство пса».

. Как видишь, князь мог бы и вовсе виру не платить, но он, так и быть, – готов.
– Это ты про моих братьев такое изрек?! – не выдержал Ярослав, и маска благодушия мгновенно слетела с его лица. – С собаками их сравнил?! Да как у тебя, пса старого, язык повернулся такое сказать?!
– То не мои слова – то князь Константин передать велел, – предостерегающе поднял руку Хвощ. – А еще он спросить повелел, почто ты так часто в наши земли ходить повадился? И года не прошло, как ты опять рать под Коломну привел. И тебе тоже, князь Юрий, соромно должно быть. Князь Константин на твое добро не покушался, хотя мог бы. Ты же в ту зиму воев своих брату дал, кои здесь, под Коломной погинули, а ныне и сам сюда с мечом пришел. Почто? Или, может, земли ваши вам же не по душе стали – решили мену учинить?
Юрий успокаивающе положил руку на плечо красного от гнева Ярослава и вышел вперед:
– Довольно шутки шутить, боярин, а то я не погляжу, что ты на копьецо свое белую тряпицу примотал. Ступай отсель да князю своему передай, что спасти его одно может – ежели он к нам сейчас со всей покорностью выйдет, а дружина его мечи сложит. Тогда мы с братом можем и милость явить – жизнь ему подарим и даже городишко какой-нибудь дадим в вотчину.
– И какой же град вы ему подарите? – не унимался Хвощ.
– Пронск дадим. Да еще тот, который он, по слухам, в Рясском поле в это лето отстроил, – хмыкнул Ярослав и сразу уточнил: – Опять же, смотря как он просить будет.
– Остальное, стало быть, под свою длань приберете? – уточнил Хвощ.
– Отчего же, – не согласился Юрий. – И Переяславль-Рязанский, и Ростиславль, и Зарайск, и прочие вотчины покойного Ингваря мы его первенцу отдадим. Нам чужого не надобно.
– Вон вы как? – загадочно протянул рязанский боярин и обратился к Ингварю, безмолвно стоящему позади братьев-князей: – А ведь ежели мне память не изменяет, княжич, их тебе князь Константин и так соглашался передать.
– Из своих рук и только как наместнику, дабы он впредь и навсегда лишь его волю исполнял, – заметил Юрий.
– Не думаю, что когда он свои земли из ваших рук получит, то воли у него поприбавится. Сдается мне, что совсем наоборот будет, – строго качнул головой Хвощ.
Ингварь собрался было с духом, чтобы ответить боярину, и по возможности резко и больно, но вдруг с ужасом понял, что сказать-то ему и нечего. А ведь и впрямь ни Юрий, ни тем более Ярослав больше, чем имел его отец Ингварь Игоревич, ему, Ингварю-младшему, ни за что не дадут.
Да какое там! Хорошо, если и это полностью вернут. Если князя Константина хоть как-то сдерживало кровное родство, то у владимирских князей и этих уз почитай что нет. И будут они повелевать им, как только душа захочет.
А тогда зачем это все и почему он здесь?
Не сказав больше ни слова, княжич молча круто развернулся и зашагал к своему небольшому шатру, стоящему подле двух огромных, поставленных для Ярослава и Юрия. Шел быстро, с трудом сдерживая себя, чтобы не перейти на бег.
Ему было мучительно стыдно за свою непростительную глупость, где-то даже переходящую в подлость. Как ни крути, а ведь именно он в первый раз, еще прошлой зимой привел Ярослава на рязанскую землю.
Боярин Хвощ внимательно проследил, в какой именно шатер зашел Ингварь, после чего заметил:
– Вы вон даже шатер ему уделили – не чета своим. Больно уж мелок. Или то не его вовсе?
– Его. Какое княжество – такой и шатер, – усмехнулся Ярослав и добавил: – Да и то покамест. Когда мы с братом твоего Константина побьем, оно и вовсе маленьким станет. Князь же твой совсем ничего не получит.
– Вон как сурово, – протянул рязанский посол и поинтересовался с ехидной усмешкой: – Да вы никак с Юрием Всеволодовичем сызнова все поделить успели, как тогда под Липицей? А не рано ли?
Не слова это были, а звонкая пощечина. Как удар – слабовата, зато как оскорбление – в самый раз. Не сказал, а ожег ими боярин Ярослава, да и самого Юрия. До сей поры им обоим стыдно было вспоминать бахвальные речи, говоренные перед битвой с Мстиславом Удатным и братом Константином.
Оно, конечно, хорошо, когда человек верит в свою победу. Без этого трудненько одержать верх в любом бою. Плохо, когда он в ней непоколебимо уверен и даже мысли не допускает о том, что возможен иной исход.
А все мед виноват, больно уж хмельной был. Кто именно первым завел речь о дележке волостей после победы и после какой уж там по счету ендовы Ендова – низкая широкая чаша, род братины. От последней отличалась наличием носика для разлива напитка. Обычно они были медными, в богатых домах – из серебра.

опустевшей – сказать трудно. Впрочем, выбор невелик – лишь двое его могли начать: Ярослав или брат Юрий, а больше просто некому.
Хотя какая теперь разница – позор одинаково на них обоих лег. Это ведь додуматься надо, чтобы приняться делить шкуру неубитого медведя. Ярослав, помнится, Новгород себе запросил, брат Святослав – Смоленск, Ростов – Юрию. На Киев вроде бы рукой махнули, не став мелочиться, а кому же Галич решили отдать? Ивану, что ли? Вроде нет, не ему. Да и какая теперь разница – кому именно.
А самое главное, что не только бахвалились всем этим изустно, но и харатью о том составили, надиктовав дьяку все подробно, чтоб потом обиды между победителями не приключилось, и каждый к тому свитку Руку свою приложил: То-то, небось, смеялись Мстислав Удатный с Константином и смоленским князем Владимиром Рюриковичем, когда ее прочли.
Да и ныне Хвощ как в воду глядел. Они с Юрием и впрямь уже покромсали все Рязанское княжество. По-честному, на четыре доли, включая Ингваря и малолетних Константиновичей, но поделили, и от этого на душе становилось еще более неприятно. Хорошо хоть, что на бумагу ничего этого не занесли.
– Не твое собачье дело! – выдохнул Ярослав жарко.
Если бы не стыд великий, валяться бы Хвощу, на две части поделенному, у ног братьев-князей. Стыд душил, давил, лишал сил. От него не только у Ярослава, но и у Юрия все лицо краской унижения покрылось.
– Ну, точно – поделили уже, – сделал вывод рязанский боярин, внимательно вглядевшись в багровые лица братьев, и констатировал невозмутимо: – Стало быть, каков товар – такая и плата.
– Это ты о чем? – нахмурился Юрий, с тревогой поглядывая на брата, – сдержал бы себя, не уронил княжеской чести, подняв на Хвоща меч.
К тому же хоть бы сам посол молод был, а то ведь старик совсем. Его сейчас срубить – долгонько отмываться придется.
– Коль вы в случае победы и вовсе решили изгнать Константина из отчих земель, то и ему незазорно будет – ежели он одолеет – все ваши земли под себя приять, – пояснил боярин.
Юрий вначале помрачнел, но затем, что-то прикинув, слегка заулыбался, а чуть погодя и вовсе захохотал во все горло. Глядя на него, развеселился и Ярослав.
– Пускай все забирает, – махнул он беззаботно рукой. – Чай, наследниками меня пока небеса не наделили, так что я ему всю свою вотчину дарю, только чтоб непременно одолел меня поначалу.
– Ну и мое тоже пусть прихватит, – согласился со своим братом Юрий. – Всю землю нашу отдаем.
– Все слыхали? Все слова княжеские запомнили? – строго спросил рязанский боярин ближних людей, тесно толпившихся за спинами своих князей, и пояснил: – Я к тому это говорю, чтоб потом никто не встрял поперек, когда Константин Владимирович свою длань наложит на грады Владимир, Ростов, Суздаль и прочие.
И столько силы и уверенности прозвучало в этих словах немолодого боярина, что челядь, совсем недавно дружно хохотавшая вместе со своими князьями, как-то поутихла. Не по себе стало некоторым, а кто поумнее был, у того и вовсе холодок по коже пробежался. Знобкий такой, тревожный.
Есть с чего тревожиться – слабые люди со своим врагом перед битвой с такой убежденностью и уверенностью не разговаривают.
Вот только княжич Ингварь слов этих не слыхал. Зайдя в шатер, он рухнул навзничь на жесткий воилок, зажмурив глаза и с силой, до боли, сжимая кулаки.
Чем кончатся переговоры – его не интересовало. Впрочем, оно и так было понятно. Ничем.
С самого начала ясно, что владимирские князья потребуют абсолютной покорности и не угомонятся, пока не увидят перед собой униженного и растоптанного Константина, а вместе с ним и…
«Да чего уж там, – подтолкнул он сам себя. – Продолжай, коль знаешь. А ведь ты знаешь».
И он продолжил: «А вместе с Константином такое же униженное и растоптанное Рязанское княжество. Все. Полностью».
Ну ладно, тогда зимою он еще дурак дураком был. В душе обида кипела, в голове неверие держалось. Но ближе к лету, уже по здравому размышлению, до него ведь почти полностью дошел глубинный смысл слов Константина. И не только до разума – до сердца. Ну, разве чуточку самую не хватило, чтоб решиться окончательно.
Потому и Онуфрий, почуяв неладное, скрылся с глаз его долой куда-то в один из ростовских монастырей. Чуял, змий поганый, что не ныне, так завтра еще раз допросит его княжич, как там под Исадами дело было, и придет боярину смертный час.
Так какой черт удерживал его самого, мешая повернуться и уехать куда глаза глядят вместе со своими тремя боярами, продолжающими, несмотря ни на что, хранить верность княжичу. Куда именно? Ну, хотя бы в тот же Чернигов, где его давно ждали мать и братья. Нет, гордость бесовская не дозволяла.
А ведь отец Пелагий не раз говорил на проповедях, что эта треклятая гордыня есть не просто грех смертный, но и матерь всех прочих смертных грехов, которые она же и порождает в человеке.
Да еще стыдоба великая мешала Ингварю. Ну, как же – его ведь вся семья в Чернигове ожидает с победой, а он ни с чем явится. Нельзя.
Кстати, и боярин Кофа его упреждал – пусть вскользь, туманными намеками, но упреждал, что не бескорыстно взялись ему помогать северные соседи.
– Придется тебе, княже, потом такую цену выкладывать, что без штанов останешься, – говорил Вадим Данилович пасмурно.
Да и женка Ярославова тоже на многое Ингварю глаза открыла. Ох, и мудра оказалась переяславская княгиня. Прямо как в воду глядела. Даже слова ее были почти точь-в-точь те же, как у боярина Хвоща.
И тут же в его памяти всплыло, как совсем недавно, буквально дней за десять до того, как им отправиться под Коломну, она спросила его грустно:
– А ты что, и впрямь надеешься, что переяславский князь окажется щедрее, чем твой стрый двоюродный? – И, грустно усмехнувшись, протянула со вздохом: – Эх ты, глупый, глупый.
– Ну, пусть не все грады, но Рязань-то моей будет. Да и Ольгов с Ожском, – пробасил тогда Ингварь, сам внутренне холодея.
Уже тогда он чувствовал, что именно услышит от Ростиславы, и тут же торопливо добавил срывающимся от волнения голосом:
– А уж про Переяславль с Ростиславлем да Зарайском и речи быть не может – они и так мои.
Красавица княгиня в ответ лишь пожала плечами и нехотя заметила:
– Коли так хочется тебе – надейся.
– А ты как думаешь?
Ингварю почему-то очень хотелось выслушать ее точку зрения, к тому же он успел убедиться в том, что мудра Ростислава не по годам, несмотря на писаную красоту и молодость – лет на семь-восемь, не больше, была она старше самого Ингваря.
Сколько ни слушал княжич ее рассуждения – так там ни убавить, ни прибавить, а всегда в самое яблочко.
Она вновь пожала плечами, но потом вдруг решилась и, склонившись к Ингварю, заговорщически шепнула на ухо:
– А ты князю Ярославу о том не сболтнешь?
Тот от возмущения чуть язык не проглотил. Сказал бы ей, да слова подходящие на ум, как назло, не шли. И за кого она его вообще считает – за изветника Изветник – здесь: доносчик (ст. – слов.).

поганого?!
– Да верю я тебе, верю. – Она примирительно положила ему на колено ладонь, на которой лишь на среднем пальце одиноко красовался серебряный перстень с большим ярко-красным рубином. – Только боюсь, горькими для тебя будут мои мысли.
– Какие есть, – пробурчал Ингварь. – Зато мудрые, – авансом поощрил он ее будущую откровенность.
– Твои бы словеса да богу в уши, – невесело усмехнулась Ростислава. – А еще лучше – князю Ярославу. Ну да ладно, слушай, что я мыслю. Те грады, которые и так твои, может, и впрямь тебе достанутся. Должна же и у моего мужа совесть быть, хоть чуток, – протянула она со вздохом. – К тому же с ним рядом Юрий будет. А что до остального – тут намного хуже. Ну, Коломну он уж точно себе охапит, чтобы иметь свободный ход на Оку, да и Лопасню заодно. А Рязань стольную… может, тоже тебе отдаст. Только не град, а угли да пепел.
– Это как? – не понял поначалу Ингварь.
– Должок у него. Мальцом он был, когда батюшка покойный Всеволод Юрьевич своего сынка Ярослава на Рязань усадил. Да только недолго он в ней княжил. Гражане выгнали. А он такого не забывает и не прощает. Никогда.
– Так ведь Рязань в отместку за это тогда и спалили. Почто еще раз жечь? – снова не понял княжич.
– Молод ты еще, – с жалостью посмотрела на него Ростислава. – Ее ведь не он сжег, а отец. Ярославу же за позор непременно самому отомстить захочется.
– Так оно когда было? Он уж все забыл, наверное, – продолжал недоумевать Ингварь.
– Он не забыл. Ты уж поверь мне – он помнит. И… зря ты Константина не послушался. Сдается мне, он бы все, что пообещал, выполнил, – неожиданно сменила она тему.
1 2 3 4 5 6 7 8